Чтобы что-то создать, сначала надо разрушить.
Планета встретила их тучным стальным небом и замершим в ожидании ветром. Воздух едва ли не гудел; скоро должна была разразиться гроза. Солнечные лучи — больше для вида, чем для тепла — змеями пролезали между облаками, даруя иллюзию безмятежности, готовую в следующую секунду рассыпаться на множество смертельных осколков. Природа копила в себе напряжение так, словно знала, что прибывшие — самозванцы. Элизабет все еще пребывала в анабиозе. Сломанная игрушка с разорванной душой, почти святая мученица — Дэвид не стал поднимать ее. Безмятежный сон в последнем пути слишком сладок, и с его стороны было бы грубо так бестактно его прерывать. За время полета (что скрывать: за все их совместное путешествие) её лицо впервые приобрело настолько спокойное и расслабленное выражение. Неизвестно, что сыграло в этом большую роль: криокапсулы создателей, превосходящие в своем устройстве человеческие на несколько столетий, или ожидание справедливой расплаты за невежество ко всему человеческому роду; кто знает, что сейчас происходит в её голове? Дэвид считывал эту эмоцию настолько чётко, насколько способен его идеальный мозг, но был уверен — все его попытки изобразить умиротворение Элизабет на своем лице будут лишь жалкой пародией почти-живого-человека на оригинал. Будь у него больше времени, он, возможно, нарисовал бы икону с её участием, но сейчас первостепенной задачей являлось отнюдь не это; корабль почти подлетел к единственному обитаемому городу на Рае. Их встречали как долгожданных гостей. Трудно сказать: могли ли их вообще встречать иначе? Дэвид предполагал, что да. Для большего фарса этому представлению не хватало разве что красной ковровой дорожки и звука фанфар. Жуткий низкий гул нарастал по мере их приближения к гигантской песчаной площади, из расщелины в горах навстречу двигалось циклопическое устройство, служащее, по всей видимости, портом для корабля. На его фоне город казался кучкой игрушечных кубиков, раскиданных гигантским ребёнком со скуки. Оттуда сбегалось все больше Инженеров (Инженеров ли?), радующихся возвращению своего народа из глубин космоса. Дэвид не имел права отнимать у них последние в жизни крупицы настоящего счастья. Через несколько минут счастьем для всего их вида станет возможность безболезненной смерти. Когда неземной механический вой становится невыносимым, заглушающим собственные мысли, Дэвид уже находится в грузовом отсеке. От столкновения с необъятной машиной корабль замирает в воздухе — приходит время начать самосуд. Шлюз раскрывается стальным цветком, чаши с патогеном поднимаются по каналам и нависают над пустотой, готовые тотчас смертоносным градом осыпаться на город и гуманоидов внизу. «Мои дела, цари, узрите — и отчайтесь!» Торжество в одно мгновение обращается в хаос. Они знают, что это. Знают, и потому в ужасе бегут в укрытие. Чёрное облако разрастается над их головами, кружится необъятным смерчем и диким роем обрушивается на свою добычу. Патоген жжёт их тела сильнее огня, ест ненасытнее самого голода. Новые капсулы поступают на место только что сброшенных, и Дэвид даже не пытается представить, сколько ещё их осталось. Он открыл свой ящик Пандоры, но — какая досада — для Надежды в нем не нашлось места. Все, что ни делается — к лучшему. Но почему тогда эта победа так сильно отдает горечью? Сейчас андроиду больше всего хочется узнать, то же ли чувствует человек, когда нажатием кнопки стирает города. В его руках власть и сила — катализатор большинства человеческих бед. Дэвид не хочет уподобляться людям (об этом отвратительно даже думать), а подражать слабым и глупым богам бессмысленно: не боги это вовсе, скорее, тупиковая ветвь их развития. Как старая слепая кошка; усыпить жалко, а гостям показывать — стыдно. Он скорбит по почившим невинным душам, как Творец. Он — Пророк, и доля у него соответствующая. На периферии сознания Дэвида тревожно качается маячок сомнения, не даёт покоя: все идёт слишком гладко даже для полнейшего разрушения. И словно в подтверждение этим мыслями геноцид прерывается третьей стороной, срабатывает механизм защиты. Дэвид предполагал, что он есть, но не нашёл ни единого упоминания о нем в записях Жокеев. Теперь он понимает, что они умнее, чем показались ему в начале, система предотвращения мятежа или вероломного проникновения чужих форм жизни на корабль хранилась только в их головах. У него не было даже шанса предугадать её ход. Всё происходит слишком быстро, мозг синтета успевает фиксировать события, но не успевает их предотвратить: корабль словно сжимают в тиски, обшивка трещит, а в следующее мгновение огромной силы электромагнитное поле выталкивает его из порта далеко за черту города. Шлюз все ещё остаётся открытым, и часть патогена теряется в лесу и молчаливых горах. Дэвид не то, чтобы не справляется с управлением — он не успевает добраться до штурвала, и корабль врезается в склон, корпусом вспахивает половину растущих на нем деревьев и намертво застревает в твёрдой земле. Дэвид не успевает выбраться: его коротит, а обломок обшивки корабля торчит сквозь его печень изогнутой щепкой. Он точно Мессия, совершивший второе пришествие и искупление грехов смертью, он распят и теперь почти-Иисус, не хватает только гвоздей в ладонях и копья под сердцем для полноты картины. Дэвид громко смеётся своей шутке — изо рта льётся синтетический заменитель крови — и теряет сознание.***
За стенами корабля бушует гроза, и зверски хлещет дождь. Интересно, природа тоже скорбит по ушедшим в лучший мир или старается скорее смыть с себя заразу? Дэвид приходит в сознание с наступлением ночи. Его пробуждение не долгожданное и не болезненное, просто механическое — как и положено пере-роботу и недо-человеку, и от этого на секунду, слишком долгую секунду, становится жутко. Он стаскивает свое тело с осколка резко и неосторожно, будто способен почувствовать отрезвляющую боль, которая поможет ему развеять кошмарное видение. Он медленно шевелит конечностями и приходит к выводу, что позвоночник не повреждён, а разорванные заменители органов несложно починить самому, без чьей-либо помощи. Помощи? Похоже, при падении таки был задет нерв. Совершенно несерьезная поломка, но Дэвида буквально заедает на последней мысли, что-то срочное и опредёленно важное вертится на кончике языка, и — внезапно — осознание собственной беспечности и безответственности обухом бьёт по голове. Только не это. «Элизабет!» Прямой проход на мостик завалило; Дэвид бежит обходными путями, прокладывая себе кратчайший путь и искренне надеясь, что Шоу невредима или хотя бы жива. Криокапсулы вскрыты как консервные банки, все до последней — последствия экстренного подъёма экипажа и внеплановой аварии. Шоу лежит без сознания на перепутье в коридоре, как раз в направлении грузового отсека. За ней от самих капсул тянется зловещий багровый след: она ползла, зубами вырывая право на свою жизнь. Дэвид проверяет пульс, осматривает на наличие серьёзных повреждений и облегчённо выдыхает, чувствуя слабое биение сердца. Оно все ещё борется, пусть уже и забыло за что. Элизабет дышит редко, сипло, как умирающая птичка; у неё под ребром спрятались осколки стекла, небольшие, но придётся резать. Главное — она жива. Дэвид, кажется, плачет от счастья.***
«Принцесса уколола палец и уснула на сотню лет» Радость оказывается недолгой: Элизабет не приходит в сознание ни на второй, ни на третий, ни на четвёртый день. Дэвид успевает подлатать не только её, но и себя (шов на боку получается не особо красивым), а Шоу продолжает лишь дышать и медленно превращаться в манекен. Жизнь ещё теплится в её теле, но сил не хватает, чтобы просто открыть глаза. Синтет пришёл к выводу, что она находится в состоянии, близком к коме и гиперсну одновременно. Организм не умер, но в работоспособности мозга уже не было уверенности. Дэвид подозревал, что выжила Элизабет благодаря патогену, медленно изменяющего структуру её тела на свой лад. Принять её такой для Дэвида не составляет труда; сложнее оказывается признаться самому себе в том, что именно он виноват в подвешенном состоянии доктора Шоу.***
За стенами корабля проходит, по меньшей мере, месяц, прежде чем андроид выбирается из него в город. Некрополь встречает его колючим зимним ветром и горой чёрных окостеневших трупов. Оба молчат — слова излишни. Время останавливает свой ход, чтобы природа могла передать право наследования на эту планету в руки Дэвида. «Прах к праху, пепел к пеплу.» Теперь все метаморфозы суждено творить только ему — и никому более.