***
— Это был худший период моей жизни. Он достал свои записи, что я ему разрешил, потому что ему нужно знать, что спрашивать. Ещё он что-то записывает, хоть я и запретил ему это, но каким-то образом он уговорил меня на это. Я вооружился скотчем и полной пачкой сигарет с пепельницей на подлокотнике кресла. Его не смущает сказанное мной. — Ну, может, в то же время и лучший. — Я потираю левый висок, а затем вдыхаю сигаретный дым. — Что пошло не так? — Думаю, мы были слишком молоды. Слава вскружила нам головы. То есть, мы вообще не были сильно популярны до выхода Her House. Наш альбом The Followers получил приличный, культоподобный отклик, но Her House попал в чарты, наделал шума и сделал нас относительно знаменитыми, и к выходу Boneless всё уже было готово взорваться. Словно кипящая в чайнике вода, которая потом проливается наружу. Но всё пошло не так ещё до этого. Может, когда мы заключили контракт с Capitol. Не знаю. Может, всё было не так с самого начала, когда мы сидели в Chuck's, за углом дерьмовой однокомнатной квартиры, в которой жили Брент, Спенсер и я. Может, у нас не совпадали характеры. Это было не так, будто... в один день мы были друзьями. А на следующий уже нет. Это происходило постепенно. — Я нервно выдыхаю дым. — Мы были слишком молоды, чтобы справиться с ролью рок-звезд. Джо и Брент завидовали, потому что я получал больше внимания. — Спенсер не завидовал? — Нет. — Я внимательно рассматриваю Сиски. — Ты же знаешь про всю эту фигню с Хейли, так? — Да. Жак рассказала мне. Довольно жестоко, да? — Довольно жестоко. — Я перекатываю сигарету между двух пальцев. — Думаю... тут всё понятно, по крайней мере. Со Спенсером и мной. Думаю, я потерял Спенсера в тот день, когда он встретил её. И не потому, что тогда у него была девушка или что он влюбился, а потому, что теперь у него был кто-то ещё, кто вставлял свои пять копеек по поводу того, что для него лучше. А она никогда со мной ни в чем не соглашалась. — Они уже развелись. — Да, но... Спенсер — отец. В разводе. Он всегда будет с Хейли. Это не так, как у нас с ним было, мы никогда не станем такими же друзьями, как раньше. Многие наши телефонные разговоры больше похожи на извинения. Просто я не совсем понимаю, за что именно мы извиняемся. Может, это просто ностальгия. — Думаю, ты слишком циничен. А ещё ты недооцениваешь Спенсера. Мне хочется сказать "ну, ты же не знаешь его так, как я, так ведь?", но он, скорее всего, прав. Я знаю, что Спенсер сильно старается, но я просто не могу заставить себя принять это. Не могу принять то, что он предлагает. — И всё же, группа, — говорю я в попытке вернуть разговор в прежнее русло. — Джо и Брент завидовали, потому что ты был популярнее, — повторяет он, и я киваю. Так и было. Они обижались на меня за это. — У Джо были прям грандиозные представления о своей славе. Он всё больше и больше разочаровывался, чем дальше мы заходили. Но люди вроде тебя, вы этого не понимаете. Каково это, когда все обращаются с тобой, словно с богом. Каково это, когда всё легко. Мы почти весь 1972-ой провели в туре, а когда мы вернулись домой, мне звонит Джо. Это реальная история*, поэтому слушай. Он звонит мне на следующий день после того, как мы вернулись в Лос-Анджелес, и говорит "Райан, мне нужно молоко". Молоко, ну знаешь, ладно. Я ему говорю, чтобы он сходил и купил. Но он говорит "Как?". Он не знает. Он забыл. Я ему говорю, чтобы он взял деньги, пошел в магазин и купил молоко, но он нихрена этого не понимал, поэтому мне пришлось прийти к нему и напомнить, как люди ходят в магазин. Потому что когда мы в туре, люди просто приносят нам то, что нам нужно. Мы забываем, каково это — быть нормальными. Это всё просто пузырь. Иллюзия. Джо, кажется, было стыдно за всё это потом, но это был последний раз, когда я видел, как ему было стыдно. Вскоре он перестал оправдываться. — И я помню один вечер, который даже тогда казался важным. Мы давали несколько концертов летом перед выходом Boneless, просто чтобы держать себя в форме, и... Джо увидел в толпе одну девушку. Он подумал, что она сексуальная, так и было, по правде говоря. Поэтому он попросил привести её за кулисы, но оказалось, что она была там со своим парнем. Она не была группи. И Джо и этого не совсем понимал. Он считал, что она захочет с ним переспать. Так что он попросил, чтобы её парня прогнали, и повел её с нами в клуб, потом он сильно её напоил, накачал наркотиками и... Я не говорю, что он её изнасиловал, к тому моменту она была не против, думаю, или, по крайней мере, она не возражала, но... Она вышла из туалета вся в слезах, даже не понимала, где она находится. И та ночь не стала прямо точкой невозврата, но именно тогда я начал понимать, что мы с Джо больше никогда не будем друзьями. Не из-за её чести или ещё чего-то такого, а из-за него. Он просто стал мерзким человеком. Помешанным на сексе и своем эго. Он начал ругаться со мной по поводу и без повода. Я скажу, что сейчас солнечно, а он скажет, что идет дождь. Как в той песне The Beatles. Я говорю "да", он говорит "нет", он говорит "прощай", я говорю "привет". Это выматывает, когда приходится мириться с этим каждым день. Но до этого мы были друзьями. Задолго до этого. В другой жизни. Он что-то записывает, а потом смотрит на свои записи. — Вы ведь жили вместе, так? — Одним летом, да. Господи, это было... лето... — Я пытаюсь вспомнить. — 1970-го. Почти девять чёртовых лет назад. Хорошее было лето. — Оу? — спрашивает он, изогнув бровь, и почему-то это развязывает мне язык. — Мы писали песни. Это казалось чем-то новым, как будто мы что-то открывали. Это было волнующе. Джо, может, и мудак, но он талантлив. Мы постоянно бросали друг другу вызовы, кто напишет музыку получше. Мы умудрялись получить выступления в засранных клубах Лос-Анджелеса, старались с кем-то перепихнуться, общались с людьми, которые были хоть немного знамениты. Тогда у нас не было никаких забот. Мы подкатывали к девчонкам, говоря "Я состою в группе" и "Запомни это имя, ты его ещё услышишь". В основном это не срабатывало, но что уж теперь, — я пожимаю плечами. — А к концу того лета мы заключили контракт. Тогда я думал, что Джо стал одним из моих лучших друзей. Я представлял нас через тридцать лет, как мы по-прежнему занимаемся тем же: музыка, бухло и девушки, каждый вечер. Но я был молод. Мне было девятнадцать, чёрт возьми, девятнадцать, когда мы получили контракт. А Спенсеру, чёрт, ему было восемнадцать. И я думал, что, даже после этого, ничего особо не изменится. Что мы сможем и дальше бесконечно тратить время на всякую ерунду. Но я не поэтому занялся музыкой. Нет, с музыкой всегда всё было серьёзно. Но я не ожидал, что станет так тяжело. И всё произошло так быстро, и вот мы уже должны были хренову кучу денег лейблу. Слишком много времени провели в студии, понимаешь? А нужно продавать. Продавать, продавать, продавать. Какая же это мечта. Потому что позволь мне сказать, и лучше бы тебе это записать, парень: музыкальная индустрия не ищет таланты. Она ищет товар. — Группа стала продуктом. — Именно, — говорю я, всё ещё испытывая горечь из-за того, что нас отправили обратно в студию, чтобы мы написали песню для сингла получше, чем то, что у нас уже было. — Очень немногим удается вырваться из этого цикла прибыли. Думаю, теперь у меня это получилось. Чёрт, да я мог бы сделать два звонка и арендовать себе студию, чтобы... не знаю, записать концептуальный кантри-альбом, основанный на сраной Белоснежке, и мне бы позволили это сделать. Но заполучить эту свободу очень сложно. Мне повезло. Мне повезло, что все считают меня каким-то сраным гением. — Но ты и есть гений, — говорит он как бы между прочим. Я только пожимаю плечами. Кто я такой, чтобы отнимать у людей их ошибочные мнения? — В общем, в том туре — Джеки, Я и Эта Леди — мы все уже были готовы уйти. Мы ненавидели друг друга. Мы с Джо едва разговаривали. Я ненавидел группу, ненавидел тур, ненавидел фанатов... — Ты ненавидел нас? — резко перебивает он. — Ну, нет, я... Я не говорю, что ненавидел конкретно вас. Просто я ненавидел то, во что это превратилось, этот цирк обожания. Никто никогда мне не отказывает. Молодежь спрашивает меня о смысле жизни, а я не знаю ответа. — Я снова делаю затяжку, выдыхая дым. — Но, скажем, если бы я взял и сказал "Блин, я не знаю, в чем смысл жизни", вы бы меня послушали? Чёрта с два. Вы бы сказали, что я вру. Потому что вы хотите мной восхищаться, понимаешь? Вы не хотите знать, что я — это просто я. Поэтому мы живем в этом пузыре. А когда мы натворим какое-то дерьмо, люди закрывают на это глаза. Мы начинаем думать, что мы неуязвимы, что мы выше закона и морали, но это не так. И у меня появляется впечатление, будто люди любят нас по неправильным причинам. Не за музыку, а за эту... искусственную шумиху. Чтобы переспать со мной или Джо или, ну знаешь, ещё из-за чего-то такого. И это разочаровывает меня. Бесит. Как будто я пытаюсь что-то сказать, но все неправильно меня понимают. Сознательно. — Я тушу сигарету в пепельнице. — Думаю, тем летом всё наконец достигло критической точки. — Значит, группа распалась не из-за аварии? — тихо спрашивает он и едва заметно грустно улыбается. — Мы всегда думали, что это из-за аварии. Что это так сильно вас потрясло, что всё пошло наперекосяк. — Нет. К тому моменту всё уже было кончено. Его это огорчает, я это вижу. Он что-то записывает с легкой подавленностью в движениях. — Группы не бывают... предопределены, — говорю я ему. — Мы не были созданы друг для друга. Мы со Спенсом просто случайно встретили Брента на фестивале в Вудстоке, мы все были под кайфом, мы думали, что подружились. А потом Джо, я встретил его одним вечером в баре в Бербанке, где-то через месяц после того, как мы переехали в Лос-Анджелес. В баре. В Бербанке. Ну, то есть, кого вообще можно найти в таком дерьмовом месте? Мне отказались продавать алкоголь, у меня не было документов, а Джо купил мне выпить. Но это не значит, что это была судьба. Это не делает нас какой-то волшебной группкой родственных душ или товарищей. Это не обязательно должно значить, что мы вообще нравимся друг другу. Мы всего лишь люди. В одной группе. И если из этого ничего не получается, если что-то перестает получаться через два, три, двадцать лет... Такое бывает. Раз уж мы не ожидаем, что браки будут длиться вечно, то почему люди настаивают, что с группами должно быть иначе? В группах намного больше ссор и намного меньше ёбаных яблочных пирогов. — Я думаю, просто... — Он прокашливается. Не смотрит мне в глаза. — Когда четыре человека создают что-то настолько потрясающее. Что-то, что способно так сильно изменить жизни. Может, фанаты действительно идеализируют, но... нам это нравится. — А потом вам становится хреново, когда ваши идеализированные понятия разваливаются на мелкие кусочки. — Да, — признает он. Интересно, разбилось ли его крошечное сердечко, когда он узнал, что The Followers распались. — Значит, автобус врезался в машину, и вы решили, что это конец? — По сути да. Он просматривает свои записи, что-то ища. Затем он ахает и поднимает взгляд. — Это потому что ты стал коммунистом? — В его голосе слышится сочувствие. — Какого хрена? — спрашиваю я. — Брент сказал... — Никакой я не коммунист, — возражаю я. — Брент сказал такое? — Он намекнул на это. Он сказал, что Брендон тоже коммунист. Это так? — Нет. Политические взгляды Брендона больше похожи на "вот он я, а вы все идите нахуй". Или так было, по крайней мере. До того, как он начал подчиняться правилам. Я виню за это Шейна. Не себя, не то, что я сломал его тем летом, когда мы познакомились. Я виню Шейна. Брендон всегда показывал миру средний палец и делал что хотел, а потом пришел Шейн и попытался приручить его. И что ещё хуже, так это то, что Брендон забыл, что он должен был быть диким, а не играть в домики с Шейном. Что ж. Возможно, это объясняет те дерзкие промо-фотографии His Side. Возможно, теперь Брендон вспомнил, кто он такой. Сиски снова смотрит на свои записи, явно очень озадаченный. — Эм. Может быть, я... Погоди. Так что тогда произошло между тобой и Брендоном тем летом? Я думал, что... — Он хмурится. — Значит, я что-то перепутал. Вы познакомились тем летом, так ведь? — Да. Но я открыл в нем музыкальный талант только через несколько лет, когда случайно встретил его в Нью-Йорке, так что, — говорю я, искусно направляя разговор в другое русло, и Сиски ведется на это. — Так ты можешь рассказать мне про аварию? — Должно быть, он замечает что-то на моем лице, потому что говорит: — Просто это стало очень... значительной частью вашей истории. Об этом есть целые теории, например, может, никакой аварии вообще не было или... — Была, — перебиваю я его. — Я не очень хочу об этом говорить. — Почему? — Потому что кто-то мог умереть. Нам повезло, что этого не случилось. — Но... — Слушай, было темно, шел охренительно сильный дождь. Автобус соскочил на встречную полосу, мы врезались в машину, автобус упал на бок и проскользил ещё где-то сотню футов, и только тогда остановился. Ну чего ещё ты хочешь? Всё это можно найти в отчете полиции или даже в газетной статье. Я правда ничего об этом не помню. Я спал в своей постели, когда это произошло. — Ты сломал руку. — Он внимательно смотрит на мою левую руку. — Мне неслабо придавило локоть. Ходил с гипсом. — Я быстро допиваю скотч и наливаю себе ещё. — Но я не хочу говорить об аварии. Что важно, так это то, что мы все знали, что это конец, ещё до всего этого. Когда нас выписали, мы все просто разошлись в разные стороны. Нам понадобился где-то месяц, чтобы объявить об этом официально, сообщить прессе. И всё. Это был конец The Followers, от четырех парней, пьющих дешевое пиво в Chuck's и обсуждающих название группы и как круто будет стать знаменитыми, к четырем парням с деньгами, большими домами и обожающими фанатами, четырем парням, которые друг друга терпеть не могли. Понимаешь, такова жизнь. Мы чему-то научились. Мне хочется думать, что это так. — Тогда, после The Followers... — А мы не достаточно поговорили для одного вечера? — спрашиваю я, глядя на тикающие большие часы. Вся эта мебель не моя — она тут уже была. Хотя я перевез сюда кучу своих вещей из Нью-Йорка, книги, пластинки и ковры. — Можем продолжить завтра. Клянусь. Он, кажется, воспринимает со скептицизмом, но в следующий раз я буду говорить. Просто сейчас мой разум полон призраков, призраков людей, которыми я когда-то был, и это утомляет. — Конечно, — говорит он. — Ладно. Всё равно уже почти пора ужинать. Я приготовлю запеканку, по рецепту моей мамы. Думаю, тебе понравится! Этим утром, когда я спустился, он приготовил яичницу. Я как будто внезапно стал гостем в своем же собственном доме. Он откладывает свои записи, складывает их в аккуратные стопки. Он напевает себе под нос — Better Lost, первый трек из первого альбома The Followers, — и он явно что-то обдумывает, складывает мои замечания в постоянно растущий рассказ. Я рад, что не знаю, о чем он думает. Я остаюсь в гостиной, пью скотч и курю, расслабляясь после этого сеанса, а он идет на кухню и начинает готовить. Я ни с кем не говорю об этом. Странно, что теперь, когда я всё же заговорил, я осознаю, что мне хочется сказать многое. Я не знал, что мне есть о чем выговориться, а если бы и знал, то никак не ожидал бы, что слушателем станет Сиски. Джо бесит меня больше. Брент, что ж, я совсем не жалею, что распрощался с этим уебком. Он ненавидел меня и трахался с моей девушкой. Нет, я вообще не жалею, что у нас всё так вышло. Мы были друзьями, но я никогда не чувствовал, что мы с ним были близки. Не так, как это когда-то было с Джо. И именно поэтому из-за Джо всегда будет как-то больнее. Я не желаю ему ничего хорошего, потому что и он мне ничего хорошего не пожелал бы. На самом деле, ему понравилось бы увидеть меня здесь. В этом доме. Как я прячусь. Он угостил бы всех в баре, но он не знает, где я. Он просто озадачен моим уходом, как и все остальные в мире. Хорошо. — Чёрт! — доносится до меня с кухни, и оттуда выходит Сиски. С его футболки капает томатный соус. Он, похоже, недоволен. — Можно у тебя взять что-нибудь? У меня закончилась чистая одежда. — Конечно. Можем потом постирать. Во втором ящике комода должна быть старая одежда. — Я указываю наверх. — Спасибо. Он быстро уходит наверх. Эта домашняя жизнь, в которую мы так быстро провалились, чуть ли не беспокоит меня. Вот он, готовит для меня, а потом мы постираем вещи и будем разбираться со стиркой, пойдем в магазин, будем читать книжки в гостиной... Господи Иисусе, аж блевать хочется. Но в то же время я не сильно-то и возражаю. Вскоре он спускается, теперь уже в черной футболке. — Ладно, так, тебе нравится чеснок? — радостно спрашивает он, снова входя в режим повара. Но я только смотрю на него. — Снимай. Он хмурится. — Чего? — Он смотрит на футболку: Old No. 7, Tennessee Whiskey. — Сними её, — огрызаюсь я, раздраженный, и быстро встаю, сердце сильно колотится. Он встревожен, тянется к кромке и снимает футболку со своего худого туловища. Я уже подошел к нему, и я выхватываю футболку из его рук и комкаю её. Ткань в руках такая мягкая. Знакомая. Старая. Поношенная. — Не эту. — У меня словно какой-то параноидальный страх, что она будет пахнуть по-другому, если Сиски поносит её, хотя она больше вообще ничем не пахнет — просто тканью. — Это не твое. Я прохожу мимо него и быстро поднимаюсь наверх, не оглядываясь, хоть я и знаю, что он смотрит на меня, ничего не понимая, со своим бесконечным любопытством. Но этого я объяснять не буду. Я захлопываю за собой дверь в спальню, затем снова складываю футболку и кладу её на кровать. А потом просто смотрю на нее. Словно на воплощение воспоминания.***
— Видишь, я знал, что это плохо закончится, — произносит Спенсер знающим тоном. — Подожди. Погоди минутку. Сначала ты жалуешься, что я живу в этом пузыре и... Как ты это назвал? "Хижина неведения", вот. А теперь, когда я пытаюсь это исправить, ты говоришь, что это тоже плохо? — Да, когда ты снова начинаешь спрашивать о Брендоне. Верно. Конечно. Но когда я вообще прекращал спрашивать? — Слушай, это другое. Я знал, что мое имя упоминалось в их интервью, но я не знал, что он говорит обо мне. Ты видел Rolling Stone? Читал его? Он говорит обо мне. — Я читал, — отвечает он этим скучающим тоном, но на самом деле ему не скучно, просто он пытается сдерживать меня. — Всё это происходит в одно и то же время, чувак. Я ничего не слышу от Джона уже... Не знаю, восемь месяцев? А потом он присылает мне билет на их концерт. И я не общался с Брендоном больше, чем полтора года, а теперь вот он, говорит обо мне, черным по белому. И я думал, что всё уже решено. В каком-то роде. Но мы сталкиваемся, мы не идем в разных направлениях. Я живу хрен пойми где, но я всё равно чувствую, что мы сталкиваемся. Как будто со мной пытаются связаться. — Я замолкаю, чтобы вдохнуть, практически пристыженный этим всплеском. Слава богу, что Сиски сейчас не дома. — Райан, люди каждый день пытаются связаться с тобой из-за того, что ты прячешься. То, что это Джон или, не знаю, Брендон, ничего не меняет. И Брендон просто отвечает на вопросы в интервью. Он — единственная оставшаяся связь с тобой с тех пор, как ты исчез. Люди просто обязаны задавать ему вопросы. — Но никто не сказал мне, что он говорит обо мне, — снова слабо возражаю я. Это всё меняет. Разве нет? Что Брендон говорит, что я научил его всему, что он знает о музыкальном бизнесе. Что он думает обо мне. Но Спенсер, кажется, не считает, что это меняет хоть что-то. — А это так удивительно? То есть, ты думал, он забыл о тебе? — резко указывает он, и нет. После того, как я с ним поступил, он точно меня не забудет. — Слушай, я не... не знаю, что у вас там случилось. Ну то есть, я знаю, но только факты, а не чувства. Столько времени уже прошло, чувак. А ты так заводишься по мелочам, это не хорошо. — Значит, я должен притворяться, что у меня всё в порядке? — Райан, дружище. Ты живешь в штате Мэн. Ну конечно же у тебя не всё в порядке. Но ты просто... должен отстраниться от всего этого. Столько воды утекло, и вся эта метафорическая хрень. И ты же знаешь, какие все эти интервью, ты говоришь то, что от тебя ожидается. Может быть, воды действительно утекло немало, но эта вода поднимается, выступает из берегов и заливает метафорический мост, и если я стою на нем, то меня смоет вместе с ним, разве нет? — Возможно, тебе всё ещё больно, — поправляет себя он, — но нужно время, чтобы боль прошла. Поверь мне, я знаю. Боль не отменяет того факта, что это всё в прошлом. Но это прошлое кажется слишком настоящим. Прошлое, в котором я никогда не сомневался, но теперь... — Как думаешь... — медленно начинаю я, нервно покусывая нижнюю губу. — Как думаешь, если бы я не встретил Брендона тем летом, группа продлилась бы дольше? То есть. Я знаю, что это случилось не только из-за нас с Брендоном, но ситуация с Джо, например, очень быстро обострилась. Особенно из-за нас. — Это вообще бесполезное "если бы", — говорит он, и это довольно точно. — Почему ты спрашиваешь? Я имею виду... мы никогда об этом не говорили. — Знаю. — Так почему ты сейчас спрашиваешь? Сложно объяснить ему, как все эти воспоминания внезапно снова разожглись. Что, возможно, эти болезненные моменты нужно обсудить. Я слышу жизнерадостное "Привет!" из коридора и как закрывается входная дверь. Стук обуви по половицам, чтобы стряхнуть снег, а потом на пороге возникает Сиски с покрасневшими от мороза щеками, со снежинками в волосах и целой кучей срезанных еловых веточек в руках. Я моргаю. — Это что? — Рождественские украшения! — Это тот парень? — слышу я голос Спенсера из всё ещё прижатой к уху трубки. — Да. — Кто это? — спрашивает Сиски. — Спенсер. — Спенсер Смит?! — Нет, другой Спенсер, — говорю я, закатывая глаза. Сиски быстро заходит в комнату, по-прежнему держа в руках еловые ветки, чуть ли не вприпрыжку. — Можно с ним поговорить? — нетерпеливо просит он, а я смериваю его взглядом. Радость на его лице сменяется разочарованием. — Ну, можешь ему что-то передать? — Я снова закатываю глаза, но киваю. — Скажи... Скажи "привет". — Он широко улыбается, взволнованный. — Парнишка передает привет. Спенсер фыркает. — Мило. — Ага, — соглашаюсь я и прогоняю Сиски. — Он покалечил несколько деревьев ради рождественских украшений. Сиски послушно отправляется на кухню, но кричит: — Чем Спенсер будет заниматься на Рождество? — Он будет со своей дочкой. Прекрати вести себя как сумасшедший. Сиски высовывает язык, и я задаюсь вопросом, сколько ещё его хорошего настроения я смогу переварить. Я и не думал о Рождестве — здесь все дни сливаются в один. И оно не так уж прям и скоро, хотя Сиски всё продолжает говорить, что оно всего лишь через полторы недели. Клянусь, завтра он спросит меня, написал ли я уже письмо Санте. — Вообще-то, — произносит Спенсер, услышав меня, и я снова сосредотачиваюсь на нем. — Хейли поедет в Иллинойс и возьмет с собой Сьюзи. То есть, она имеет право, в это Рождество Сьюзи с ней. Да и родители Хейли хотят увидеть Сьюзи, конечно же, поэтому... — Оу. Голос Спенсера звучит как-то глухо, когда он говорит о том, что в это Рождество он не увидит свою маленькую девочку. Я не знаю, что я должен сказать, кроме "ну, ты же обрюхатил Хейли, а потом женился на ней, а потом тебе разбили сердце, и я же говорил тебе, разве нет? Но нет, нет, мы же совсем не слушаем Райана, а теперь у тебя ребенок, Спенс, ты никогда не сможешь начать с чистого листа, для своего ребенка ты всегда будешь отцом, которого не было рядом. Молодец". Но он всё это знает, и говорить ему всё это было бы слишком жестоко. — Значит, поедешь в Вегас к маме? — Не. Тут останусь. — Оу. — А ты? — Просто останусь тут, — признаю я, осматривая гостиную. — Да и какая разница, да? Рождество — это не так уж и важно. Я вообще не верующий. — И я. — Между нами висит неловкая пауза, и я вспоминаю, что я сказал Сиски. Что часто эти звонки похожи на извинения, на разговоры между другими людьми. Не теми, кем мы со Спенсером были раньше. — В любом случае, спасибо, что выслушал, — говорю я, чтобы нарушить эту тишину, пока не стало ещё хуже. Я не часто звоню ему и просто начинаю болтать и задавать вопросы. Обычно мы придерживаемся вежливых разговоров, которые не вызывают эмоциональное опустошение. — Без проблем, — говорит он всё же, и это звучит искренне. — Но не давай этому парню ворошить то, что уже давно стало давней историей. Не давай ему ебать тебе мозги. — Сиски или Брендону? Он медлит, словно думая над этим. — Обоим.***
Сиски всё продолжает вытягивать шею и смотреть на меня большими глазами в стиле "заметь меня". Я решаю игнорировать его, положив на приподнятые колени блокнот, свернувшись клубком в кресле. Я стряхиваю мизинцем грифель с листка, а затем возвращаюсь к рисованию. Он читал книгу Хемингуэя, которую я ему посоветовал, на кухне играет радио с утренними новостями. Я уже прочитал все книги Хемингуэя. Он даже не мой любимый автор, но я всё равно постоянно возвращаюсь к нему. — Что рисуешь? — спрашивает, в конце концов, Сиски. Я не поднимаю взгляд. — Рисунок. — Рисунок чего? — Того, что я рисую. Он драматично вздыхает. Слегка ерзает. Он не очень хорошо воспринимает то, что его игнорируют. Затем: — Можно мне посмотреть, что ты рисуешь? Я стараюсь сохранять спокойствие и наконец поднимаю на него взгляд. Он сидит на диване, забросив книгу, и он сказал "прощай" книге "Прощай, оружие!". Он хлопает ресницами, глядя на меня. — Хорошо, — сдаюсь я. Конечно же относительно уютное тихое сосуществование не могло длиться вечно. Он быстро подходит и берет мой блокнот. — О. О, здорово! — говорит он, рассматривая рисунок, а потом начинает листать страницы. — Эй, а ты неплох. Не знал, что ты рисуешь. То есть, их нельзя назвать... реалистичными или, ну знаешь... — Хорошими? — Или хорошими, да, но они интересные! — Он улыбается мне в знак поддержки. — А кто этот мальчик, которого ты постоянно рисуешь? — Он прищуривается и пристально смотрит на рисунок. — Он выглядит знакомо. В каком-то роде. Я никогда раньше его не ви... Оу. Ох, у тебя есть сын? — Нет, — вздыхаю я. — У меня нет внебрачных детей. — О. Ха. — А затем: — А ты хотел бы? Я смотрю на него. — Из меня вышел бы ужасный отец. Почему-то его это расстраивает, но это всего лишь правда. Наверное, у большинства людей просто пробуждается родительский инстинкт, подсознательное желание передать свои гены, когда им исполняется двадцать пять или сколько угодно ещё. У меня такого желания нет. Я не хочу быть отцом. Я никогда не видел себя в этой роли. Мне не нужно заводить ребенка, чтобы у меня появилось ощущение, что я сделал в своей жизни что-то стоящее, чтобы придать ей значения. Да и кроме того. Шансы на то, что я встречу женщину, которую я полюблю, кажется, стремительно падают. И кроме того, кроме того. Я был готов выбрать его. И всё, что из этого вышло бы. Он придал бы моей жизни достаточно значения. В десять раз больше, чем нужно было бы. Последняя мысль причиняет мне боль, ну конечно же, и это всё из-за Сиски и того, как он постоянно напоминает мне о болезненных воспоминаниях. — Можно забрать? — нетерпеливо спрашиваю я, протягивая руку и отбирая у него блокнот. Он выглядит грустным, и ему, кажется, нечем заняться, и он просто как будто бы ждет. — Знаешь, у меня есть несколько демок The Followers, с которыми мы так ничего и не сделали, — говорю я ему, и выражение его лица мгновенно просветляется. — На кассете. Они наверху. — О боже мой. О господи. Можно? Райан? Райан, можно? — Он смотрит на лестницу огромными глазами. Джекпот. — Конечно, — я пожимаю плечами. — Рядом с проигрывателем кассет стоит черная обувная коробка, полная кассет. — По какой-то причине, я откопал их после нашего разговора о The Followers и послушал некоторые из них, пока Сиски не было дома. Слушал, как я смеялся с Брентом, Джо и Спенсером между записями, добродушные поддразнивания, шутки, возбуждение и всё в том же духе, и всё это так быстро исчезло. — Спасибо! — сияет Сиски, и вот он уже бежит по лестнице наверх, перепрыгивая через ступеньки. Спустя минуту, я слышу музыку из моей спальни и что-то похожее на визг, который обычно издают только фанатки. Вот. Так он должен оставить меня в покое на несколько часов. Ха. Знаете, возможно, я был бы не таким уж и ужасным отцом, если судить по Сиски. Но нет, этот корабль уплыл. У моего семейного древа всего одна ветвь и всё. Меня это не расстраивает. Раз уж на то пошло, это дает чувство свободы. Так я причиню боль и разочарую меньше людей. Если не считать те тысячи людей, которые чувствуют себя преданными из-за того, что я решил уйти. Я всё ещё пишу музыку. Конечно же. Я не смог бы бросить. Я писал песни, но это больше не такая маниакальная привычка, как раньше. У меня нет сорока новых песен. Нет, может... где-то десять. И я не пишу их для кого-то или чего-то. Мне нужно писать, как, например, нужно дышать. Это в каком-то роде успокаивает — знать, что мне не обязательно делать что-то с этими песнями. Больше нет давления реакции слушателей. Но я ушел в том плане, что я оставил мир музыки позади. Вики всё говорила, что я мог бы остаться и в Нью-Йорке, но я не мог. Мне нужно было уехать. Становилось слишком безобразно. У меня выходит игнорировать звучание демо-записей The Followers, но крики и визги Сиски игнорировать сложно. Он орет так, будто он на футбольном матче, радуется за свою команду. Некоторые из тех демок не такие уж и плохие, честно говоря. Иногда он подозрительно затихает, но потом он снова издает какой-то звук, и я успокаиваюсь. Я рисую этого загадочного десятилетнего мальчика. Своего внебрачного сына, но он не похож на меня. Хотя я не могу нарисовать его так, как хочу, его глаза или... Может, его нос, что-то не так, и в итоге я злюсь и раздражаюсь, а рисунок получается вообще не очень хорошим. В конце концов я сдаюсь. Наверху по-прежнему играет музыка, в плохом качестве, с косяками и повторами и всем таким прочим. Уже почти пора обедать, поэтому Сиски должен что-то нам приготовить. У меня ведь есть потребности. Дверь в спальню открыта, песня как раз заканчивается, и Брент говорит "Эй, мы можем поменять тот переход, где...", а потом пленка заканчивается. Как раз вовремя, чтобы мне удалось избежать своего прошлого. Я вхожу. — Так, может, мы... — начинаю я, но потом замолкаю. Сиски не глазеет мечтательно на проигрыватель, как я себе думал, вместо этого он сосредоточенно смотрит в зеркало на шкафу, его руки у шеи. На полу лежит обувная коробка, повсюду валяются кассеты. Но рядом лежит и другая обувная коробка, которую я храню под кроватью, игнорируя её. Крышка снята, наверху лежат несколько фотографий Спенсера, Гейба, Греты и Брендона. Выглядит так, будто в ней что-то искали. — Что ты делаешь? Сиски поворачивается ко мне. Свет выхватывает серебряную цепочку на его шее. У меня сердце уходит в пятки, а затем и вовсе перестает биться. — Я вот что нашел! — Он возбужденно улыбается. — Это же та самая, которую ты раньше всегда носил, да? Она легче, чем я думал. — Он теребит цепочку, крутит её, чтобы она висела правильно. Меня тошнит. — Сними её. Он хмурится. — Что? — Твою мать, Сиски, сними её! — рявкаю я, быстро подходя к нему, видимо, достаточно быстро, чтобы напугать его, потому что он спешно расстегивает её. Я выхватываю её, потеряв терпение, стаскиваю её с его шеи, как только он её расстёгивает. В моей руке она кажется холодной, не очень тяжелой. Я сжимаю её в кулаке, мысли путаются. Да как он, блять, смеет? Я смотрю на обувную коробку, в которую он решил заглянуть без моего разрешения. — Какого хрена ты делаешь вообще?! — Ну, я... Я думал, что там будут ещё кассеты, я... — Он заикается. — Не трогай мои вещи! — Но ты сказал мне, что... — Нет! Не говорил! Это не твое, блять, чтобы ты это трогал или, блять, надевал! — кричу я на него, ещё сильнее сжимая кулак с цепочкой. — Ты хоть понимаешь?! Хоть немного?! Сначала футболка, а теперь это, и... Ёбаный ты идиот! Никогда не трогай мои вещи! Я быстро подхожу к коробке, накрываю её крышкой и поднимаю, беру под руку собственническим жестом. Сиски смотрит на меня так, как никогда раньше. Кажется, он напуган. Я тоже. — Мне не нужно, чтобы ты был здесь, напоминал мне обо всем этом дерьме, которое я не хочу помнить! Я, блять, балую тебя, а ты просто влезаешь в мою жизнь без разрешения! Что ж, это моя жизнь! Она не для общественного потребления, не для какой-то ёбаной книжки! — Прости, что я в-взял цепочку... — Слишком поздно, блять! — кричу я на него и указываю на дверь. — Проваливай. Сейчас же. — Он не сдвигается с места. — Вали нахуй! — Райан, извини. — Вон из моего сраного дома, эгоистичный, самовлюбленный уебок! Я должен своим фанатам? Должен вам?! Да пошли вы все нахуй, каждый из вас! Я кладу коробку под кровать, стратегически удостоверяясь, что я стою между ней и Сиски, а затем подхожу к нему, словно собираясь надрать ему зад, и это, видимо, производит нужный эффект, потому что он торопливо выходит из комнаты, будто напуганный ребенок. Я останавливаюсь, не иду за ним. Неровно дышу. Тяну волосы одной рукой. Я разбит. Руки дрожат. Цепочка всё ещё у меня в кулаке. Что-то глубоко внутри меня трещит, словно что-то во мне смещается, срывая швы. У меня снова разбито сердце. Когда я спускаюсь вниз, Сиски пугливо сидит на диване, как будто всё, что от него требуется, это сидеть тихо и не шевелиться. Я бросаю ему его куртку. Он не понимает. — Надевай и проваливай нахуй, — шиплю я, и даже я сам слышу в своем тоне боль. Я не оставляю места возражениям. Цепочка теперь лежит у меня в кармане, и она жжет через ткань, клянусь, она обжигает. Сиски настолько удивлен, что на самом деле слушается, встает и надевает куртку, но затем просто смотрит на меня, как будто сейчас я в любой момент скажу, что шучу. Я не шучу. Он пересек черту. Ему здесь не место. — Но как же... как же мои вещи? — неуверенно спрашивает он, словно он всё ещё не может поверить в происходящее. — Думаю, я пороюсь в них без разрешения, — выплевываю я и выталкиваю его из дома, точно так же, как и в первый раз, когда он только приехал. — Райан... — Пошел ты, — говорю я, и моя голова и сердце и всё остальное ужасно болит, так, как не болело месяцами. Потому что я учился. Вот ответ на его ёбаные вопросы, вот чем я занимался всё это время: пытался научиться тому, как прекратить боль. А он просто взял и разрушил это. — Пошел ты, — повторяю я, более ядовито, и вот он уже на крыльце, потрясенный, сбитый с толку и полный сожаления. — Я больше не хочу тебя видеть, — уточняю я, а затем дверь захлопывается прямо у него перед лицом. Я отхожу от двери, думая, что теперь, когда источника боли больше нет рядом, то всё станет на свои места. Но нет. Мысли не остановить. Они кружат и кружат у меня в голове, создавая ураган в самом центре меня. Я вынимаю цепочку и смотрю на нее, тяжело дыша. Такая дурацкая вещь, и я ненавижу её, не переношу, блять, и я рычу на нее, бросаю её через всю комнату, и она врезается в стену коридора и почти бесшумно падает на пол. Я наступаю на нее, когда иду наверх, и вот я у обувной коробки, просматриваю фотографии, пропуска за кулисы, воспоминания, чёртовы бесполезные воспоминания, и я нахожу случайную фотографию Брендона, сделанную во время записи Wolf's Teeth, когда у Шейна возникла та сраная гениальная идея раздать всем Полароиды. И это Брендон, он в домике моего отца в Бисмарке — в моем домике, я имел в виду в моем, — в гостиной, и он смотрит в другую сторону, протянув руку, как будто тянется за бутылкой пива, которую ему кто-то дает — я? Шейн? Джон? Гейб? Патрик? — и он улыбается и он прекрасен, действительно прекрасен, и я смотрю на эту его фотографию, а затем рву её пополам и бросаю её кусочки на пол, и я думаю о Сиски, торчащем на холоде, и я думаю о Брендоне, поющем мою песню на сцене, и я слишком устал от этой жизни и... Я просто не могу. Внизу всё тихо. Сиски не стучится в дверь, и я не вижу его через окно, но это хорошо. Он ушел. Теперь можно вернуться обратно, обратно к исходному состоянию. Не думать об этом. История. Мертво и похоронено. Столько воды утекло. Я падаю в кресло, случайно садясь на свой блокнот. Я достаю его, страницы помялись. Я расправляю их дрожащей рукой, во мне зарождается ужасная тошнота. И этот мальчик на открытой странице, этот неизвестный маленький мальчик, у него большой рот. У него большие губы. Такие же, как на той фотографии, которую я только что разорвал пополам. И я смотрю на другую страницу. Тот же мальчик. Те же губы. И на другом рисунке. И ещё. И ещё. И только тогда я осознаю, что я рисовал людей с его чертами последние семь месяцев, всё то время, что я живу здесь. Женщины с его глазами и мужчины с его носом или мальчики с его ртом, они все одинаковые, но всё же я никогда не рисовал эти глаза, нос и рот вместе, чтобы собрать воедино очевидные черты. Удивленный и слегка пристыженный, я отбрасываю блокнот подальше. Неудивительно, что Сиски увидел в этом мальчике что-то знакомое. Брендон лежит на полу моей спальни, разорванный пополам. Он в коридоре, в виде холодного серебра. Он на полу гостиной, в виде плохих рисунков, карикатур от кого-то, кто никогда не смог бы овладеть достаточным навыком, чтобы запечатлеть его красоту. Кто никогда не смог бы овладеть им, и точка. Он повсюду. Он не сделал ни шагу в этом доме, но я привел его сюда. Даже когда я говорил, что оставляю его позади. Он преследует меня. Это ещё не конец. Это не может быть концом, потому что у трупа ещё бьется пульс. С этим ещё не покончено. Ещё не всё решено. И это никогда не пройдет просто потому, что я отказываюсь думать об этом. Никогда не пройдет, если я буду и дальше думать, что же, нахрен, происходит, правда ли то, что пишут в журналах, должен ли я сидеть здесь и пытаться понять, что всё это значит для него теперь. Выпуск Rolling Stone всё ещё на кухне, я нахожу нужную страницу, но по-прежнему не могу смотреть на лицо Брендона на глянцевой бумаге. Я всё равно нахожу то, что искал. Утреннее солнце высоко в небе, и я выхожу из дома, взяв только пальто, шарф, перчатки и бумажник. Солнце светит над морем, волны омывают берег, воздух такой живой и легкий, и это первый хороший день за долгое время. Я не покидал этот город с тех пор, как переехал сюда. Я не уезжал отсюда уже семь месяцев. Сиски нигде не видно. Я быстро иду вдоль дороги, от дома и пляжа в сторону леса и шоссе. Через какое-то время я догоняю Сиски, с опущенной головой плетущегося в сторону города. — Эй! — выкрикиваю я, слегка запыхавшись. Он останавливается и разворачивается. Его глаза расширяются, как будто он ожидает, что я буду вооружен бейсбольной битой. — Привет. — Я останавливаюсь, когда подхожу к нему, слегка наклоняясь вперед, вдыхая морозный воздух. Он ждет, пока я пытаюсь отдышаться. Я выпрямляюсь, беру себя в руки. — Нам пора на концерт. Он моргает. Озадаченно смотрит на меня. — Чего? — Да. В Монреале. Это далеко. Нужно поторопиться. — Мы что...? — начинает он слабым голосом. — Давай, пошли, парень, — говорю я ему, слегка толкаю плечом, проходя мимо, и направляюсь в сторону города. — Водить умеешь? Он моргает. Кажется, до него доходит. Он несется за мной, его глаза сияют. — Да! Большего мне и не надо.