The Heart Rate of a Mouse, Vol.3: A Kingdom by the Sea

Мы останавливаемся у озера в Флагстаффе поздно днем и сидим в машине, оставив отопление в машине максимуме. Сиски набивает рот шоколадным батончиком, который я купил на заправке, и он смеется, говоря, что моя подставная несуществующая компания вроде бы называется Flagstaff Industries. Он вообще не должен знать, что у меня есть подставная компания. Клифтон дал нам неплохую машину. Он мог бы дать нам одну из тех, которая с огромной вероятностью могла бы сломаться или прибить нас, и я уверен, что такая мысль приходила ему в голову, но вместо этого он дал нам старый, но надежный Бьюик. Он не спросил, куда мы едем, не спросил, вернемся ли мы. Просто бросил неприятный взгляд на Сиски, как будто это его идея. Сейчас Сиски сидит на пассажирском сидении, взяв перерыв после пяти с половиной часов вождения. Теперь моя очередь. Это честно. Я сказал, что довезу нас до Канады, приблизительно, то есть... Я буду за рулем два с половиной часа или около того. Вокруг только сельская местность, дорога тихая. А потом Сиски довезет нас до Монреаля. Хорошо. Это неплохо. — Хочешь? — спрашивает он, предлагая мне остатки шоколадного батончика. Я качаю головой. — Ты весь день не ел. Ты поэтому такой худой? Потому что ты правда худой. То есть, очень. Тебе надо больше есть. — Я нормально ем, — отвлеченно отвечаю я, держа вспотевшими ладонями кожаный руль. По радио постоянно были какие-то помехи, поэтому мы его выключили, и теперь Сиски не затыкается. Он взволнован. Не перестает спрашивать, пойдем ли мы за кулисы. Мы могли бы. На рок-концерте меня узнали бы примерно через 5.4 секунд. Возможно, у меня и отросли волосы, но это едва ли прикрытие. Выгляжу я так же. Я не изменился. И никто не перестал искать меня из-за моего отсутствия. Поэтому я мог бы пройти за кулисы, вогнать промоутеров и поклонников в легкую панику, потому что меня давно никто не видел. Лето, занятое туром с The Whiskeys, подошло к концу — мы повидали Европу, повидали Австралию и Японию, а затем мы наконец-то вернулись домой. Домой. И я помню, как я стоял там, на пороге своей нью-йоркской квартиры, и было так тихо. Бесшумно. Наверное, я испытывал какую-то долю того недоумения, которое испытывал Джо в тот раз, когда он позвонил мне и спросил, как люди покупают молоко. Я был не дома. Я был где-то, конечно же, но это не было домом. И я знал, что Брендона забрали в Лос-Анджелес для его музыкального проекта, поэтому его не было в Нью-Йорке, когда я приехал. Я не смог бы вернуться к нему. Что, полагаю, имело смысл, учитывая то, что он, скорее всего, остался без дома в Нью-Йорке, поскольку Шейн остался жить в их квартире, а Брендон съехал — ну или я слышал, что так было. Вики всё то лето присматривала за тем, чтобы я вообще никаких новостей не слышал. Ей это прекрасно удавалось, вот только Майк — менеджер Брендона, и он работает на Вики, поэтому кое-что я слышал. Иногда. И вот я вернулся в свою квартиру. И на кухне был призрак девушки, которая подпевала песне по радио, пританцовывала, пока готовила ужин. И в гостиной был призрак парня, который поставил новую пластинку, а затем присоединился ко мне на диване, обнимая меня, прижимаясь носом к моей шее, а я гладил его по волосам и затягивался косяком, и он улыбался мне в кожу и говорил, что я хорошо пахну, и я любил его. Нет слов, которые смогли бы описать, что это была за пустота. Это даже не пустота, ведь это предполагало бы наличие чего-то перед этим или же потенциал быть заполненным чем-то. Это было просто... ничего. Тур предлагал мне отвлечение, в котором я нуждался. Я стал трудоголиком. Зациклился на том, чтобы выступления были идеальными. Просил у Вики больше интервью. Я бы говорил. И говорил. И говорил. И пел. И говорил. Публика была счастлива от того, что я наконец стал тем, кем они всегда хотели, чтоб я был. И я никогда не был один. Водитель такси пожелал мне доброй ночи, когда отъезжал от меня на углу улиц Принс и Томпсон. И я достал ключи, таща за собой чемодан, и я тащил его ещё шесть этажей, и вот я стоял там. В своей квартире. Один. Вокруг не было никого. Не было фанатов, хватающих меня и кричащих мое имя, не было Гейба, который избегал меня, потому что я неслабо облажался, серьёзно, и не было никого из техников, я больше не был важен, потому что я вышел из того пузыря, и... Я был опустошен. Я вернулся словно тень самого себя. И я не думаю, что до того момента я вообще осознавал масштабы своей потери, как будто то лето и последующие два месяца в туре давали мне сил. Делали меня безэмоциональным. Отстраненным. Мне нужно было уйти оттуда. Я уехал той же ночью, собрал некоторые вещи и снял номер в отеле в соседнем квартале. Не спал. Сидел на скрипучей, узкой односпальной кровати, пока по полу сновали тараканы, и, клянусь, я не моргнул ни разу. Это давало мне какой-то покой. Знать, что никто не имеет понятия, где я. Что я там, где никто не стал бы меня искать. В той крошечной комнате я чувствовал себя как дома, сильнее, чем в любых из тех роскошных апартаментов во всем мире, где лилось шампанское и подавали кокаин на серебряных подносах. Мне казалось, что эта убогость была больше похожа на то, чего я заслуживал. На следующий день мы должны были объявить о нашем туре по США в конце осени. Вернуться в дорогу в следующем месяце. Но я не мог. Меня настигла ошибочность моей жизни, и в тот момент и в том месте я понял, что больше никогда не смогу вернуться в дорогу. Утром я позвонил Джону и сказал, что всё кончено. Он старался уговорить меня встретиться с ним, обсудить это. Я отказался. Он сказал, что я не могу бросить Патрика, Гейба и его в трудную минуту, не говоря уже о десятках наших знакомых, которые были вовлечены во всё это. Но я бросил их. Он сказал, что я уебок. Я сказал, что я в курсе. Он извинился, он не имел этого в виду, он просто был расстроен. Он попросил меня встретиться с ним. Я сказал "нет", и он повесил трубку. Это был не последний раз, когда мы разговаривали. Мы говорили, мы обсудили это, загладили свою вину. Мы оба извинились и сказали, что мы всё ещё друзья. Через неделю после моего звонка Джону, вышел пресс-релиз. К тому моменту, я уже уехал из Нью-Йорка. Полгода жил в отеле в Манчестере в штате Нью-Хэмпшир. Решил съездить на выходные хоть куда-нибудь, к морю. Нашел дом у пустынного пляжа. Купил его. И больше меня не видели. Драматическое появление — это не совсем в моем стиле. Вальяжный проход за кулисы породил бы кучу сплетен. Я не знаю, почему я еду туда, но уж точно не для того, чтобы меня мучила пресса, которая будет на концерте. Лучше будет не высовываться. Сиски слегка прокашливается. Снова. Он делает это уже минуту. — Что? — сердито спрашиваю я. — Ты, эм... — Он указывает на дорогу. — Вести-то собираешься вообще? Как раз в этот момент мимо нас проезжает грузовик, быстрый и неудержимый. Я невольно вздрагиваю. Сиски начинает жевать медленнее, а затем и вовсе замирает. Смотрит на меня. — Ты боишься водить? — Да пошел ты, — рычу я и переключаюсь на первую передачу, включаю поворотник, смотрю в боковое зеркало, затем в зеркало заднего вида, поворачиваю голову, смотрю на широкую пустую дорогу за нами, там ничего, никого, считаю до пяти, до пяти, до пяти, до пяти, до пяти, и тогда я жму на газ и вывожу нас с обочины на дорогу. Я сгибаю пальцы, но крепко держусь за руль, и я ненавижу то, что у меня по-прежнему так потеют ладони. Сиски всё ещё таращится на меня, даже улыбается. — Ты так сильно боишься водить. — О, вау, это должно помочь! Это точно поможет нам удержаться на дороге! Спасибо! Я слишком сильно жму на газ, машина вырывается вперед, и с его лица пропадает эта улыбка. Хорошо. Я потихоньку сбавляю скорость, ухмыляясь тому, что теперь он пристегнулся и значительно побледнел. — Я, ээ... Я мог бы сесть за руль, — робко произносит он. — Я не так уж и устал. — Поменяемся, когда я скажу. Он кивает. Он продолжает встревоженно поглядывать на меня, а я стараюсь не слишком много думать о сложившейся ситуации. На дороге тихо, обочина усыпана белым снегом, но сама дорога блестит черным. Я веду на автомате. Я хороший водитель. Просто мне это не нравится. Больше нет. — В общем, — говорю я, нуждаясь в том, чтобы отвлечься. — Мы найдем отель в Монреале, и ты можешь посидеть в своем номере, пока я пойду на концерт, и... — Я что, не пойду?! — возмущенно спрашивает он. — Я пойду! Я хочу увидеть выступление His Side так же, как и любой другой фанат Райана Росса! На случай, если туда придет Райан. — Он мило мне улыбается, и я закатываю глаза. — Но я правда хочу пойти. Там же будет Джон Уокер. Джон потрясающий! Он просто... вау! Понимаешь? И я купил их альбом, и он очень крут! Будет здорово посмотреть, как они выступают! И я хочу знать, настолько ли хорош Брендон Роско вживую, как говорилось в той статье. — Наверное, да. Я плохо себе представляю хоть что-то, чего этот парень не смог бы сделать. — Можешь представить меня ему? Я встречал Джона трижды. Он милый. Но я никогда не говорил с Брендоном Роско или, ну, то есть, говорил пару раз во время Jackie, роуди были типа полубогами и способом добраться до группы, но тем летом я столько накуривался и бегал за участниками группы, что всё как-то смешалось, но ты можешь представить меня Брендону Рос... — Можешь прекратить так его называть? — не выдерживаю я. — Это не его имя. Оно ненастоящее. — Я делаю глубокий вдох, раздраженный. Сиски, похоже, любопытно. — Ненастоящее? Я знаю, что твое настоящее. Я видел твое свидетельство о рождении. — Ну конечно же он видел. — А какое у него настоящее имя? — Брендон. — Брендон...? Но Сиски пойдет и найдет всех Ури, будет допрашивать маму Брендона и его отца-гомофоба, и нет. Этого я делать не буду. Брендон прошел через достаточно дерьма из-за этих людей, и я не собираюсь устраивать им семейное воссоединение. Я бы так не поступил с ним. Несмотря ни на что. — Тебя это не касается, — говорю я. Лучше бы ему оставить Брендона в покое. Он только начал свой путь к славе — сейчас ему не нужны скандалы. — Ну, я в любом случае хочу с ним встретиться, — дуется Сиски, выпятив нижнюю губу и всё в таком духе. — А ещё я хочу встретиться с Йеном, Даллоном и Бобом. — Кем? — Йен, Даллон и Боб. Это гитарист, басист и ударник. — Ха. Так он и про His Side тоже всё узнал. — Не думаю, что мы увидимся с группой, — говорю я ему, и он явно недоволен таким планом. Но у меня вообще нет никакого плана. Мне стоило бы развернуть машину и ехать обратно домой. Я пожалел об этом решении уже семьдесят пять раз спустя час после того, как мы уехали. Я не знаю, что я творю, просто я... Просто он постоянно говорит обо мне, и Джон прислал мне билет, и я так и не связался с Джоном, чтобы сказать ему, что не приду, так что, возможно, он так и ждал меня в Нью-Йорке пять дней назад. Может, он искал меня. Может, меня искал и Брендон. Поэтому у меня нет плана. Я просто хочу приехать туда и увидеть, как они выступают, увидеть, из-за чего вся шумиха. Всё выяснить. Оценить ситуацию. И только тогда строить планы. Но мои ладони потеют не только от того, что я сейчас за рулем. Я еду в тот же город. В тот же зал. Пожалуй, это самая дебильная вещь, которую я когда-либо совершал.

***

Мы добираемся туда через час после открытия дверей, но, к счастью, не все билеты распроданы. Я всё равно раздражен и взволнован. Себе на будущее: девять часов в машине с Сиски? Не лучший способ сохранить здравый рассудок, хоть он и заснул ненадолго, заткнувшись на полчаса, но потом я разбудил его, чтобы он вел дальше; чем ближе мы подъезжали к Монреалю, тем хуже становилось дорожное движение. Даже сидеть на пассажирском сидении в пробке было ужасно. Мне нравятся самолеты. Вероятность врезаться в кого-то или во что-то крайне мала, когда ты высоко в небе. В отеле, избавиться от Сиски оказалось невозможным. Он настаивал на том, что пойдет, сказал, что доберется сам, если я не возьму его с собой, и тогда он всем расскажет, что в здании сейчас Райан Росс, и... Это просто низко, чёрт возьми. Поэтому сейчас мы здесь вместе, и я выглядываю из-за угла, натянув на голову капюшон, пока он пошел в кассе, украшенной рождественскими гирляндами. Вскоре он возвращается. — Они не принимают американские доллары. Я таращусь на него. — Чего? — Они не принимают американские доллары, — повторяет он и отдает мне мою десятидолларовую купюру. — А ещё билеты стоят по шесть баксов. — Шесть баксов за билет на концерт? — спрашиваю я, фыркая. — Цены в наше время просто нелепы! — Дело не в деньгах — дело в принципе. — Ладно, тогда пойдем раздобудем канадские доллары, — злобно произношу я, испепеляя взглядом театр в центре Монреаля, с огромной надписью "Сегодня: His Side". С виду этот зал вмещает около четырех тысяч людей. Группа уже собирает неплохую аудиторию. И пока мы говорим, он где-то там внутри. Сиски многозначительно смотрит на меня. Он очень многозначительно смотрит на меня, изогнув бровь и надув губы. — Что? — спрашиваю я. — Эм, привет? — Он машет рукой у меня перед лицом. — Ты Райан Росс! Нам не нужны билеты! Мы можем просто пройти туда! — Кажется, ему очень нравится эта идея — просто войти в этот зал, как будто это место принадлежит нам. — А что, если я не хочу светиться? — спрашиваю я, и он кажется раздраженным. — Пошли уже, тут холодно. — Пар от нашего дыхания вздымается в воздух, я иду вниз по улице, пока он жалуется на мое отсутствие энтузиазма. Он думает, что я здесь, чтобы заявить о своем возвращении — но это не так. Я здесь, чтобы понять, что, нахрен, происходит. Я здесь не для того, чтобы увидеть его. Я активно стараюсь не думать о том, что он тут, и я тут, мы оба в одном и том же месте, и этого достаточно, чтобы у меня скручивало внутренности, а в голове роились мысли. Очередной признак того, как я думал, что всё кончено, и насколько я ошибался. Для меня ещё не всё кончено. Я всё ещё думаю о нем каждый день. Каждый божий день. Я уговариваю владельца кафе через несколько кварталов разменять мне деньги, потому что все банки закрыты в это время суток. Я говорю "Bonsoir" и "Merci beaucoup", и в итоге обмена получаю немного меньше наличных, чем отдавал. Владелец продолжает заискивающе смотреть на меня с любопытством во взгляде. — Я вас откуда-то знаю...? — Non, — говорю я и вытаскиваю оттуда Сиски, потому что он уже открыл рот, чтобы сказать "Это Райан Росс!". Я отдаю ему деньги, пока мы возвращаемся к залу. У меня в планах не было просто войти туда, не совсем, но баловаться с валютами и дрожать от холода, пытаясь оставаться неузнанным, пока он где-то там внутри строит из себя звезду, — это тоже не совсем не то, как я себе всё это представлял. Я снова остаюсь за углом, жалея, что у меня нет шапки (пригодилась бы в такую погоду) или солнечных очков, которые стали моими верными друзьями и помощниками в маскировке, пока я жил в Нью-Йорке. Это хорошие способы попытаться остаться незамеченным, но сейчас у меня есть только капюшон. Войти в зал, скорее всего полный людей, которые узнают меня в два счета? Очень умно, Росс. Очень-очень умно. Недалеко от меня к тротуару подъезжает такси, и я не обращаю внимания на высокого парня с каштановыми волосами, который выходит из машины. Ну, может, я бросаю взгляд на его задницу, когда он нагибается и заглядывает на заднее сидение — неплохой зад, его плотно обтягивает джинсовая ткань. Но не настолько хороший, чтобы отвлечь меня или помочь мне расслабиться. Я жду возвращения Сиски, чтобы мы могли наконец зайти внутрь и найти какой-нибудь темный угол, чтобы спрятаться, или просто уйти. Да. Возможно, нам стоит просто уйти. — У меня всё зашибись, — бормочет чей-то голос со стороны такси. Я замираю. Хмурюсь. Снова смотрю в ту сторону. Высокий парень больше не один, он помог другому парню вылезти с заднего сидения такси, которое теперь уезжает. Второй парень довольно низкий. Ниже меня или Брендона. Когда они стоят рядом, симпатичный высокий парень выглядит ещё выше, он придерживает за плечи пьяно прислонившегося к нему друга, у которого на голове нелепый беспорядок в виде темных вьющихся волос до плеч, словно он довольно хреново косит под Джимми Пейджа. Его куртка расстегнута, под ней только белая футболка, и ему, должно быть, ужасно холодно; у него что-то висит на шее, ламинированное и блестящее. Пропуск за кулисы. — И вот мы идем... и идем... — произносит высокий парень, уводя от меня пьяного Йена Кроуфорда куда-то в сторону, к черному входу. Они уходят в легкой спешке, словно куда-то опаздывают. Ну да. Им, наверное, нужно будет выходить на сцену меньше, чем через час. — Купил! — доносится до меня сбоку щебечущий голос Сиски, и он показывает мне билеты, но я продолжаю смотреть вслед Йену и тому второму парню, кем бы он ни был. Сиски тоже их замечает. — Оу. Оу, — выдыхает он. — Райан, смотри! Это же Йен! И Даллон! Привет, Йен и Даллон! — прямо-таки орет он, активно махая рукой, и делает шаг в их сторону, будто собираясь догнать их, чтобы поболтать. Я хватаю Сиски за руку, чтобы остановить его, и в этот же момент согруппники Брендона оборачиваются. Даллон, высокий парень с чувствительными голубыми глазами и аккуратно подстриженными каштановыми волосами, бросает короткий взгляд в нашу сторону, а затем ускоряет шаг, и это довольно разумный поступок, когда тебя достают фанаты, пока ты тащишь пьяного гитариста в концертный зал. Однако Йен продолжает смотреть в нашу сторону, даже когда Даллон тащит его за собой. Взгляд Йена сосредотачивается на моем силуэте в капюшоне. — Пошли, блять, — шиплю я Сиски и тащу его за собой за угол, слыша озадаченное и пьяное "Эй! Эй, ты очень сильно похож на..." Интересно, является ли по-прежнему секс со мной целью всей жизни Йена, или же он продвинулся вперед, теперь, когда он состоит в популярной группе, в которой двое из пяти человек скрывают, что они геи. — Ты что, идиот? — спрашиваю я у Сиски, толкая его перед собой и не поднимая взгляд, когда мы отдаем билеты охраннику у входа в зал. Сиски в ответ только дуется ещё сильнее и смотрит на меня с обидой на лице, пока мы поднимаемся по лестнице, и до нас доносится музыка, всё ещё приглушенная. Мы входим в сам зал сзади, нас встречают спины трех тысяч человек, стоящих в толпе, охваченных тьмой, а затем освещенных прожекторами со сцены, на которой выступает группа разогрева. В толпе чувствуется напряжение, как и страсть, в воздухе висит тяжелый запах сигаретного дыма и травки. Люди на сцене кажутся крошечными. — Может, попробуем пробраться вперед, к сцене? — радостно спрашивает Сиски. Я смотрю на него с изумлением. Чего именно он просто не может понять? — Слушай, ты иди играй с другими детишками, а я тут постою. Потом встретимся в том кафе, ладно? — Но... Я уже отвернулся от него и затерялся в ближайшей толпе. Я делаю это только чтобы избавиться от него, потому что потом я проталкиваюсь среди людей, выбираясь из этого скопления, и встаю в самом темном углу, изо всех сил стараясь спрятаться. В куртке становится слишком жарко, помещение переполнено покрытыми испариной подростками и молодежью. В основном здесь всем, кажется, от шестнадцати до двадцати пяти, возможно, есть кто-то и постарше. Многие из них в футболках His Side. Многие из них в футболках The Followers. Многие из них в футболках Ryan Ross & The Whiskeys. И только тогда до меня доходит, насколько связаны эти группы. В плане музыки, я этого не понимаю. Единственным, что связывало мои первую и вторую группу, был я. Единственным, что связывает His Side с моей второй группой, является Джон. Звучание у всех групп разное. Мы играем в разных жанрах. И, возможно, The Followers и The Whiskeys звучали похоже — конечно же так и было в каком-то роде, ведь это была моя музыка, — но His Side совершенно не похожи на меня. Вики сказала, что His Side — это единственная посмертная связь со мной с тех пор, как я ушел. Что люди цепляются за эту связь. Очевидно, так и есть. Именно из-за этой группы я получаю признание. Я нашел его. Дал ему возможность начать карьеру. Подарил ему целый мир на прощание. Поэтому, возможно, все эти люди приходят посмотреть, что же может сказать Брендон, пока их настоящий лидер отсутствует. Группа разогрева заканчивает выступление, благодарит His Side, желает публике хорошо провести время. И люди хлопают, болтают, курят, покупают выпивку в баре, на сцене суетятся роуди, устанавливают оборудование, переставляют микрофоны, выносят синтезатор. Я снимаю капюшон, когда становится слишком жарко, а потом просто курю в углу и жду. Фанаты смотрят по сторонам, заскучав, но, уединившись в этом углу, скрывая лицо в тенях, я в безопасности. Я даже не знаю, что произойдет, если меня кто-то заметит. Я почти уверен, что кто-то умрет — я, скорее всего, меня бы раздавили насмерть, как жука. Но, наконец, спустя почти сорок минут сплошного ожидания, сцена готова. Публика понимает это. И тогда они начинают скандировать: His – Side – His – Side – His – Side. Они топают. Кричат. И это наполняет меня ужасом, но потом я вспоминаю, что всё это не для меня, что они ждут не меня, и мне не нужно выходить на сцену. И, когда включаются прожекторы, освещая сцену, я осознаю, что, возможно, я недооценил всё происходящее здесь, когда решил, что это будет траур по мне. Потому что толпа не скорбит. Она оживает: волна прыгающих людей, ещё одна и ещё, тянущиеся вверх руки. На сцену выходит коренастый блондин с растрепанными волосами, прикрывающими глаза, он поднимает руку в знак приветствия, и они любят его. Потом выходит тот высокий парень, Даллон, и я прямо-таки вижу, как он весело улыбается, стоя слева на сцене, и они любят его. А потом выходит Джон. Это кажется нереальным. Но вот он выходит, занимает свое место справа от главной микрофонной стойки, и я знаю, как он выглядит, когда стоит там. Знаю, каково это — посмотреть налево, стоя на сцене, и увидеть его. Каменный столб, хотя сейчас он больше похож на соляной столб. И он выглядит всё так же — у него та же прическа, одежда приблизительно такая же, может, немного официальнее: черные брюки и рубашка с бабочкой. Даллон одет так же, но на ударнике черная футболка. Джон держит ту же гитару Gibson, которую он купил во время нашего единственного совместного тура. Он улыбается, и эта улыбка кажется искренней. И они любят его. Затем выходит Йен. Он улыбается, кажется, нервничает, широко открыв глаза. Ему не хватает той уверенности, которую излучают остальные три участника группы. Он уже в состоянии ходить самостоятельно, но он, кажется, дезориентирован, часто моргает на свет. Могу только гадать, сколько кофе они в него вкачали. Он вцепился в свою электрогитару, будто в спасательный круг, и он встает между Даллоном и единственным местом, которое пока что пустует. Выглядит незаполненным. И когда на сцену чуть ли не выбегает последний участник, а публика тут взрывается криками, крича и крича и крича, я... Я не могу смотреть. Я опускаю взгляд, чувствуя, как каждый дюйм моей кожи покалывает, чувства обостряются. Слышу, как в ушах стучит кровь. Смотрю куда угодно, только не на него, даже когда я слышу его, его голос, и он говорит "Бонжур, Монреаль", и мне нравится его акцент, он говорит так, словно много путешествовал, и, полагаю, в каком-то роде так и есть. А потом он просто говорит соблазнительным тоном: — Спасибо, что пришли. Мы His Side. — И он произносит это с такой легкостью и свободой. А потом, когда начинает играть музыка, когда она взрывается, льется на нас, я поднимаю взгляд. И он взял микрофон со стойки, кивает головой в такт, стоит рядом с Йеном, а потом он наклоняется вперед к публике, из-за чего они все кричат, и начинает петь. И именно тогда я понимаю, что больше не могу притворяться, будто это не его настоящая жизнь. Какая-то часть меня упрямо считала, что это не его группа, что это не он поет на радио и дает интервью. Что он по-прежнему работает официантом или барменом в каком-нибудь мерзком клубе, в ожидании того самого дня, когда я войду туда и спасу его. Но, видимо, это не так. Видимо, он никогда не нуждался в спасении. Я просто высокомерно предполагал обратное. Он выглядит так же. Издалека, по крайней мере. Тот же рост. Тот же вес. Тот же цвет волос. Но он вырос, из-за чего его практически не узнать. У него появилась сценическая харизма. Он контролирует сцену, не боится толпы, не выглядит так, будто извиняется за свое присутствие — он не похож на меня. Он излучает уверенность, которой я не помню ни в одном из своих воспоминаний о нем. Он всегда был сильным, всегда знал себе цену. Или же делал вид, по крайней мере. И он дает публике пропеть припев, одобрительно кивая, а потом начинает петь второй куплет. Легко. Спокойно. Словно он занимается этим целую вечность, словно это у них не первый тур и, не знаю, одиннадцатый концерт. Словно ему не страшно до усрачки, как должно быть. Ему должно быть страшно. Но он просто позволяет толпе любить его, хотеть его и восхищаться им. Позволяет толпе делать за него работу. И он подходит к Джону, и они делят микрофон, а потом он говорит толпе прыгать (и они прыгают, да так, что сраный пол трясется), и он поет последний куплет, ставит микрофон на стойку, гитары, бас и ударные достигают пика, и он подходит к краю сцены, подняв руки и сжав ладони в кулаки, и просто стоит, словно бог. И толпа сходит с ума. Попытки связать этого мужчину на сцене с моим Брендоном кажутся невозможными. Потому что это не он. Он никогда не был... настолько уверенным в себе. Таким беззаботным. Но сейчас, стоя на сцене, он является всем тем, кем он не был со мной. Наверное, потому что он больше не со мной. — Ладно, давайте начнем, — говорит он, тяжело дыша в микрофон. В песнях, которые они играют, есть более тяжелые моменты, из-за чего публика качает головой в такт, но это не настоящий тяжелый рок. Это его смесь с легким попом. И, пока я наблюдаю за ними, сплетни превращаются в факты. В Rolling Stone было сказано, что присутствие Брендона на сцене — это всплеск сексуальной энергии. Это именно так. Толпа готова есть у него с рук, пока он поет песню, которая однозначно о сексе — "твой вкус не похож на чей-либо другой". — Твой вкус не похож на чей-либо другой, — повторяет Брендон, обходя вокруг Йена, который не особо много двигается. Кажется, он сосредоточен только на том, чтобы играть на гитаре, всё ещё будучи пьяным, и не облажаться. Надо отдать ему должное, он неплохо справляется. — О, детка, что я сказал? — спрашивает Брендон у Даллона, а потом они делят микрофон и вместе повторяют строчку. Через мгновение они подаются очень близко друг к другу, наклонив головы так, чтобы их рты были напротив, и между ними всё ещё микрофон, но они всё равно слишком близко, и я замираю, во мне рычит лев, но вот Брендон уже отошел. Какого чёрта это было? Внезапно, всё, что я вижу — это легкий гомоэротический подтекст. И это не так, как делают Queen, с этими их облегающими пах лосинами и блестящими шарфами — нет, нет, His Side одеты прилично. На Брендоне черные джинсы с высокой талией, они обтягивающие и не оставляют места воображению, его рубашка застегнута на все пуговицы и теперь липнет к его коже из-за пота. И Брендон не пытается приставать к своим согруппникам, но между ними есть какая-то химия, и Брендон кладет ладонь Даллону на плечо, когда они снова делят микрофон, а вот они уже больше не соприкасаются, но... Даллон явно внимательно смотрит за тем, как Брендон отходит от него. Брендон не делает подобного с Джоном, Йеном или ударником — как там его, Боб? Думаю, так его назвал Сиски. Только с Даллоном и очень коротко, и я уверен, что в основном я всё это себе просто воображаю. Но они всё равно касаются друг друга, и, возможно, публике это нравится, а потом все об этом забывают, по крайней мере, те, кто вообще замечает это, но я не могу забыть об этом, даже спустя две песни, когда Брендон крутится вокруг Йена и стоит слишком близко к нему, ближе, чем было бы обязательно или благоразумно. Я не испытываю облегчения от того, что он делает это не только с тем симпатичным высоким парнем, нет, плевать, меня просто сбивает с толку то, что компания Asher Management одобряет подобное. Разве они не должны изо всех сил стараться сделать так, чтобы Брендона не считали педиком? Как то, что Брендон на сцене взглядом раздевает своих согруппников, должно помочь этому шоу стать более успешным? Ответов на эти вопросы я не вижу. — Следующая песня не моя, — наконец говорит Брендон. Они на сцене уже где-то час, и, слава богу, Брендон больше не проявлял никакого неуместного интереса к Даллону. — И не моя, — произносит Джон в микрофон. — Мы её одолжили, — говорит Брендон, держа микрофон в руке. Он подходит к ударной установке, берет бутылку пива и пьет, пока Джон продолжает. — Это песня The Followers, — говорит Джон, на что толпа отвечает восторженными аплодисментами. — Может, вы о них слышали? — спрашивает Джон, а затем смеется. — Ну конечно слышали. Кто-то очень-очень громко выкрикивает "РАЙАН РОСС!". Джон указывает на кричащего. — Да, именно. Это его песня. Молодец. — Джон берет аккорд. У меня сдавливает горло, пока я смотрю на них, стоя в тени, где меня никто не видит. Никто из них. — Да, эту песню написал наш друг, Райан. Мы играем эту песню каждый вечер. Он изменил много жизней, и... — Внезапная тишина кажется ужасающей. Я думал, что это будет трауром, но это оказалось хорошим рок-концертом. А вот теперь это становится трауром по мне. Тон Джона меняется. Атмосфера вокруг сменяется чувством... потери? — Ну, она называется Miranda’s Dream. Я написал Miranda’s Dream когда-то в туре. Она о повторяющихся снах об одной девушке с длинными темными волосами и большими зелеными глазами. Во снах её постоянно кто-то преследует, но каждый раз, когда она оказывается на волоске от смерти, она осознает, что это сон, и решает изменить его, что она и делает, создав новый мир. Но потом то, что гонится за ней, чем бы это ни было, снова начинает её преследовать. Мне где-то неделю снился один и тот же сон. Я написал об этом песню: "Сегодня она танцует с теми, кто взял её в плен, она никогда не пытается бороться. И она золотая, она золотая..." Тогда в игру входят ударные, и музыка постепенно становится громче, "...и она никогда не спрашивает...", тяжелые гитарные рифы, искаженные звуки, "где ты", и последние две минуты песни — это просто музыка, звучание наших инструментов сливается в нарастающий музыкальный симбиоз. Каждая секунда этой песни врезалась мне в память, в мой разум. Или, возможно, даже глубже. В мою душу. Это если предположить, что я верю в существование душ, а я не знаю, верю ли я в это. Но когда её играют His Side, я словно слышу эту песню впервые. Они не сильно её изменили, поэтому она отчетливо отличается от их музыки. Песня не пытается привлечь к себе внимание, не старается зацепить тебя какой-нибудь запоминающейся строчкой или ритмом. Она не пытается понравиться — она пытается что-то сказать. Брендон возвращается к своей микрофонной стойке, ставит микрофон на место. Кладет на него обе руки, опустив голову, медленно кивая и ожидая момента, когда ему нужно будет начать петь. Но это произойдет только через минуту — сначала вместе играют гитары, затем их звучание накладывается друг на друга, создавая единый звук. Гитары моя и Джо — Йена и Джона. И толпа затихла, некоторые достали зажигалки, потому что начало песни медленное и спокойное. И Брендон кажется другим, когда поет. Он прекрасно поет мою песню. Лучше, чем когда-либо получалось у меня. И он не двигается, не пытается расшевелить толпу, не пытается добиться какой-то реакции, двигая своими чёртовыми соблазнительными бедрами. Он стоит у микрофонной стойки, и мне кажется, что он закрыл глаза. И он поет о девушке, за которой кто-то гонится, которая постоянно приходила ко мне во снах. И это тот Брендон, которого я узнаю. Когда он стоит, не двигаясь, когда исчезает всё это притворство. Когда он, кажется, сильнее сосредотачивается именно на тексте песни, когда он погружается в мысли. — Она никогда не спрашивает, где ты, — поет он, в это же мгновение зажигаются прожекторы, все в толпе нетерпеливо ёрзают, и он берет микрофон и подходит к краю сцены, протягивает руку над прыгающей толпой, когда песня взрывается. — Я никогда, никогда, никогда не спрашиваю, где ты, — поет он, хотя такого нет в оригинальной песне, а потом один из техников выносит ему гитару, и они заканчивают песню с тремя гитарами, а не двумя, и это звучит потрясающе. Мне хотелось бы стоять ближе. В переднем ряду. Хотелось бы видеть его лицо, когда он поет, видеть, вздрогнул ли он, когда Джон сказал, кто написал эту песню. Видеть, думал ли он о тексте песни или же обо мне. Говорит ли он искренне, когда поет, что никогда не спрашивает, где ты. Но теперь я знаю, что в журнале не соврали. His Side хорошо выступают — если не учитывать те несколько раз, когда Йен спьяну облажался в тех местах, с которыми мог бы справиться только профессионал, — а Брендон прекрасен на сцене. Он сексуален, он силен, чёрт — он даже немного гомосексуален. Он проявляет харизму, о которой я даже не знал. Я всегда недооценивал его. Да и насколько искренним было мое продвижение его таланта? Я всего лишь хотел показать ему, что я мог сделать всё то, чего не мог Шейн. Хотел завоевать его. Да уж, если вдуматься, разве это не иронично? — Это наша последняя песня, — объявляет Брендон, и публика радостно и разочарованно кричит, не в состоянии определиться. Брендон вытирает лоб, и я знаю, каков вкус пота на его коже. Несколько человек в конце зала уходят, чтобы избежать скорого столпотворения и очереди у выхода. Когда группа закончит выступление, включится свет, и тогда мой темным уголок больше не будет таким темным. Песня похожа на какую-то балладу, только ритм быстрее. Брендон начинает со строчки "Какое обещание легче всего нарушить? О, то самое, все те, которые ты давал мне", и это чертовски обобщенная строчка, написанная так, чтобы она могла относиться ко всем (типичный ход во всех поп-песнях), но почему-то то, как он поет её... Просто задевает за живое. И вот он, именно такой, каким я себе его и представлял: в центре сцены, освещенный прожекторами. Красивый и завораживающий. Почти неузнаваемый. И теперь я знаю это. Теперь я по-настоящему... — Райан? — до меня доносится голос, полный удивления. Я смотрю в сторону и вижу парня в футболке The Followers, с огромными глазами, длинными темными волосами, едва закончившего школу. — Райан, — повторяет он, потому что я отреагировал на свое имя, и теперь он знает, что я не призрак. — О господи, это ты! — Он перекрикивает музыку, а затем разворачивается и кричит: — Народ, это же Райан, мать его, Росс! Я замираю, внезапно понимая, что меня засекли. Большинство людей поблизости всё ещё стоят ко мне спиной, но один из его друзей смотрит в нашу сторону, а затем судорожно тормошит за плечи своих друзей, а мне всё ещё не пришло в голову пошевелиться. Но мне серьёзно нужно сваливать. Сейчас же. — Извините, — это всё, что я говорю, и делаю попытку свалить к чертовой матери. — Подожди, чувак! Райан, чёрт, — ругается он, паникуя и пытаясь преградить мне путь. — Извините, — снова говорю я, пока шумиха, вызванная моим присутствием или, как минимум, слухами о моем присутствии, кажется, разгорается, словно пожар в лесу, среди людей неподалеку от меня. Люди резко поворачивают головы, хмурятся, некоторые судорожно ищут меня взглядом, но я снова надел капюшон, поэтому они просто озадаченно смотрят по сторонам. И вот я уже вышел из зала, но этот настойчивый парень идет за мной, выкрикивает мое имя, а за ним идут и некоторые другие. Я замечаю дверь с табличкой "Только для персонала" рядом с лестницей, ведущей вниз и на улицу, но на ступеньках уже стоят несколько человек и смотрят наверх, пытаясь понять, почему все кричат. У двери стоит вышибала, и я решительно подхожу к нему. — Personnel autorisé seulement, — говорит вышибала, останавливая меня жестом толстой ладони, но затем он смотрит на парней, преследующих меня, и хмурится. — Сейчас самое время меня впустить. Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Наверное, я похож на запуганное животное, на которое ведется охота — я однозначно чувствую себя именно так. Твою мать, мужик, помоги мне. Его глаза расширяются. А потом он кладет руку мне на плечо и толкает к двери, быстро вставая за мной, бросив через плечо: — Входите, мистер Росс. — Я сбегаю через дверь, пока он выкрикивает: — Вы не могли бы отойти? Как только я оказываюсь по другую сторону закрытой двери, я останавливаюсь, чтобы передохнуть. Слушаю шум за дверью. Прижимаю ладонь к лицу, проклинаю себя за то, что я такой идиот. Меня заметили. Блять, ну конечно же меня заметили, и теперь мне нужно сваливать отсюда, пока они не окружили здание или не сломали дверь или... — Это? — гудит голос вышибалы по ту сторону двери. — Это был один из наших техников. Там не на что смотреть. Если бы нас не разделяла дверь, я бы расцеловал этого мужика. Тем не менее, теперь я иду по узкому пустому коридору, не зная, куда он ведет. Я ищу знак "выход", поворачиваю за угол, рассматриваю трубы на потолке, серые бетонные стены коридора. Музыка становится ближе, His Side играют свою последнюю песню. Я замедляю шаг, понимая, где я нахожусь; коридор, должно быть, огибает весь зал, и я приближаюсь к сцене. Музыка становится всё громче и громче. Я останавливаюсь. Смотрю туда, откуда пришел, смотрю туда, куда иду сейчас. Осознаю, что могу идти только вперед. Капюшон снова упал на плечи. Я нервно запускаю пальцы в волосы, в груди угрожающе колотится сердце. В конце коридора меня встречают несколько ступенек, и я осторожно поднимаюсь по ним, взгляд мечется из стороны в сторону, когда я прохожу за кулисы, где, слава богу, темно, только мелькает свет со сцены. Музыка такая громкая, что я всем телом ощущаю низкие басы. Недалеко от меня, сбоку, начинается сцена, и я вижу спины людей, наблюдающих за шоу, работники зала и роуди двигаются в такт. Между зрителями, я вижу Джона, который больше не выглядит крошечным, а скорее почти реалистично, а за ним... Над дверью передо мной знак "выход". Вот. Вот мой путь к бегству до того, как они доиграют песню. Но я не иду к выходу, я осознаю, что подхожу к сцене. Мне любопытно. Меня тянет туда. Я встаю за подпоркой, поддерживающей освещение на сцене. Я удобно располагаюсь за спинами у зрителей и при этом вижу сцену, оставаясь в тени, где меня почти не видно. Джон улыбается публике, играя, явно наслаждаясь выступлением, и к нему подходит Брендон, продолжая петь толпе. Рубашка Джона прилипла к его спине, и я чувствую исходящий от сцены жар даже там, где стою. Я сейчас уйду. В любую секунду. В совершенно любую секунду. Но вот песня заканчивается, и Брендон выкрикивает: — Merci beaucoup, Монреаль! Bonne nuit*! — И группа машет на прощание толпе, которая оглушительно кричит. И, вместо того чтобы уйти, я просто делаю шаг назад в тень и смотрю, как группа направляется в мою сторону, уходя со сцены. Джон уходит первым, и роуди одобрительно хлопают его по спине, он вытирает с лица пот, волосы липнут к его лбу. Кэсси тоже здесь, теперь я вижу её, и он улыбается ей, но это выглядит так, будто это требует усилий. Затем приходит Боб, он не улыбается. Он промок насквозь, он берет бутылку пива, которую ему кто-то протягивает, а затем просто проходит мимо всех и мимо места, где я прячусь. Это однозначно выглядит так, будто он уходит в бешенстве. Брендон, Даллон и Йен уходят со сцены вместе. Это потому, что, как только они оказываются в относительной безопасности закулисной темноты, плечи Йена опускаются, и Даллон успевает поймать его, когда тот начинает шататься. — Чёрт, — кажется, произносит Йен одними губами, и к нему спешат люди. Улыбка Кэсси меркнет и сменяется выражением неодобрения, таким же, как на лице её парня. Публика всё ещё кричит и никуда не уходит; они всё ещё ждут выхода на бис. — Кто-нибудь, принесите ему кофе и ещё воды! — доносится до меня командующий голос Майка Кардена. Я виделся с Майком всего один раз, но узнаю его сразу же: длинные каштановые волосы до плеч, молодое овальное лицо, а теперь у него ещё усы над губой. Наверное, чтобы казаться старше. Чтобы быть больше похожим на менеджера. — Тебе нужно присесть, приятель, — говорит тот парень, Даллон, всё такой же высоченный, когда он, Йен и несколько других парней проходят мимо моего укрытия. Они помогают Йену сесть на один из жестких чехлов от усилителей у ступенек, по которым я поднялся за кулисы, но затем они больше меня не интересуют. Я смотрю на него. Он стоит ко мне спиной, но его рубашка приклеилась к его коже, а шея сзади покраснела. Он всего в пятнадцати шагах от меня. И он разговаривает с Майком, который качает головой и показывает в сторону Йена, и, что бы там ни происходило, драма ещё не окончена. Джон скрестил руки на груди и надул губы, на его лице явно выражено недовольство и разочарование. Разница между группой на сцене и группой за кулисой так и бросается в глаза. У меня так быстро бьется сердце, что я чувствую его стук в своих венах, как пульсирует моя кровь. Он прямо здесь. И я мог бы выйти в эту разруху: Боб яростно куда-то умчался, Даллон помогает измотанному и трезвеющему Йену, Майк и Брендон ругаются, а Джон и Кэсси молча терпят всё это. Я мог бы выйти из тени прямо сейчас. Ведь, в конце концов, для этого я и пришел. Чтобы наконец встретиться с ним. Толпа скандирует "His – Side – His – Side", благоговейно, преданно; плечи Брендона напряжены, пока они с Майком ругаются. На сцене мелькают огни, чтобы подразнить публику, и силуэт Брендона кажется разноцветным освещенным видением. И я мог бы выйти из тени. Заставить его развернуться. Увидеть его лицо. Потому что я не вижу его. Это тревожит, расстраивает. Только так у меня есть возможность узнать правду: увидеть её в его глазах, когда он смотрит на меня. Узнать, ненависть ли это или желание. Ни то, ни другое. Понемногу и того, и другого? Но он решительно повернут ко мне спиной. Словно я ещё не заслужил облегчения от правды. И я осознаю, что я ещё не готов узнать. Возможно, Джон пригласил меня на концерт в Нью-Йорке, получив благословение Брендона, но я не смог заставить себя пойти. А сейчас я мог бы снизойти в их хаос и ухудшить его, я мог бы стоять там через пять секунд, глядя, как Брендон и Майк замолкают, и потом я мог бы просто стоять, ловя его взгляд. Спросить, какого чёрта происходит с группой, какого чёрта они исполняют кавер на мою песню, спросить, какого чёрта, какого чёрта... Боже, какого чёрта происходит между нами, даже когда мы не вместе, далеко друг от друга? — Да заткнись ты хоть на две секунды! — рявкает Брендон, и Майк отступает на два шага. Они словно волшебным образом превратились в нас с Питом. — Он вообще сможет закончить сет? — спрашивает Майк, и они смотрят в сторону Йена и Даллона. Даллон замечает это, забирает у Йена стакан воды и начинает уговаривать его встать и пойти закончить выступление. Боб уже тоже вернулся, он вытирает полотенцем лицо, сжав губы в тонкую линию, ему явно не весело. Всем вокруг них, видимо, неловко и жалко. Здесь есть и несколько группиз, которые строят глазки Бобу, так что, полагаю, они с ним. Я знаю, что Брендон расстроен не из-за меня, знаю, что я не имею ко всему этому никакого отношения. Их гитарист заявился пьяным и явно всё ещё не протрезвел, вся группа напряжена, и теперь Брендон смотрит в сторону сцены, запустив руки в волосы. Но эта секундная вспышка гнева, этот резкий тон и злость задевают за живое. Именно такой я всегда представлял его реакцию, если бы мы встретились снова: как ты мог? Эй, не воруй мои вопросы. И если я выйду к ним, то что дальше? Мы будем просто сверлить друг друга взглядами и всё. Поэтому я остаюсь стоять на месте, парализованный. Потому что вот он, передо мной, всё ещё смотрит на сцену, и мы с ним никогда не были так далеко друг от друга. Между нами никогда не было такой пропасти. Джон подходит к нему, чтобы поговорить, кладет ладонь ему на плечо, и он немного расслабляется, кивая, пока Джон что-то говорит, и Боб, Даллон и Йен присоединяются к ним, ждут, пока крики толпы станут достаточно громкими, чтобы можно было выходить на сцену. И я не могу заставить себя встретиться лицом к лицу с ним или с кем-либо из них. Но в основном именно с ним. А потом он кивает, словно капитан, дающий разрешение на огонь, и His Side снова выходят на сцену: сначала Боб, затем Джон — толпа взрывается криками, — потом Йен и Даллон вместе, а Брендон стоит, немного выжидает, сжав руки в кулаки, роуди смотрят на него, а затем он кивает самому себе и выходит на сцену. С уверенностью. С чувством цели. Своими ногами. И я отрываю от него взгляд. Как только я больше не вижу его, у меня в груди нарастает паника. Его голос повсюду отдается эхом, когда он благодарит публику за вызов на бис, но, когда он говорит это, я уже оказываюсь у двери, обещающей вывести меня отсюда. И она ведет меня к лестничному пролету, и я спускаюсь и спускаюсь, а голос Брендон превращается в приглушенное эхо, которое пытается жестоко схватить меня, затащить меня обратно, разрывает меня изнутри, но я всё равно спешу подальше от него, пока я не, пока, пока... И вот я на улице, снова на холоде. Я тяжело дышу, внутри меня сплошной хаос. Сейчас совсем темно, уличные фонари — единственный источник света. Я вышел через боковую дверь, и я вижу, как за углом здания, где находится главный вход, появляются люди. И я вдыхаю холодный, морозный воздух, продрогший до костей, и прикуриваю сигарету дрожащими пальцами, а затем вместо воздуха вдыхаю дым. И ничего, совсем ничего не изменилось. Чего я вообще ожидал? Что он волшебным образом заметит меня посреди песни. Забудет текст. Будет смотреть. А потом спрыгнет со сцены, проберется сквозь всю эту толпу и возникнет передо мной, с широко открытыми от шока глазами. Скажет "Ты пришел" слабым голосом. Прошепчет "Пожалуйста, прости меня", и я скажу "Я прощаю тебя, малыш", и он крепко обнимет меня. Или же что он увидит меня, когда я прятался в тени за кулисами, что он будет кричать на Майка, но потом чудесным образом почувствует мой взгляд, повернется и увидит меня, слова застрянут у него в горле. И все ответы и прощение будут ясно читаться у него на лице. И тогда я узнал бы. Но я ничего не узнал. Ничего не произошло, я только окунулся лицом в реальность. До этого момента было довольно легко игнорировать его успех и недавно обретенную славу. А когда я закрываю глаза и стараюсь сосредоточиться на сигарете, я только вижу его на сцене, то, как он грациозно двигается. И даже мои старые воспоминания о нем внезапно кажутся новыми и свежими, словно он — часть меня, которая никогда не забудется со временем. Поэтому воспоминание о нем по-прежнему живет во мне, но теперь оно меняется, преобразовывается. От мальчишки, обнимающего меня в задней комнате автобуса, нежно прижимающегося ближе, такого идеального в моих объятиях, к мужчине, который только что вышел на сцену, решительно и уверенно. К мужчине, который больше не принадлежит мне. Из зала из-за угла начали выходить люди, они взволнованно делятся впечатлениями и разговаривают. Я быстро надеваю капюшон и направляюсь в противоположную сторону, к кафе, не желая, чтобы меня поглотила толпа людей, которые могут узнать меня. Сомневаюсь, что мне удалось бы сбежать дважды. Если слух о том, что я был на концерте, разошелся, они будут искать меня. Я замедляю шаг, когда замечаю тур-автобус неподалеку от зала. Не думаю, что он стоял там раньше. Я подхожу к нему медленно, просто на всякий случай. Блестящий металлический ящик, очень похожий на тот автобус, который вел я. Их автобус не новый, но и сильно старым тоже не выглядит. У бокового входа в зал теперь стоит работник зала внушительных размеров и с подозрением смотрит на мой силуэт в капюшоне. Они оградили территорию. Несколько фанатов уже спешат сюда, чтобы дождаться выхода группы. Я прохожу дальше, мимо этой толпы. Я мог бы остаться. Посмотреть, заметит ли он меня среди них. Но мы уже проверили эту теорию и выяснили, что нет, не заметит. Он не заметил бы меня в толпе, потому что он и не ищет меня. Он будет петь мои слова, произносить мое имя, но не станет искать меня, на случай, если я пришел. И я не могу заставить себя узнать, что было бы, если бы я заставил его встретиться лицом к лицу с последствиями его действий.