Она до сих пор не сбилась со счета, переступая порог уже такого знакомого здания, — сегодня ровно сто пятидесятый раз, когда она появляется на работе точно в восемь часов утра, почти на семь с половиной минут раньше самого первого ученика. По губам пробегает мягкая улыбка, а предвкушение нового дня почему-то исключительно хорошее, абсолютно не свойственное ее обычному настроению; но внутри что-то сжимается от нервного предположения, что это утро слишком прекрасное, чтобы ничего не случилось; Катерина вздыхает и, повинуясь своей странной привычке, что бывает лишь у преподавателей экономики, автоматически запоминает каждый сделанный шаг.
В школе тепло и уютно, и Катерина снимает пиджак, оставляя его на стуле во все еще пустой учительской; сегодня вторник, и она этому действительно рада, ведь первым уроком у нее окно, а так рано на работу она приходит всегда; Катерина не видит смысла сидеть в квартире на каких-то несчастных полчаса дольше, — вместо безделия всегда лучше заполнить журнал.
Хотя, на самом деле, сейчас все гораздо сложнее.
Катерина не единственная, у кого окно в первый урок по вторникам: Александр Игоревич тоже свободен, только вот в отличии от нее он не страдает синдромом чрезвычайной пунктуальности и приходит так, как получится, иногда даже опаздывая и на второй урок (что случалось трижды, не считая тех шести, когда он и не приходил вовсе).
Однако, они почти не пересекаются по вторникам, и, признаться, Катерине порой кажется, что это самый ненужный и скучный день в ее рабочем расписании; естественно, не потому, что в нем нет какого-то необходимого присутствия Алекса, ведь дело абсолютно не в этом: она проводит все время в основном за составлением планов и графиков, уверенная, что вторник бесполезен сам по себе.
Катерина вздыхает, аккуратным почерком выводя числа и фамилии; она старается не думать о том, что что-то действительно может произойти; чувство тревоги усиливается, и она искренне надеется, что это «что-то» никак не связано с ее дочерью, которая лишь неделю назад перешла в новую школу в Киеве; отпускать Нику было отвратительно и чертовски больно, но, в конце-концов, это решение приняла сама Ника, и Катерина просто оказалась бессильна.
Когда чашка крепкого кофе почти остывает, а учительская постепенно наполняется шумными голосами, сердце Катерины внезапно пропускает пару глухих и спонтанных ударов; в животе сворачивается тепло, стоит ей краем уха уловить такие знакомые и болезненно-приятные нотки. Она удивляется, потому что Алекс все-таки пришел к первому уроку, пришел и удобно устроился за столом напротив; она его не видит, но
чувствует, слышит и не поднимает глаз от журнала, никак не найдя в себе сил перевести взгляд на него.
Она старается, искренне старается без остатка обратиться в мысли о чем-то продуктивном, полезном и нужном, а не думать об Алексе каждую секунду; в висках пульсирует, а ручка дрожит между пальцев, и ей приходится качнуть головой и зажмуриться, чтобы избавиться от странного наваждения.
— Катерина Анатольевна?
Она сразу же определяет, чей голос вырывает ее из тишины; она сжимает ручку так сильно, что раздается глухой треск, который становится для нее громче взрыва; четыреста сорок восьмой раз Алекс называет ее полным именем.
Какой-то промежуток времени она молчит, делает вид, что не расслышала, хоть и прекрасно понимает, что Алекс не будет звать ее снова, что ей придется посмотреть на него; по спине пробегает предательский холодок, и коридор оглушает неожиданный звонок, отчего Катерина едва не подпрыгивает на месте. Краем глаза она замечает, что учительская совсем опустела; значит, они с Алексом теперь совершенно одни.
— Вы в порядке? — она вздрагивает, услышав его голос прямо над собой.
— Вам не о чем волноваться, Александр Игоревич, — титаническими усилиями Катерина поднимает голову, сталкиваясь с явно обеспокоенным взглядом карих глаз; Алекс сидит на краешке ее стола, поправляет галстук и внимательно всматривается в нее.
Она сглатывает, едва сдерживая порыв гневных эмоций, и пытается внутренней злостью скрыть рану, что с новой силой надрывается изо дня в день.
— Уверены?
Катерина не имеет понятия, что он хочет услышать в ответ; конечно, она бы с удовольствием рассказала ему правду, поделилась бы ненавистью или болью, только если бы он не был
причиной той самой боли. У нее больше нет страхов и нет надежд; она разбита, и в ее позвонках вместе с костями застряло стекло; рядом с ним ей невыносимо.
— Да, — она говорит четко и спокойно, словно ее не выворачивает изнутри, когда он смотрит на нее
вот так, словно она не помнит в мельчайших деталях их единственную ночь, словно последние две недели не превратились для нее в самый настоящий кошмар. — Да, я в полном порядке.
— Кать...— внезапно запнувшись, Алекс тут же исправляется: — Катерина Анатольевна, я...
У нее на миг сбивается дыхание.
— Я действительно переживаю за Вас, — произносит он, а Катерина клянется, что ощущает вину в его тембре, и — о боже — даже спустя две чертовых недели ее сердце пробивает защитную сетку ребер с еще большей силой, чем раньше.
Она закусывает нижнюю губу и прикрывает веки; она в замешательстве и не знает, зачем он это делает, зачем испытывает ее на прочность; не находя подходящих слов, она выпаливает первое, что приходит на ум:
— Переживайте лучше за свою невесту, Александр Игоревич.
Она ожидает какой угодно реакции, но только не печальной усмешки; Алекс слегка качает головой и разводит руками:
— Нет никакой невесты.
Катерина уверена, что в этот момент по ее коже проходит сумасшедший разряд тока; разум кричит о том, что она уже слышала эту ложь, что ее опять используют, играют с ее шатким и хрупким доверием; она резко поднимается с места, разворачивается и хочет опустить журнал на деревянную полку, но книга предательски трясется в ее ладонях, выдавая отчаянное и безумное волнение.
Она замирает, все еще держа журнал на весу, и всеми клеточками тела ощущает, как Алекс встает со стола и подходит ближе; у нее по спине снова бегут мурашки, а легкие сдавливает, перекрывает поток нужного воздуха; из-за Алекса она ненавидит себя и свою гребанную привычку приходить на час раньше.
— Я не смог вернуться к ней, — его голос тихий, но будто надломленный; такой, от которого у нее буквально подкашиваются коленки. — Катя, не смог, понимаешь?
Он зовет ее Катей уже тридцать пятый раз.
На выдохе у нее на глаза наворачиваются слезы, и она не хочет его видеть, знать и чувствовать; она не оборачивается, но ощущает тепло и терпкий одеколон за собой, и ей кажется, что он вот-вот услышит, как громко колотится ее сердце.
— Я полный дурак, Катя. Я просто идиот, потому что сделал тебе больно, — произносит Алекс с оттенками грусти и, кажется, искренне, и у Катерины поперек горла становится ком; она не может обернуться, не может допустить, чтобы он увидел тонкие дорожки слез на щеках, она
не может.
А он осторожно и бережно дотрагивается до ее волос и плеч, и прикосновения такие знакомые и родные, что от любого у нее внизу живота вспыхивает горькое пламя; она хочет уйти и убежать, но смирно остается зажатой между полкой, стеной и Алексом; она теряется в избытке собственных противоречий.
— Не нужно, Александр Игоревич, — она наконец-то опускает журнал на место и разворачивается, и ее грудь тяжело вздымается, а напряжение сковывает тело и возможность нормально двигаться. — Я в полном порядке. — теперь она стоит к нему лицом, но смотрит куда-то сквозь, словно боится заглянуть в янтарные глаза.
— Я скучаю по тебе, — и очередная реплика дается ему просто и банально, как если бы он говорил о чем-то типичном и обыденном. — Правда.
И чтобы ответить, Катерине требуется немало смелости:
— Я тоже.
Она замечает, что Алекс мгновенно меняется: он сдвигает брови, а во взгляде появляется едва уловимый блеск, и почему-то она допускает мысль, что и ему свойственно волноваться; он оказывается слишком близко, и Катерина не в состоянии шелохнуться, когда он берет ее правую ладонь в свою руку и подносит к губам, а его дыхание щекочет ей кожу.
Она раскрывает пальцы и касается его щетины, проводит по острым скулам и подбородку, опускается к шее и тянет за ворот белой рубашки, абсолютно не осозновая, что собирается сделать; он улыбается, и ей приходится приподняться на носочки, чтобы дотянуться до краешка рта, оставив легкий и почти невесомый поцелуй; Алекс делает шаг вперед, а Катерина отступает назад, оказавшись практически впечатанной в стенку.
Внутри у нее смешиваются боль и счастье, обида и удовольствие; из ее горла вырывается хрип, а щеки заливаются краской. Катерине жарко и душно, и она смотрит на Алекса глазами полными изнеможения и желания, и она распадается на части, стоит только ему спросить:
— Могу я тебя поцеловать?
Она не успевает ответить или даже кивнуть; дверь учительской со скрипом распахивается, и Катерина слышит шаги кого-то постороннего. Разочарование обливает ее с ног до головы, и, когда Алекс быстро выходит из комнаты, она бессильно откидывается на стену.
—
С самого начала вторник какой-то изрядно неправильный и непонятный: утреннее столкновение с Алексом делает ее рассеянной на уроках, совещании и даже в телефонном разговоре с Никой; она впервые почти не слушает то, что говорит ей дочь и не находит в себе сил рассказать последние новости о школе и Паше, про которого Ника спрашивает чуть ли не через каждую минуту.
Облегченный вздох вырывается из ее грудной клетки, когда она наконец оказывается дома; Катерина остается одна, обремененная кучей неразборчивых мыслей, и надеется, что больше ничто не заставит ее нервничать и переживать; она устает думать и взвешивать за и против, но все равно никак не может избавиться от назойливого ощущения недосказанности и волнения, что целый день выводят ее из себя.
«Я полностью с тобой»
Катерину физически ломает, когда она вспоминает Алекса, его голос, манеру поведения и фразы, будто случайно брошенные, но такие значимые для нее; она помнит каждый жест, каждое слово и каждый поступок с самой первой минуты их знакомства, с самого первого взгляда и с самого первого прикосновения.
Руки автоматически тянутся к экрану телефона, а пальцы строчат выученный наизусть номер, потому что то, что было сказано Алексом утром, поставило финальную точку в ее решении; она знает, что это будет правильно, правильно и необходимо им обоим, пускай, возможно, когда-нибудь она и пожалеет о сделанном.
— Приезжай, — шепчет она и ждет томительных двадцать три минуты и десять секунд, пока по квартире не разнесется громкий звонок в дверь; ее рука дрожит, опуская вниз железную ручку, и на пороге появляется Алекс с бутылкой шампанского и тонкой, изящной розой, до которой, если честно, Катерине совсем нет дела.
— Привет, — произносит он и проходит в квартиру, оставляя алкоголь и цветок возле зеркала в прихожей; он смотрит на нее внимательно и слегка пристально, в который раз полностью ее обезоруживая и вынуждая откликнуться тело Катерины напряжением.
— Ты можешь меня поцеловать, — одними губами произносит она, и за несколько вдохов Алекс пересекает расстояние между ними и глубоко целует, руками тянет за талию к себе, ближе; Катерина чувствует, чувствует и сходит с ума из-за его действий, ведь каждая клеточка ее кожи реагирует и подчиняется, взрываясь тысячами маленьких фейерверков.
А он толкает ее к стене, заставив выгнуться, подобно кошке, касается ее бедер и проникает под блузку; Катерина чуть не закатывает глаза, когда он целует ее шею, цепочкой спускаясь к ключицам и плечам; она зарывается в темные волосы, прижимается к нему, часто дышит и практически теряется в происходящем. Алекс берет ее на руки, а она обвивает его торс ногами, пытаясь держать равновесие и целуя в губы; целуя яростно и без остатка, как будто от этого зависит вся ее жизнь.
Три тысячи семьсот двадцать два.
