Наследник

      Эти глаза не точит время — каждый раз его встречают три безразлично-спокойных взгляда, хотя он, будь на их месте, одарил бы себе подобного презрением. На заданный вопрос Урд лишь что-то мычит, чавкая беззубым ртом, а Вернанди хладнокровно отвечает: «Ты всегда получаешь то, что делаешь сам». Голос её льётся равнодушно, беспристрастно, как поток, оплетающий корни исполинского дерева. И поэтому за журчанием воды никак не различить, что он выражает, не понять ответа явного, очевидного и оттого ещё более неясного. А женщина повторяться не станет, и потому последняя надежда — последний взгляд. Но Скульд лишь робко прячет глаза под тёмными ресницами.       Война сменяется дипломатией. Слейпнир — троном. Латы — парадными одеждами. И звуки: лязги орудий, воинский клич, карканье воронов и стоны умирающих — смехом детей — его наследников.       Наследник. Как много вложено в это слово. В те времена, когда он, с ещё не высеребренной годами головой, двумя глазами и рукой, полной силы, чтобы поднимать разящий меч, — в те времена это слово отзывалось в нём гулом толпы, золотыми барельефами дворца, почестью и славой. Молодая кровь заглушала рассудок, не давая тому осмыслить истинное его значение.       С Тором, которого молва окрестила храбрецом и бравым воином, происходило то же самое. Что заставляло неодобрительно качать головой, выдавать назидательные речи и испытывать своё терпение на прочность. Обычные отношения между отцом и молодым сыном, которые порой отдавали раздражением.       Но никогда не ложились на загривок гранитной плитой, заставляя усомниться в собственных глазах.       Слишком тонкий и длинный, с острыми плечами, изящно расходящимися в стороны лезвиями мечей, он, отличаясь от других детей, походил на неё. До той поры, пока назначенное природой время не делает мальчиков юношами, а девочек девушками, Всеотец всякий раз широко раскрытым глазом вглядывается в него, слыша, как с большим опозданием долетает эхо её голоса, но уже не с тех — хотя таких похожих — губ: — Правильно ли, отец? — Я смог, отец. У меня получилось. — Ты доволен, отец?       В первое время это слово колет его острее шила.       Когда он выходит из спарринга проигравшим и наблюдает со стороны за братом, что ловко справляется с камнепадом ударов, не думая о правильных приёмах, а просто размахивая кулаками размером с голову младенца, его плечи спадаются, в глазах затвердевает колючий лёд. Предчувствие заставляет его поднять голову и наткнуться на взгляд, после которого он до хруста выпрямляет спину, а заледеневшие глаза начинают плавиться обидой. Признаваясь себе в трусости, Один облегчённо вздыхает: отпустивший его страх показался ему удовлетворением.       Ведь она в том же возрасте могла справиться с тремя мужчинами.       После этого он скрывается за дверями библиотек. Прочно въевшаяся вековая пыль высушивает его кожу до бледно-серого бархата пергамента, оседает в радужках цветом стального неба, а воздух вокруг него струится тугими, плотными потоками, зелёными искрами изливаясь с кончиков длинных пальцев. За тем же неведомым, струящимся в воздухе шёлком следует он в бою, скользит меж соперников, быстро, тонко, остро жалит их оружием, кажущимся в его руках сверканием отблеска, пойманного с лезвия наточенного меча.       На шумных пирах придворные дамы, облачённые в платья и показную невинность, льнут к Тору, складывая пухлые губы в улыбках, распуская друг перед другом хвосты, когда какой-то из них выпадает больше внимания старшего принца. Глядя на исходящего самодовольством брата и нескладную ещё Сиф, сквозь мнимое равнодушие которой так и льётся обида, тонкую линию губ он изгибает улыбкой, что для высокородных асинь хуже раскалённой головешки. Напоминание, как они шептали в эти же губы имя их обладателя.       Локи.       Ему не нужна магия, чтобы подчинить себе волю любого, на кого падёт его выбор. Слова сплетаются в красивое кружево, к которому жертва спешит сама, но потом оно смыкается вокруг неё паучьим коконом, а сладкая патока превращается в яд. В лицо его называют златоустом, а за спиной змеится: «лжец», «лжец», «лжец»…       За ней постоянно тянулся шлейф из сладкого запаха сырой земли.       Один вспоминает, как одним вечером мрак комнаты разбавлял огонь камина и трепыхание свечи, над которой нависала точно сложенная из стрел фигура, по чьей спине сбегал вниз ряд остро выступающих позвонков. На её пальцах оставалась пыльца с крыльев бабочек и пепел, который они раскидывали вокруг себя, опадая на пол светляками, попробовавшими вкус огня. Скулы её не по-детски остры, а голос не по-детски глубок, когда на заданный вопрос она отвечает: «Это красиво, отец».       С годами Один находит, что не зелёные (не её), а серые глаза внука ему нравятся больше. Бесы сомнения в груди затихают, липкий страх отстаёт от хребта, и он наблюдает за юношей, чья рука коснулась уже всех книг в дворцовой библиотеке. Он дипломат. Он политик. Его не любят послы — не замечая как, они сами принимают решения им не выгодные, осекаясь только тогда, когда с них сходит непонятное наваждение.       Но за внешней холодностью, под толстой коркой льда хлещет пламя Муспельхейма. Всеотец видит, как он бредит властью. Но власть не смерть. Это не вызывает прежнего холода на кончиках пальцев, сворачивающегося тугими клубками, от которых ладони сжимаются в кулаки до побеления костяшек. Всеотец спокоен — данной власти ему должно быть достаточно. Всеотец считает, это так.       Но нифльхеймские тени бродят в душе того, кто сам вырос в тени величия своего брата. У роз, жадных до редких капель солнечного света, шипы не тупее тех, которыми защищены нежащиеся в золотых лучах цветы.       «Нет, ты сделал это ради себя», — говорит Всеотец висящему над пропастью Локи. Разрушение. От этого слова на языке отдаётся привкус багряного металла, а нос щекочет пепел. Это тоже смерть. Всеотец думает об этом, когда бледные пальцы разжимаются, выпуская руку Тора. Верно, что падающие в бездну глаза крюками впиваются в него: чем глубже они уносятся, тем выше, до самых верхов сознания вздымает давно запрятанный страх, а в голове разливается исходящий иглами женский смех.       Горькое ощущение, что круг замкнулся и теперь всё повторяется вновь, настигает Одина, когда Локи идёт под конвоем, гремя цепями и царапая его остриём взгляда льдистых глаз, в которых шелестят последние слова убитых его руками людей и пыль разрушенных домов Мидгарда. Говорит Локи, но Всеотцу чудится, что за спиной у него густеет тень, и их голоса сливаются в единую сочащуюся ядом речь. А эту улыбку он не видел уже тысячу лет.       Один садится на трон, опадая вереницей прожитых годов, совершённых промахов и ошибок. Теперь он видит. Но понимает всё гораздо позже.       На фьорде дуют пронзительные ветра. Суровая красота этого уголка Мидгарда разливается морским простором, по которому гуляют его мысли.       Лжецом становится тот, кто страшится обмануться сам. А истинный разрушитель, стремящийся истребить всё до мельчайшего фрагмента, сначала должен постичь суть разрушаемого. В этом его отличие от смерти: она ненасытна и в своей прожорливости сметает всё, до чего может дотянуться, но чтобы разрушить что-то с умом, сначала нужно научиться создавать.       Всё сводится к тому, какое начало перевесит.       «Ты получаешь то, что делаешь сам». Теперь Всеотец понимает. И раскаивается. Но ещё — надеется.       И потому говорит с искренностью, которую нечасто себе позволял: — Возлюбленные мои сыновья…       Ведь истинных наследников у него двое.