Укрощение строптивого

Джек не любил загородные дома. Слишком уж велика была его зависть владельцам. Все эти маленькие винтики, выскакивающие из общего строя железок, скребущих друг друга в огромной машине жизни, вызывали у него какое-то иррациональное отторжение: с чего бы им, крошечным, удаляться от могучей общины? Почему они заслужили уединения, а он, мастодонт машинной работы с многолетним стажем, — нет? Ответ напрашивался сам собой. Мастодонтам машинной работы нравилось чувствовать свое единство с механизмом: именно поэтому Джек жил в пыльном, шумном, пропахшем резиной и выхлопами центральном квартале, а Стронгфорки — за чертой города, рядом с крошечным сосновым бором, в котором, кажется, даже птички чирикали иногда. В его распоряжении были все городские удобства, сверкающие неоновыми вывесками и громкими лозунгами на глянцевых билбордах; они же радовались тому, что их удаленную улочку три раза в день посещали автобусы. Джек принес с собой книжечку «Как совладать с собой: инструкция для настоящих мужчин» и пару новеньких шелковых галстуков. Подарок от заведения. Неделю назад Ризу исполнилось восемнадцать. До весеннего выпуска Ризу даже разрешали заглядывать к Джеку в палату раз в три недели, и в такие дни он подолгу сидел у кровати, рассуждая о чем-то своем, мальчишеском, не имеющим никакого значения в глазах человека, который вот уже второй раз пил со смертью на брудершафт. Расстались они ни на чем: Джек сказал «ну, бывай, детка», Риз ему ответил «до следующей встречи», а на следующий день умотал в свою Алабаму и никогда больше не приезжал. Джек, в свою очередь, не пытался ему дозвониться. Немного неловко теперь было встречаться спустя полтора года взаимной игры в молчанку, но, оглядываясь на события и атмосферу этих полутора лет, Джек понимал, что нормального общения у них ни за что не вышло бы. Ребенку было нужно возвращаться домой, заново учиться ходить в школу, шагать вперед, жить жизнью человека, готового встретиться лицом к лицу с будущим, свободным от комплексов и предрассудков. Джеку… Джеку пришлось замереть. Застыть в одной неудобной позе, чтобы позволить костям срастись. Совсем как в этой глупой детской игре. «Море волнуется раз, море волнуется два»… И никто, кроме него самого, не был в этом виноват. Если не считать, конечно же, Альмы. Как выяснилось в первые две недели отдыха на больничной кровати, Ангел была вынуждена отдать предпочтение матери только потому, что та пообещала рассказать господину судье обо всех грехах бывшего мужа. Ниша все-таки успела ее проинформировать. И вот к чему все пришло. Красавчику даже в каком-то смысле нравилась ситуация, в которой он оказался. Он почти успел забыть, насколько приятно в глазах общественности быть жертвой среди хищников, если за тобой влачится шлейф из поступков, знать о которых общественности было не обязательно. Говорят, что первый раз почти всегда тяжелее второго. Первый раз в первый класс, первый поцелуй, первый секс, первая рюмка текилы, первая затяжка, первый день на работе, первая свадьба, первый ребенок, первый развод, — в мире было несчетное множество «первых», которые всегда кажутся неприступными крепостями. Правило не работало в отношении автомобильных аварий, особенно с разрывом в пять лет: если после первой такой Джек хотел снова почувствовать себя живым, после второй он хотел поскорее откинуться. Слишком уж болезненным вышел процесс. И тем не менее, он не откинулся. Как-то не срослось. Совсем как большая часть его костей в первые два месяца. И вот теперь он был счастливым обладателем трости, хромоты, больной поясницы, реагирующей на погоду, и сидячей работы. Утомившись выбирать одну бесперспективную работу среди множества ей подобных, он пошел редактором в местное издательство. Отчаялся быть главным героем в своей истории, начал исправлять ошибки главных героев в историях кого-то другого и чувствовал себя в этой роли чрезвычайно важным. В «Гиперион» он так и не вернулся, даже когда Ниша пришла к нему извиняться. Даже когда он снова встал на ноги и начал ходить. Даже когда Мокси принесла ему ключи от кабинета со словами «Мы ждем тебя дома». Смысла не было: Мокси хорошо справлялась, работники радовались его уходу, дети наконец чувствовали себя любимыми, обласканными, нужными. Из кабинета пропали розги и запах сигарет, а из голов большинства воспитанников — воспоминания о деспотичном правителе их маленького воздушного замка. Кругом пестрели аппликации и бумажные гирлянды, в столовой пахло имбирным печеньем и булочками с корицей, никому и в голову не приходило, что когда-то провинившихся хлыстали до посинения ягодиц, а не ставили в угол, угрожая оставить без сладкого. Мокси превратила его работу в работу мечты. «Гиперион» в ее руках перестал быть интернатом, и уже через восемь месяцев все гордо называли его «исправительным центром», как было в первые несколько лет его существования. Джек не хотел ничего портить. Слишком уж устал за всю свою жизнь. — Знаю, что невовремя, мэм, но как вышло, — Джек вальяжно прошел в чужой дом, не утруждая себя необходимостью снимать ботинки, и приставил трость к ящичку для обуви. — Риз дома? — Дома, само собой, — пискнула женщина и проскочила в коридор; она удивительно похорошела с их последней встречи в стенах «Гипериона»: теперь она не гнулась к земле увядшим одуванчиком, а росла вверх, обрамленная рюшами очаровательного цветочного платья. Она словно помолодела на несколько лет, и ничего удивительного в этом не было. Джеку была хорошо известна способность женщин сбрасывать морщины и сутулость вместе с балластом в виде жестоких мужей. Он лично присутствовал при такой метаморфозе, когда близко общался с Мокси. Теперь они немножко… Отдалились друг от друга. Он мельком осмотрел дом: местами пожелтевшие застиранные шторы, крошечные столешницы, плита с мелкими бурыми пятнами подгоревшего жира, диван в катышках, треснувшая вазочка с лютиками и поникшим цикорием, обои, кое-где отходящие от стены и идущие пузырями ближе к потолку. Дому не хватало мужской руки и хорошего ремонта, но, тем не менее, в нем было уютно, и, вдыхая полной грудью, Джек не чувствовал себя чужим. Нежданным, быть может, но не чужим. — Навещает детей даже после выпуска, — послышалось из дальней комнаты, — вот настолько широкой души человек. Уж не знаю, что бы мы без него… — Джек! Тотчас на мужчину прыгнул длинноногий кузнечик в глупой футболке с кошками, повиснув на шее с такой естественной ловкостью, словно не он полтора года назад сам не мог сделать и шага, чтобы не оступиться. Джек вжался носом в его плечо (от Риза пахло свежей выпечкой и мятной жвачкой), похлопал его по спине и кое-как оттеснил, думая про себя, что, будь его спина в надлежащем состоянии, он бы с радостью закружил мальчишку по комнате. — Сынок, не фамильярничай! — цыкнула мисс Стронгфорк. — Вы с господином Смитсом детей не крестили, нечего переходить на «ты». И отлипни от него! Где манеры, молодой человек? — Простите, — Риз сверкнул глазами в сторону матери и, игриво закусив нижнюю губу, повернул голову к Джеку, — простите, сэр. За исключением легкой хрипотцы в голосе, он ничуть не изменился. Он был все таким же лукавым дьяволенком со смазливым личиком, разве что теперь на его щеках и переносице расцвели веснушки. И, конечно, кое-где пробивалась щетина: Джеку оставалось надеяться, что Риз бреется хотя бы раз в четыре дня, потому что появления отвратительных недельных усиков у своего лучшего воспитанника он пережить никак не мог. — Ничего страшного, Риз, — Джек потрепал его по голове и сунул под нос небольшой подарочный пакетик. — Держи вот. С прошедшим днем рождения. Книжка в свое время и мне помогла, а галстуки… Ну, это от Ангел. Она решила, что ты уже достаточно взрослый, чтобы сменить стиль на более официальный. Но они все еще довольно дурацкие, в вашем с ней стиле. Риз благодарно принял пакет, прижал его к груди и, довольно зажмурившись, робко улыбнулся. У него все еще был абсолютно щенячий взгляд, влажный как будто от слез, и, глядя в эти глаза, Джек чувствовал, что чувство, из-за которого он умудрился потерять работу и большую часть своего мужского достоинства, все еще теплилось где-то глубоко в груди. А ведь ему казалось, что он ехал в эту сельскую глушь с совершенно пустым сердцем. Действительно показалось. — Сэр, я вчера приготовила отличную лазанью по старому семейному рецепту! — прервала затянувшееся молчание женщина, осторожно взяв Джека за краешек рукава рубашки. — Не желаете с нами пообедать? Вы, должно быть, устали с дороги. Что-то подсказывало ему, что за столом Риз не стал бы воздерживаться от завуалированного флирта. Что-то подсказывало ему, что он сам не стал бы воздерживаться от спонтанных прикосновений к спрятанным под столом коленям. Они не виделись полтора года: могли же они позволить себе несколько минут спонтанного романтического дурачества, пусть и на глазах матери? В конце концов, за эти полтора года они так и не порвали друг с другом. А это означало, что они все еще имели друг на друга права, как бы странно теперь это ни ощущалось, и Джеку почти приятно было чувствовать, что кто-то ждет его, избитого, переломанного, практически безработного за множество километров и радостно встречает каждый раз, когда им удается увидеться. Пора было принять очевидное: из тысячи историй об укрощении строптивых подростков, в которых Джек был главным героем целых пятнадцать лет, ему удалось дописать одну-единственную историю об укрощении сорокапятилетнего (уже сорокасемилетнего!) строптивца в своем собственном лице. Может быть, эта история никогда не была о Ризе. Может быть, она всегда была о нем. — Не имею ничего против, — мужчина осторожно освободился от хватки и опустил руку на плечо Риза. — Я действительно очень утомился.