Подмена

В первый раз, когда Антон уезжает на съемки — из их скромного, но в первый же день ставшего родным домика в маленьком городе Пикскилл, — все сразу идёт вкривь и вкось. За две недели, проходящие с момента отъезда Антона в Нью-Йорк, где начинаются съемки сериала, Арсений докапывается до двух — целых двух! — сюжетов, в одном из которых он рискует быть как минимум избитым, а как максимум — убитым, а во втором — лишиться более половины нервных клеток от повышенного чувства сострадания. Однажды ночью, лежа в постели, он вдруг проникается необъятной, искренней благодарностью своему телу за то, что спустя столько испытаний оно продолжает его не подводить. Первым делом он взялся за работу над сюжетом про героиновое гетто в районе Филадельфии — город, в котором торгуют буквально на улице, а улицы эти, в свою очередь, вместо бордюров усеяны дрожащими, слишком давно потерявшими свою личность наркоманами. Попова, как он того и ожидал, избили, потому что местные барыги, знавшие друг друга в лицо, не любили чужаков. Которые, тем более, выглядят слишком белыми, трезвыми и — решающий фактор — снимают всё на камеру. И Арсений радуется, что их с Антоном обстоятельства сложились таким образом, что Антон его сейчас не видит. Он понимает, что это глупо — Антон прекрасно знает о рисках его работы, — но он благодарен, что именно в тот период, когда они стали смотреть друг на друга новыми глазами, когда они, так сказать, уже точно остепенились, у Арсения есть передышка, возможность не строить из себя всесильного и всепретерпевающего сверхчеловека, который все невзгоды переносит стойко, бойко и припеваючи. Антон сразу же, как узнаёт, скидывает Арсению расписание съёмок, и они негласно договариваются во время перерывов съезжаться в «их домике» в Пикскилле. Каждые три недели, проводя вместе четыре дня. И так в течение года — именно столько займёт съёмка запланированного сезона. К середине сентября Арсений выпускает ролик про гетто в Филадельфии, а Антон снова готовится к отъезду. Согласно ритуалу — который сложился вместе с их самым первым приездом в Пикскилл, — в субботу перед отъездом они ужинают в небольшой кафешке за углом, где продают очень дорогие, но абсолютно бестолковые сандвичи. А потом долго разговаривают. Суббота у них — для страхов, мечт и чего-то философского. В воскресенье они долго спят, а вечером обсуждают уже насущные проблемы: что надо сделать, какие есть срочные дела, какие надо принять решения. Антон играет в сериале подростка, чьи родители иммигрировали в Америку из СССР — когда Антон впервые узнал об этом — целую вечность назад — он перестал волноваться вообще о чём бы то ни было. Основным поводом для волнений у него был его русский акцент — а оказалось, что именно акцент-то им и нужен. Вдохновлённый, окрылённый, он, каждый раз, приезжая со съёмок, захлёбываясь эмоциями рассказывал, как же круто сниматься. Тут ты играешь не два часа подряд, а три минуты дубля, который ещё и переиграть можешь — красота. Антон каждый раз выгружал фотографии со своего айфона на Арсовский внешний диск, потому что память телефона от нескончаемых фоток заканчивалась слишком стремительно. И показывал, часами показывал фотографии «с места событий». Смеялся над строгостью режиссёра, дивился причёске главного оператора и подтрунивал, отмечая, какие красивые и талантливые у него актёры-коллеги. И Арсений каждый раз так счастлив этому. Он так счастлив видеть такого Антона, у которого улыбка с лица не сползает, у которого глаза горят. Арсений планку держит — тоже делится своими похождениями во все возможные дыры, получает подзатыльник после истории с избиением (Арсений бы вовсе опустил этот факт, но это, всё-таки, хороший материал для ролика, так что коротко, но рассказать эту историю пришлось и Антону тоже), и под стать Шастуну всеми силами изображает воодушевление тем, чем тут занимается. Он практически не врёт, ведь Америка — это действительно золотая жила для его канала, и, объективно, обстоятельства сложились как нельзя более удачно. Но до искреннего, Антоновского, не обусловленного этими удачными обстоятельствами восторга, Арсению, к сожалению, далеко. Поэтому Арсений испытывает двоякие ощущения каждый раз, когда они снова разъезжаются. С одной стороны, он чувствует облегчение, потому что может снова расслабиться и подходить к работе как к работе, а не как к творчеству и делу своей жизни. Устало закатывать глаза с самого утра и хлебать кофе по ночам. С другой стороны — каждый раз, когда Антон, сжимая лямку спортивной сумки, стоит на пороге, от Арсения будто стеклорезом выкорчёвывают кусочки души. Частично оно так всё-таки от отчаяния, что он снова погружается в рабочий поток без какой бы то ни было поддержки, вынужденный упиваться своим положением и, хоть и временным, но одиночеством. А в остальном — потому что рядом с Антоном он чувствует себя целым, он чувствует себя до невозможного на своём месте. Ему до восторга нравится их обыденная жизнь — с дискуссиями о том, приготовить ли им на ужин что-то самим или снова заказать китайскую еду, с негласным поочерёдным мытьём посуды, с отчаянием, что кто-то закинул в стирку особо яркие носки, отчего белая футболка отныне становилась розоватой. В пикскилловском домике сформировался их маленький мир, только для них двоих — они никого здесь не знают, никто не знает их. Уютная, сокровенная тайна, общий секрет со своим даже «секретным языком» — особенное удовольствие ходить по округе и, не стесняясь, разговаривать на русском, ловя недоумевающие, иногда чуть пугливые взгляды прохожих. Когда Арсений взялся за работу над вторым своим сюжетом, он сразу понял, что времени это займет куда больше гетто в Филадельфии. Гетто было опаснее, но это был лишь один район — приехал, пару дней там потусовался, и всё — сиди и монтируй материал (читай как «отправляй Диме на монтаж», а сам — гуляй смело и отходи от увиденного). Сейчас же найденные им респонденты раскиданы чуть ли не по всем штатам — от Вашингтона до Алабамы, — и Арсений морщится, когда понимает, что, возможно, в какие-то моменты не успеет вернуться в Пикскилл. Ведь Антону, вроде как, настоятельно не рекомендуется покидать штат Нью-Йорк. — Да ты не переживай, Арс, — храбрится Антон, улыбаясь с экрана фейстайма, и Арсений видит, что Шастун сам переживает. — Ты главное скинь мне маршрут весь, может, придумается что-нибудь. Сюжет оказывается непростым не только с точки зрения реализации, но и с точки зрения эмоциональной нагрузки. Арсений собирает истории людей, которые смогли сбежать из Северной Кореи и обосноваться в Америке. Если с поиском респондентов проблем не было изначально в силу его прошлого путешествия в КНДР, то со всей остальной технической частью — пиздец тотальный. Добраться до каждого респондента — целое дело, найти на месте переводчиков с корейского на русский или хотя бы английский — успех переменчивый, запись, съёмка… Но что самое ужасное — рефлексия. Каждый вечер, когда Арсений садится за перевод и расшифровку, он выпивает минимум по две банки пива — потому что иным образом невозможно сидеть долго над этими историями, кропотливо разбирая каждое слово, а работа останавливаться не должна. После этого он либо не может заснуть всю ночь, либо закидывается снотворным и переживает все услышанные истории по кругу в липких, хаотичных снах, в которых он сам становился героем этих страшных событий. А у Антона, хоть и предсказуемо, но всё равно грустно — так ничего и не «придумывается». Даже во время четырехдневных перерывов раз в три недели Антон-таки не может покидать штат. А Арсений-таки не успевает вернуться в Пикскилл к антоновскому мини-отпуску. И к следующему тоже не успевает. Но зато, неделю после, Арсений добирается до штата, где живёт его следующая респондентка — наверняка невероятно шикарная кореянка, которая не только смогла поселиться в Нью-Йорке, но и создать собственную организацию помощи беженцам. Арсений тут же пишет Шасту — конечно, все пропущенные четыредневки они безвылазно проводили в фейстайме, но эффект оказывается обратный: вместо того, чтобы сгладить нехватку друг друга, оно только тыкает мордой в то, насколько сильно мешает расстояние. «Тох, я в Нью-Йорке, восток Сиракьюс, отель скину меткой. Завтра встреча с респонденткой, буду тут где-то дней пять» И следом, откидывая волосы и прочесывая их пальцами: «может, у тебя получится приехать?» И, чувствуя молящую дрожь в животе: «хотя бы на денёк» Арсений вытирает ладони о джинсы, закидывая ногу на ногу, настраивая себя не слишком расстраиваться, если…

«Арс, прости… режиссер мечет, сейчас точно внепланово не отпустит (»

… не получится. Арсений расставляет ноги, отчего-то расслабляясь. Когда понимаешь, что надежды нет, становится легче принять неизбежное. В данном случае — продолжение одиночества, хотя понимание, что Антон находится так близко, но так далеко, наверняка будет иглой пробивать сознание время от времени. Поэтому Арсений впахивает. До сих пор неизменная истина: работа — лучшее лекарство и способ отвлечься. Ведь его респондентка действительно оказывается потрясающей женщиной, от чьей истории рой мурашек бегает по всему телу без передышки. Она была ребёнком, который родился прямо в концлагере — вместе с отцом арестовали всех её братьев и их беременную ею на тот момент мать. Всё, что она знала, будучи ребёнком — это только что чужие бьют, а свои предают. Она вряд ли бы дожила и до сорока, её детской мечтой было попробовать жареную курицу, и в свои тогда двадцать три года она стала первой и единственной, кто смог сбежать из концлагеря No 14. Уже во время интервью Арсений понимал, что все последующие вечера обработки материала не будут отличаться от предыдущих, разве что только вместо двух банок пива стоит брать две бутылки вина. Потому что человеческий фактор никуда не уходит, и с каждой новой историей Арсению держаться бодрячком всё сложнее. Так оно и случается — в третий день работы над этим материалом Арсений сидит, в протёртой — «рабочей» — футболке, небритый — без Антона рядом смысла бриться нет, а сюжет — не из тех, где нужно щеголять своей вылизанностью. К моменту, когда Попов обрабатывает часть истории, где кореянка с тоской рассказывает о том, как она радовалась, что была не на месте своих братьев, когда их расстреляли, Арсений обнаруживает, что откупоривает уже вторую бутылку. Опьянение слабое на фоне эмоций, и нисколько не перекрывает пустоту и ужас. Мимолётно мелькает соблазнительно-спасительная мысль: может, закрыть ноутбук, дать себе моральный отдых, отвлечься, фильм посмотреть какой-нибудь — да чтоб повеселее, пожизнеутверждающее. Чтоб аж прям так раз — и жить захотелось, какой-нибудь «1+1». Но быстро отгоняет эту мысль — чувствует себя узником совести, потому что не может бросить, не может позволить себе бросить это дело даже на время. Поэтому решительным жестом наливает себе следующий бокал и делает яркость ноутбука чуть меньше, чтобы не резало глаза. Делает первый, не сбивающий мысли глоток, но мысль сбивает глухой стук в дверь, раздавшийся десятью секундами позже. Арсений, поднимаясь, бросает взгляд на часы, прикидывая, что уже глубокая ночь и гадая, кого в такой час к нему принесло. На деле же оказывается, что по местному времени сейчас только семь вечера. — Сервис, что ли… — предполагает он вслух. Доходит до двери, на ощупь пробуя стену — чуть шатает, хотя мысли остаются чистыми, и открывает. Увиденное его скорее удивляет — просто потому, что он сознательно, усиленно и планомерно настраивал себя на не-это. — Антон? Не то чтобы не верит, скорее не понимает — как, что, почему? Не мог же Арсений забыться во времени и пропустить его выходные? Точно не мог, эти дни в его сознании отмечены красным, долгожданным сигналом, он бы не пропустил их ни за что. Тем не менее, получите-распишитесь — Антон стоит на пороге его номера. Наверное, Попов всё-таки выпил лишнего — либо же погрузился в истории беженцев слишком глубоко, — потому что он не замечает понурых плеч, осунувшегося лица бледнее нормы, уставшего взгляда. Не видит, но слышит эти же отпечатки в голосе — как только Антон начинает говорить: — Заебался, Арс, — Антон проходит внутрь, не ожидая приглашения, и скидывает спортивную сумку с вещами прямо посередине коридора. Арсений закрывает за ним дверь, хмурясь. — Что случилось? — как будто спросонья, до конца всё ещё не понимая, что Антон действительно тут, рядом. Реакция радости запаздывает, попадая в пробку из цепочки усталости, жутких историй, одиночества и бутылки вина. Антон морщится, машет ладонью, мол, «потом». — О, винцо, — взглядом спрашивает, можно ли пригубить, и Арсений моргает, вскидывая брови и раскрывая ладони. — А ты уже готовый, я смотрю, — не с укором, но с каким-то пониманием невесело усмехается Шастун, глубоко отпивая из бокала Арса и допивая оставшееся залпом. Проходит к дивану, хватая бутылку, и плюхается, откидывая голову назад. Вдыхает глубоко, поворачивается к Арсению, хлопая ладонью рядом с собой. — Не так всё весело и классно, да? — спрашивает Антон и кладёт голову ему на плечо, когда Арсений садится рядом. — Угу… — кладёт голову на макушку Антона. — И часто ты так втихую пьёшь, м? — Неа, — мычит Арс. Чуть подумав, добавляет с шутливой ноткой: — только когда тебя рядом нет. Антон хмыкает, качая головой, и отпивает из бутылки. Арсений думает туго — в упор не понимает, почему, из-за чего Антон приехал, почему у него такое настроение. Радость от встречи толикой пробивается сквозь пробку, и Арсений обнимает Антона за плечо, перекидывая руку через шею. Антон жмётся ближе, перекидывая руку с бутылкой через живот Попова. — Что случилось? Тебя отпустили? — Арсений касается пальцами плечо, гладя. — Почему не написал? — Сюрприз сделать хотел, — бурчит Антон в изгиб шеи. — Отчего мне кажется, что ты пиздишь? — вопрос остаётся без ответа. — Отчего-то твой приезд больше напоминает побег, чем сюрприз. И сумка у тебя пустая почти. — Ну нихрена себе, мистер Холмс, а что ещё расскажете? — Антон смеётся и трётся носом о колючую щёку. — Тош. Отрезает, не давая прохода. Одним словом, одним слогом просит, требует. — Да говорю же, заебался… — строит гримасу, отстраняясь, и снова отпивает из горла. — По двум фронтам: во-первых, от Джонатана, — это их режиссёр, — заебался, а во-вторых, врать заебался. Арсений закидывает локоть на спинку дивана, опираясь головой о кулак, поворачивается корпусом к Антону, принимая позу слушателя. — Джонатан ёбнутый, он все соки из нас выжимает. Сегодня мы, блять, двадцатисекундную сцену снимали я уже хер знает сколькими дублями, мы весь день, ты прикинь, потратили на двадцать секунд экранного времени, блять. — А про «во-вторых»? — А про «во-вторых»… — Антон тушуется, как будто ему стыдно за что-то. — Короче, не всё так радужно-прекрасно в этом мире киношном. На самом деле, это тот ещё пиздец, — последнее слово запивает, прогоняя горечь. — Я выматываюсь, устаю, мне, на самом деле, нифига не весело там, Арс, я заебался, очень сильно заебался. — Но почему же… — Арсений хочет спросить, почему Антон сразу не рассказал, не поделился, что ему тяжело. Намеренно приукрашивал, петушился, фотки показывал и чуть ли не дифирамбы пел. — Да ну потому что, Арс! По сути, я же благодаря тебе здесь, это же супер-шанс, огромный шаг для меня в крутую актёрскую карьеру — и я сейчас тебе в жилетку ныть начну, что «плохой дядя Джонатан меня обижает»? Я не настолько неблагодарная скотина, я ценю то, что ты для меня делаешь. И наши редкие четыре дня за моим нытьём проводить — непростительная трата драгоценного времени. Мы и так слишком редко видимся, так что я в рот ебал проводить время за моим нытьём. Арсений хочет думать, сформулировать какую-то мораль в своей сильнее охмелевшей рядом с Тошей голове, но выходит у него лишь хихиканье. Либо точно с вином переборщил, либо… — Мы с тобой такие два додика, конечно, — проводит рукой по лицу, осознавая масштаб их спектакля для двоих. — М? — хмурится, не понимая. Арсений делает глубокий вдох, протягивая руки к Антону и обнимая за шею. — Мне тоже не классно, Антон. И я тоже тебе не рассказывал об этом, потому что не хотел портить тебе твой восторг своим гундением. Но… это факт — мне тяжело. И без тебя тяжело, очень. Так что, я тоже, как и ты, врал во имя наших драгоценных часов и твоего спокойствия. Мы квиты с тобой. Антон молчит немного, перенимая полное видение картины. И усмехается с прижатым к губам горлышком. — Два дебила — это сила. — Истина. После этого диалога — лаконичного, но полноценного, не требующего продолжения, но требующего последующей тихой рефлексии со стороны каждого, чтобы всё уложить, понять дальнейший сценарий, — они молчат, сидя в полуобнимку, и допивают вино. Бутылка пустеет, головы уже обоих чуть наполняются шумом, и в какой-то момент Антон поднимается, опираясь о колени, и, хватая Арсения за руку, так же молча ведёт их к кровати. Они лежат в позе двух хватающихся друг за друга, обнимающихся в спасительном жесте эмбрионов. Оба уставшие, или, как сказал бы Антон, очень сильно заебавшихся, но конкретно сейчас чувствующие покой, расслабление — благодаря человеку, который лежит напротив и понимает другого как себя самого. — Больше не будем такой хуйнёй заниматься, хорошо? — шепчет Антон, хватаясь за руки, переплетая пальцы и медленно, лениво-нежно поглаживая кожу. — Не будем, — соглашается Арсений, целуя Антона в лоб и утыкаясь в эту точку носом. — Мы же не отчитываемся друг перед другом. — Да, мы поддерживаем. Арс, мне реально так стрёмно и так жаль, что… — Да, Тош, мне тоже жаль. И мы оба так больше не будем. Антон в шутку перехватывает своим мизинцем мизинец Арса, заключая договор. Потому что они — поддержка, опора и дом. Рядом друг с другом всё становится на свои места, честность ощущается как что-то очень правильное, и на это не жалко тратить четыредневки, потому что чувственность во взаимоспасении гораздо сильнее, чем в фальшивых восторгах. Они так и засыпают — в обнимку, держась мизинцами. В полудрёме Антон умудряется накинуть на них одеяло и стянуть носки — как с себя, так и с Арса, и повернуться спиной, млея от того, как спящий Арсений рефлекторно обнимает его. Они по-любому проспят до обеда, а потом будут рассказывать уже подробнее и в красках, насколько сильно заебались. И в итоге — оттаивать от всех невзгод в объятиях друг друга, набираясь сил для покорения новых высот. Подмены больше не было. Но и без неё жизнь порой была непростой, а эти двое всё равно оставались вместе и спасали друг с друга, если вдруг что.