Укрощение строптивого

Джек никогда не мечтал об идеальной семейной жизни. Он был воспитан людьми старой закалки, которые гнули его восприятие существования как такового упругой ивовой веточкой, лишь бы подстроить под определенные стандарты: вот ты, мужчина, предположим, глава семьи и добытчик, и у тебя должен быть дом, где тебя ждет любимая жена и гурьба чуть менее любимых детишек, у тебя должна быть работа, приносящая стабильный доход, а еще ты должен поколачивать тех, кто ближе всего, чтобы у них и мысли не появлялось куда-то сбежать. «Все проблемы идут из детства», — нараспев напоминают среднестатистическому обывателю психологи и шарлатаны, и, оглядываясь через левое плечо (лишь бы не сглазить) на свое малоприятное отрочество, Джек был готов поверить им на слово. Его взросление было облачено в скорлупу непробиваемого невежества. Неудивительно, что к сорока пяти годам все эти установки, насквозь проржавевшие, покрывшиеся пылью, пропахшие сыростью и нафталином, сказавшиеся на психике множество раз, так ему осточертели, что он и думать забыл о таких «простых радостях», как женитьба и отцовство. Отказался. Переступил. Вырос из канонов, вырос из скорлупы своего отца (которого он никогда не знал) и деда (которого он предпочел бы не знать). Он был убежден, что теперь, когда жена от него ушла, когда дочь повзрослела, верной спутницей жизни должна была стать работа, но работа, в конце концов, показала, что никому она ничего не должна, и, вернувшись в громадину семейного механизма крошечным винтиком, неожиданно Джек осознал, что жить вот так, один на один со своим глупым ребенком, ничего за душой, кроме груза воспоминаний и опыта, не имея, было… До смешного просто. Ему самому было дико думать о том, насколько уютным оказался дом, возвращаться в который он ненавидел, стоило только в нем появиться хмурой пятнадцатилетней девочке. Казалось, что он отправил ее отбывать исправительный срок в интернате чуть меньше года назад, но чувство было такое, словно они наконец встретились под одной крышей спустя по меньшей мере десять лет. Ангел осталась ребенком несмотря ни на что: она морщила носик как раньше, корчила рожи как раньше, отказывалась есть брокколи как раньше. Казалось, моргнешь, и подросток превратится в малышку, косолапо топающую навстречу согнувшемуся в три погибели отцу. Жизнь как будто началась заново, за исключением одного маленького «но». Джек все-таки немного скучал по Ризу. Привыкнув лицезреть его удивленную смазливую мордашку каждый день на протяжение нескольких месяцев, он теперь испытывал какую-то тяжелую, гнетущую пустоту, завершая свой день, так ни разу его и не увидев. Мокси звонила почти каждый день, то жаловалась, то отчитывалась, то просила совета, и по тому, с каким жаром она хваталась за любую работу, можно было понять, что решение уступить ей место было самым что ни на есть правильным. Навряд ли кто-то кроме нее мог похвастаться достаточной хваткой, чтобы удержаться на директорском судне в первые несколько дней чудовищной качки. Она говорила, что Риз принимает таблетки под ее наблюдением и старается держать хвост пистолетом. Что он ходит на занятия и обольстительно улыбается одноклассникам, лишь бы заполучить конспекты. Что он каждую неделю общается с Джейни и совсем-совсем не плачет по ночам, уткнувшись носом в подушку. И Джек прекрасно понимал: врет. Либо Мокси, либо Риз. Искать новую работу не было ни сил, ни желания, и, травмированный «Гиперионом» с его вечной суматохой, с пестротой его воспитанников и серостью воспитателей, с его конфликтами, трагедиями и катастрофами театрального размаха, Джек оставался наедине с самим собой, лишь изредка позволяя себе пробежаться сонным взглядом по колонке вакансий в свежей январской газете. Все равно в этом городе начальство не жаловали, жаловали обслуживающий персонал: требовались продавцы, уборщики, официанты, бармены, бариста, кассиры, водители автобусов и расклейщики объявлений. Джек отдавал себе отчет в том, насколько низко он пал, связав свою жизнь с «Гиперионом», но падать еще ниже и связывать свою жизнь с уборкой туалетов или мытьем окон он не хотел. Джек все чаще замечал в зеркале Джона и даже не задумывался о том, чтобы остановить эту метаморфозу. Ему на удивление нравилось заново перелопачивать самого себя, выискивать внутри что-то такое особенное, что не позволяло ему превратиться в кого-то другого. Он заново учился делать яичницу и макароны с сыром (не из коробки, что очень важно, а с нуля), учился курить на балконе и выносить мусор по вечерам, он учился заправлять постель и стирать вещи не раз в две недели, а каждые пять дней. Ему приходилось выворачивать себя наизнанку, чтобы хотя бы на пару часов превратиться в хорошего отца, и время от времени он даже неплохо справлялся: терпеливо выслушивал Ангел обо всех ее девчачьих заморочках, пытался варить ей кофе, не превращая содержимое турки в уголь, он даже согласился оставить ее дома до начала нового учебного года так, как будто только от него зависело это решение. Но один вопрос оставался нерешенным, и прикасаться к нему с каждым днем хотелось все меньше и меньше. Альма. Она позвонила ему трижды, еще один раз — съездила с ним в суд. Они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга, все действия вроде рукопожатий и просмотра документов выполняли механически, но время от времени в оленьих глазах Альмы поблескивала какая-то немая усмешка: мол, подожди, дорогой, я очень скоро раздавлю тебя каблуком. Джек отряхивался от дурного предчувствия, усиленно думал, но все равно не понимал, как ему прощупать почву, как добиться от бывшей жены откровения, чтобы случайно не сболтнуть лишнего. Он не был уверен в том, что Ниша ей что-либо рассказала, но проверять не хотел. Ему казалось, что он примет любой исход этой маленькой интрижки с тем же горделивым равнодушием, с которым он лез в трусы влюбленному в него подростку. Нужно ведь было учиться нести ответственность за свои не самые правильные поступки? Черт, а он ведь согласился встречаться с Ризом. Могло ли его маразматичное увлечение ребенком вообще зайти дальше? — Хватит меня взглядом дырявить, па. Нервно потрепав головой, Джек глупо улыбнулся и в два глотка допил остывший чай. Они с Ангел уже полчаса сидели за столом, ковыряя вилками вчерашнюю пасту, и ни о чем не говорили. Молчаливые обеды и напряженные вечера у старого телевизор превратились в рутину, из которой они не могли самостоятельно выбраться. Но было не до решения бытовых проблем. Через неделю их ждало первое судебное разбирательство. Возможно, первое и последнее. — Просто пытаюсь представить, как я буду жить, если вдруг опять останусь один. Ангел пожала плечами и отвела взгляд. — Не драматизируй. Ты будешь жить точно так же, как ты жил до того, как забрал меня из интерната. — Это не интернат, а исправительный… — Не думаю, что что-то серьезно поменяется, — поджав губы, Ангел бросила на отца уничижающий взгляд и не позволила ему договорить. — К тому же… Если суду будет интересно мое мнение, а оно будет ему интересно, я все равно скажу, что не хочу оставаться с матерью. Потому что, как бы мало ты ни сделал для меня и моего благополучия, она умудрилась сделать еще меньше. Она своим примером показала, что мне совсем не хочется жить с человеком, который может в любую секунду сорваться куда-то и бросить меня, если вдруг я стану в тягость. Родители бросали меня достаточно много раз, чтобы я поняла, что из двух зол нужно выбирать меньшее. Сейчас меньшее зло — ты. Ты хотя бы не пытаешься навязать мне свой стиль в одежде. Согласно кивнув, Джек накрыл грудь ладонью, пытаясь понять, почему его сердце не успокоилось. Должно ведь было. По всем канонам и правилам. — Так как там… — Ангел откашлялась в кулак. — «Гиперион»? Мокси? Ребята? — Гейдж? — поймав на себе смущенный взгляд, Джек горделиво вскинул бровь; он попал в яблочко. — Не беспокойся, с ней все в порядке. Скорее всего, отец заберет ее до весеннего выпуска, но я на этот случай прихватил с собой копию ее личного дела. Там… Все, в общем-то. Группа крови. Знак зодиака. Школьные отметки. А еще адрес и номер телефона родителей. Думаю, как только она вернется домой, Госпожа Директор нам обязательно сообщит, и ты сможешь позвонить подружке. Или даже навестить ее, если очень хорошо попросишь папочку наведаться в Канзас. Девушка покачала головой и мягко улыбнулась, глядя в полупустую тарелку. — Спасибо, па. Я… Воспользуюсь возможностью, если таковая представится. Но я хотела спросить не только про Гейдж, но и про Риза. Как он вообще… без тебя? — Не уверен, что могу сказать наверняка. Мокси говорит, что он чудно справляется, но я хорошо знаю мальчишку. Он абсолютно не стрессоустойчивый и понятия не имеет, как с разлукой можно справиться «хорошо». Скорее всего, опять прячет под подушку таблетки, которые ему нужно пить, и расчесывает старые рубцы, чтобы за что-то себя наказать. А если его, не дай Бог, еще и Ниша травит… То, боюсь, на выходе его мать получит того ребенка, которому изо всех сил хотела помочь. — Не справится, думаешь? — Без меня? Нет. Ангел тихонько рассмеялась и, встав из-за стола, погладила отца по голове. — Пап, то, что ты так считаешь, куда больше говорит о том, что он тебе нужен, чем наоборот, — она невесомо поцеловала Джека в макушку. — Когда все это закончится, своди его в кинотеатр, что ли. Только так, чтобы Ниша не узнала. А то вы очень любите делать все у нее на виду.

***

Ох, как же сильно Джек ненавидел здания суда. Его буквально выворачивало от всей этой фальшивой помпезности, не навевающей ничего кроме отвратительных воспоминаний. Он нечасто оказывался на скамье подсудимого (к своему великому счастью, ни разу, хоть и заслуживал), но свидетелем проходил по многим делам, и, опираясь на свой скромный жизненный опыт, мог постановить, что чем меньше и уродливее был городишко, тем больше денег тратила администрация на благоустройство церквей и судов. Нужно ведь было судить убийц и отпевать убитых в хорошей обстановке. Судьи и присяжные — старики, которым давно было пора на пенсию, все еще держащиеся на плаву исключительно благодаря щедрым субсидиям и пухленьким взяточным конвертам. Им, старикам, было велено выступать длинной рукой закона, однако государство их ничему, кроме озвучивания очевидного, не научило, и потому всякий судебный процесс, независимо от его характера, формы и важности, проходил как старая театральная постановка: натянуто, нудно и невыносимо чопорно. Альма держалась как надлежит главной героине какой-нибудь толстенной книжки про феминизм и несправедливость, Джек — как тот самый денди, которым он так и не стал. Ангел на фоне матери с ее бархатным платьем и алой помадой и отца с его дурацким пестрым галстуком и дешевыми, надетыми исключительно из юмористических соображений, пластмассовыми запонками смотрелась слишком правильным, слишком хорошим ребенком. Как будто она единственная пришла в суд по делу, в то время как ее родители — ради возможности покрасоваться или поиграть в шутов. Что удивительно, Альма пришла одна, без нового спутника жизни, из-за чего Джек ненароком подумал, что он, во-первых, уже мог ее бросить, а во-вторых, вообще не существовать. Это немножко подняло ему настроение, но от открытого злорадства он поспешил воздержаться. Нужно было сохранять хотя бы некоторое достоинство. — Я могу украсть у тебя малышку на пару минут, дорогуша? — вкрадчиво поинтересовалась Альма за несколько минут до начала слушания. — Хочу поговорить с ней о нашем, о женском. — Она не брала с собой прокладки, не надейся. Едва Ангел попыталась открыть рот, как Альма хлопнула Джека по плечу и широко, почти как акула с ее тремя сотнями клыков, улыбнулась девушке. — Не дурачься. Ты не в том положении, малыш. Давай я повторю еще разочек: я могу поговорить со своей дочерью? Тяжело вздохнув, Джек припомнил самому себе про достоинство, сел на причитающееся ему место и пожал плечами. — Валяй. Но не вздумайте опоздать к началу. Я не хочу краснеть за двух безответственных клуш. — О, милый, ты знаешь меня. Я никогда не трачу на важные разговоры больше двух минут. Взяв дочь за руку, Альма отвела ее в уголок и, время от времени поглаживая Ангел по голове, начала нашептывать ей что-то на ухо. Как бы Джек ни старался прислушаться и понять, о чем она говорила, ничего, кроме белого шума, в голове не всплывало. За долгие годы жизни с ним и без него Альма получше многих научилась шифроваться и хитрить, потому что заиметь любовника, будучи женой Красавчика Джека, и сохранить себе жизнь, бросив Красавчика Джека, значило быть стервой не только предусмотрительной, но и изобретательной. Они совсем немножко стоили друг друга. Если бы Альма не была такой бессердечной сволочью, они бы сейчас, на пятом десятке, могли бы составить конкуренцию любой именитой парочке Голливуда. Харизмы им обоим было не занимать. — О чем говорили? — спросил Джек, притянув Ангел к себе за рукав, когда та вернулась на место. — Да так, — отмахнулась девочка, — мелочи. Даже в голову не бери. И вновь сердце не успокоилось. Скорее наоборот. Этот судебный процесс в разы отличался от судебного процесса пятилетней данности. Если в тот раз это была лишь формальность, и для полного зала присяжных несчастный Джон, избитый, переломанный, едва передвигающийся по залу суда без костылей, выглядел невинным белоснежным агнцем, над которым жестокая бывшая жена занесла ритуальный кинжал, сейчас ситуация вырисовывалась куда менее однозначная. Была Альма: у нее были работа и, как выяснилось, новый муж, какой-то арабский нефтяник, приехавший из Эмиратов черт знает для чего. Был Джек: у него были своя жилплощадь, внушительный рабочий стаж и множество хвалебных рекомендаций от коллег. Была Альма: она ушла из семьи в час нужды и не подавала признаков жизни несколько лет, даже не удосуживаясь время от времени присылать дочери открытки. Был Джек: алкоголик со стажем, стоящий на учете у психотерапевта по причине многочисленных вспышек агрессии. Никто из них не был хорошим родителем, и тысяча положительных качеств, зачитанных усатым судьей с пожухшего желтого листа, в ту же секунду аннулировалась тысячей проблем, который ни Джек, ни Альма решать не умели. Не было больше ни жертвы, ни хищника: были два несостоявшихся родителя, каждый из которых в той или иной степени использовал дочь в качестве инструмента запугивания и демонстрации своей власти. Во всяком случае, так Джек думал об Альме. К чему ей, женщине, удачно вышедшей замуж, устроившейся на достойную работу, лишняя морока со взрослой дочерью, которую уже не надо было рядить в розовые платьишки, которой уже не нужно было плести косички? К чему ей начинать жизнь с чистого листа, снова пробовать себя в роли матери, когда жизнь подбросила ей возможность попробоваться в роли любовницы и бизнесвумен? И дураку было понятно, что новый муж, каким бы «понимающим» и «трепетным» (с ее слов) он ни был, не сможет принять в семью чужого ребенка: менталитет, как-никак, — штука серьезная, хоть и недооцененная. И что тогда стало бы с Ангел? Что бы ждало ее в этой семье? Перечислив наконец все «за» и «против», все плюсы и минусы обоих родителей, господин судья, совсем как пять лет назад, наконец взмахнул молоточком и дал слово Ангел. Та встала, очаровательно улыбнулась, вежливо поклонилась сначала отцу, потом матери, и с легкостью, присущей только королеве, произнесла: — Я бы предпочла остаться со своей матерью, Альмой Сахид.

***

Возвращаясь домой, Джек пытался понять, о чем ему нужно было думать и что говорить. Казалось, было так много тоски в голове, так много разочарования, ненависти, в конце-то концов, но ни в слова, ни в мысли они не складывались. В черепной коробке рокотом отзывался глубокий низкий гул, формировались абстрактные образы, но на сердце было легко. Как будто с ним ничего не произошло. Как будто все было… В порядке. Джек не очень хорошо помнил, как покинул здание суда, как завел машину и каким чудом доехал до дома без происшествий. Помнил только, как механически сжимались его руки от мысли о том, сколько раз, сколько чертовых раз он мог схватить эту лживую стерву за горло, разбить ей голову об угол стола и душить, пока ртом не пойдет кровавая пена. Теперь, встретившись лицом к лицу со своей неуемной яростью, громадной, как айсберг, отправивший на морское дно «Титаник», ничего не болело и не чесалось, только дергалось уродливыми судорогами, подавая слабые признаки жизни. У Джека были проблемы, под воздействием стресса эти проблемы лезли из него, как пружины из старого матраса, рвались наружу гротескными картинками: руки по локоть в крови, замечательные ноготки цвета бордо, откалывающиеся от тоненьких пальчиков с каждым щелчком плоскогубцев, шелковые лоскуты черных прядей, вырванных из черепа, лицо некогда любимой женщины, медленно, удар за ударом, превращающееся в кроваво-синее месиво, выбитые зубы, сломанный нос, заплывшие глаза, — все это Джек представлял не раз и не два. У Джека были проблемы. Он думал, что научился их решать, но, очевидно, ему показалось. Он не держал зла на Ангел. Нет, конечно, он подумывал о том, чтобы содрать с дочери юбку и отхлестать ее армейской бляхой до гематом, но так он время от времени думал в отношении каждого непослушного ребенка. Думать — не значит делать. Вон, даже Ризу, который в представлении Джека был существом практически невинным, ничего, кроме легкой взбучки не заслуживающим, и то временами доставалось от подсознания Смитса. Ангел в его представлении была той еще дурой, конечно, но тревожное предчувствие, так долго давившее на сердце зрелым гнойником, с ее решением хотя бы прорвалось. Альма… О, Альма заслуживала быть размазанной по асфальту. Она нашла способ повлиять на дочь. Она нашла рычаг давления, способ манипуляции, никаких сомнений в этом не было. Дома Джек закурил, косо поглядывая на листочек из альбома с записанным адресом и номером. От предложения заехать за вещами дочери Альма предусмотрительно отказалась, очевидно, прекрасно понимая, что одно неловкое движение в сторону раздосадованного мужа может стоить ей конечности или жизни, поэтому, быстро расписав подтекшую ручку, она оставила Джеку ориентиры места, к которому ему следовало привезти пожитки их общего (теперь уже больше ее) ребенка. Положа руку на сердце, Джек был готов признаться, что с большим удовольствием прожег бы бумажку сигаретой, но, собрав все свое терпение, только пепел на нее стряхнул. Мол, если и загорится, то хотя бы сама собой, а не по его вине. Он просидел в прострации по меньшей мере три часа, бездумно переключая каналы, щелкая пальцами, простукивая стол какой-то навязчивой мелодией и пытаясь понять, что же он на самом деле чувствовал. Затем он плеснул себе в стакан отвратительно теплый виски и, не о чем особо не думая, в три глотка осушил стакан. Следом за ним — еще один. Только после этого ему хватило сил на то, чтобы сесть на диван, накрыть голову руками и хорошенько обдумать произошедшее. Итак, что он имел. Из-за того, что он недостаточно внимательно контролировал свое распухшее от одиночества эго, его шантажировали и были готовы в любой момент отправить за решетку за растление несовершеннолетнего. Он был вынужден бросить работу, на которую убил пятнадцать лет своей жизни и которая ему чертовски нравилась, полностью отказавшись от перспектив научиться чему-то новому. Его ребенок, не важно, по своей воле или под влиянием матери, его единственный ребенок, ради которого он горбатился на этой самой работе, предал его. Все, что у него оставалось, так это одиночество, помноженное на злоупотребление алкоголем и вспышки агрессии. И все. Все. Больше Красавчик Джек из себя ровным счетом не представлял. Тот, прошлый, который Джон, умер в автомобильной аварии. Этот, нынешний, вообще никогда не рождался, представлял из себя какого-то уродливого суррогата, по которому теперь проехался асфальтоукладчик и сравнял того с землей. В сорок пять лет было мучительно тяжело сталкиваться с экзистенциальным кризисом, но, отсекая от себя Альму, Ангел, Риза и «Гиперион», Джек не мог понять, кем он был в сухом остатке. Человеком? Едва ли. Он был асоциален и терпеть не мог себе подобных, а ведь человек — существо социальное. Законопослушным гражданином? Тоже вряд ли. Он часто игнорировал и даже нарушал закон. Трудовым ресурсом? Больше — нет. Скорее обычным безработным неудачником за сорок, потерявшим последние ориентиры. Осталось запастись армейскими майками и парой ящиков пива. Нужно было как можно скорее придумать запасной план. Определиться с последовательностью действий, понять, какой шаг сделать следующим, как себя повести. Ситуация была патовая: никогда еще желание покончить с собой не было таким… Реальным. Все эти шутки про предпраздничный суицид, повешение с помощью гирлянды и вскрытые консервным ножиком вены меркли на фоне настоящего намерения, которое все ближе подбиралось к усталой голове. Джеку даже казалось, что он начал понимать вечно загнанного в угол, вечно разочарованного в себе Риза. Мальчик-то был прав: жить и правда было неприятно и глупо, когда от тебя не остается ничего существенного. Не хотелось, конечно, так быстро отчаиваться, потому Джек в принципе отчаиваться не любил и не умел, но ни единой мысли, что еще ему чувствовать, на что еще себя настраивать, у него не было. В конце концов, все пришло к тому, что неожиданное появление шестнадцатилетнего мальчика-инвалида, абсолютно отбитого, больного на голову, стало самым радостным событием за последние пять лет, и, признаваясь себе в этом за третьим стаканом виски, Джек второй раз в жизни чувствовал себя настолько жалким и несущественным. Насколько блеклой должна быть жизнь взрослого мужчины, чтобы скрасить ее мог один глупый подросток?.. Когда гул в голове начал разжижаться, а по мышцам медленно поползло парализующее тепло, Джек кое-как собрался с мыслями, встал с дивана и поплелся к телефону. Ему нужно было убедиться, что хотя бы одна часть его жизни не была настолько… Проебана. — «Гиперион» слушает. Мокси у телефона. Джек даже невольно улыбнулся. Он был рад слышать ее голос. Даже несмотря на то, что она, судя по этому голосу, была готова стереть его в порошок. Час все-таки был поздний. Странно, что она вообще задерживалась на работе; видимо, была похоронена под бумажными горами, совсем как он последние пятнадцать лет. — Привет, детка. Как обстановка? — Джек! — взвизгнула женщина в телефонную трубку так громко, что на секунду Джеку пришлось отодрать ее от уха. — Где тебя черти носят? Как прошел суд? — Отлично, — Джек отпил из стакана; теплый виски уже даже не казался таким мерзким. — Слушай, зайка, а ты не могла бы позвать Риза? Если, конечно, он еще не спит. На часах была ровно полночь. Конечно, Риз уже спал, а даже если не спал, то притворялся спящим — так по уставу было положено. Джеку оставалось надеяться, что Мокси услышит нездоровую дрожь в его голосе и все равно позовет мальчишку к телефону, потому что в противном случае у него вообще поводов контактировать с людьми не осталось бы. И, возможно, он бы окончательно двинулся головой, но это не точно. — М-м-м… Да, сладенький, повиси на проводе немножко. Пока Джек висел на проводе, он справился с третьим стаканом и, недолго думая, схватился за горлышко бутылки. Какая разница? Все равно он был дома один. Тем более, что он действительно планировал напиться до потери сознания: теперь-то ему было нечего терять. Дочь жена отсудила, на работу вставать не нужно было… Свобода как она есть. Свобода и неизбежность. — Джек?.. — послышался сонный мальчишеский голосок по ту сторону провода; Джек расплылся в блаженной улыбке. — Привет, детка, — прислонившись спиной к стене, мужчина сполз на пол, натягивая провод. — Как поживаешь? — Ам… Да вроде как обычно. Ты… В порядке? — В полнейшем! — А почему ты звучишь так, как будто только что выпил половину бутылки чего-то очень горячительного? Джек уныло взглянул на виски. Все верно. Ровно половину бутылки он и осилил. — Как ты умудряешься следить за мной, маленький ты… — Джек. Почему ты пьян, если все в порядке? Тяжело вздохнув, мужчина покачал головой и поморщился, чувствуя, как взбитый в пену мозг затрепыхался от движения. Он не совсем понимал, какой у него был мотив звонить Ризу в столь поздний час, но гордость хотела верить, что не для того, чтобы ему пожаловаться. У Джека для этих целей когда-то был психолог. Моральная помощь подростка ему абсолютно точно была не… — Альма отсудила у меня Ангел. Примерно поэтому я и пьян. Нужна. На несколько секунд повисла мертвая тишина. Только гуд телефонной линии бил по вискам и тихое поскрипывание электрических проводов в потолке. Лампочка мерно поблескивала. Нужно было менять проводку, нужно было закончить ремонт, нужно было сделать целую тысячу вещей, но все, что хотел сделать Джек, так это сунуть оголенные провода себе в рот. — Почему? Как?.. — недоуменно пискнул мальчишка. — Да я хуй его знает, тыковка! — Джек обхватил бутылку коленями. — Ангел просто неожиданно захотела остаться с ней, и все. Finita La Commedia. Я даже, если честно, не понимаю, хули мне теперь делать. Думаю, может, поехать этой суке шины спустить или бензобак продырявить. Так, по приколу. Все равно я уже ничего не исправлю, так может хоть поглумлюсь напоследок… — Не надо никуда ехать! Погода — дерьмище, туман и слякоть, еще не дай бог занесет куда-нибудь. Ты вообще разговаривал с Ангел? Спрашивал, почему она решила поменять свое мнение относительно тебя? Она ведь даже мне говорила, что не хочет жить с матерью… Джек покачал головой, но, быстро сообразив, что Риз его не видит, криво усмехнулся и отпил из бутылки. — Я не знаю, малыш, она просто… Просто кинула меня. Как абсолютно все бабы в моей жизни. Альма? Ушла от меня, когда я не мог помочиться без помощи сиделки. Мокси? Ушла от меня за «свободной жизнью». Ниша? Шантажирует меня, как последняя мразь, вещами, которые ее не касаются. Они все такие, детка. Они все такие. Не лезь в эту ебалу никогда, понял меня? Бросай этих сук первым! — Джек, я просил тебя ответить на вопрос. Ты на него ответил, а теперь, пожалуйста, закрой рот и дай мне подумать! — прикрикнул Риз. — Я пытаюсь понять, как решить твою проблему в двенадцать часов ебучей ночи! Ты можешь связаться с Ангел? Завтра, например. Встретиться и поговорить в нормальной обстановке. Потерев слезящиеся глаза, Джек бросил мутный взгляд на покоящийся на кофейном столике листочек, придавленный брелоком от ключей. Что-то хаотично зашевелилось в его голове, разогревая проржавевшие шестеренки. — Альма дала мне адрес, — кое-как дотянувшись до столика, Джек стянул с него записку. — Второе авеню, угол Николы Теслы, то ли третий, то ли пятый дом, черт его знает. Я в этом районе только в гольф играть ходил, когда был помоложе. Думаешь, стоит поехать? — Стоит, только не сейчас, пожалуйста! Говорю же, туман и слякоть, ты еще и пьяный как черт. Проспись, соберись с мыслями и нормаль… Джек положил трубку. Фактически, Риз дал уже свое согласие и, соответственно, одобрение. Что он там еще имел в виду, можно было не дослушивать. В том состоянии, в котором находился Джек, для него никаких ограничений не существовало: во-первых, он выпил полбутылки виски за двадцать минут, во-вторых, он был чертовски расстроен и разочарован в собственной жизни, в-третьих, он чертовски любил риск, особенно потенциально летальный. И было бы здорово, будь это шуткой, но нет. Однажды заглянув в лицо смерти, смерти он уже не боялся. Боялся того, что после и того, что до: боялся комы, боялся переломов, боялся боли как таковой, боялся потусторонних миров, если они, конечно же, существовали. Смерти он бояться не мог. Ему даже казалось порой, что именно она, костлявенькая, его ни за что не бросит, в отличии от живых, теплых женщин. И она ведь действительно не бросала. Погода и правда была отвратительная. В их краю январские морозы редко задерживались надолго, и таять все начинало уже ближе к десятому-пятнадцатому числу. В феврале дороги размывало до состояния шоколадного пуддинга, и у всей местной детворы появлялось сезонное развлечение: смотреть, как большие дяди на дорогих машинках толкают эти самые дорогие машинки в гору, попутно пытаясь вытащить свои грузные туши из густой коричневой массы. Умные ходили пешком. Глупые — пытались сохранить в чистоте ботинки и брюки. В этот день ситуация была очень похожая: небо сыпало мелким мокрым снегом, мгновенно тающим на лобовом стекле и сползающим крупными ртутными капельками на капот, под колесами чавкали свежие лужи, плюющиеся мутной водой, и туман, сгущающийся на расстоянии вытянутой руки, с каждым метром все плотнее окутывал машину. Джек умел держать руль ровно. Даже будучи пьяным, он фиксировал руки так, что его уникальной сноровке могли позавидовать профессиональные гонщики. Он все еще предпочитал пьяным за руль не садиться, потому что воспоминания о том самом проклятом дне, напрочь перечеркнувшим всю его жизнь не хуже, чем его лицо, все еще были достаточно свежи, и лишний раз бередить их значило вновь и вновь будоражить в себе панический страх остаться инвалидом и умереть в одиночестве. Теперь же, ведомый то ли ненавистью, то ли чувством справедливости, то ли простой мужской глупостью, он как будто не замечал своего опьянения. Он набирал скорость и гнал вперед, как будто в запасе у него была не одна, а целых двенадцать жизней. Ему казалось, что дорога чиста, что никому, кроме него, срываться и ехать куда-то в такую темень было незачем. Идиот, попытавшийся Джека обогнать, неуверенно виляя из стороны в сторону, очевидно, думал так же. Судьба — штука хитрая. У нее всегда в рукаве есть пара десятков колод, персонально составленных для одного человека. Судьбе хорошо известны понятия рока и неизбежности в самых чистых их проявлениях, судьба — кукловод, дергающая за ниточки и жизнь, и смерть, и человечков с их крошечными человеческими желаниями. Джек был всего-навсего таким человечком: две руки, две ноги и голова. И он, как человечек, глубоко в душе понимал, что, если чему-то судьба случиться — оно случится, судьба повториться — оно повторится. Возможно, поэтому он не пытался выруливать и не думал о том, чтобы сбавить скорость, а не нестись на всех парах в дом, где его даже никто не ждал. Он принимал свою глупость играючи, потому что повзрослел, и теперь не испытывал ни страха, ни удивления, когда его заносило и мотало на мокрой дороге. Он, возможно, даже отсчитывал про себя секунды: когда же наконец неотвратимость ударит его по морде? У него же и так жизнь была отвратительной: работы — нет, доверия — нет, интересов — нет, семья — распалась к чертовой матери, любовник — шестнадцатилетний мальчишка, одно существование которого толкает на грех и, как следствие, — за решетку. У Джека ничего не было, поэтому, рискуя всем, как-то так выходило, что он не рисковал ничем. Абсолютно. С этой мыслью он летел по трассе. С этой же мыслью — летел в кювет. С этой же мыслью вслушивался в скрежет своих тазобедренных костей, прежде чем отключиться: боль была смазана чувством собственного превосходства. Над кем только — не ясно. Он, возможно, и сам хотел разбиться. В последний раз, так, чтобы больше никогда глаза не открывать. Это бы красиво поставило жирную точку в его жизненной истории: мол, с чего начались твои проблемы, тем они и закончатся, потому что уж если и идти под откос, то ровно, в ногу, попадая в такт. Но неотвратимость решила иначе. Неотвратимость ему умирать запретила и, кое-как разлепляя залитые грязью и кровью ресницы, лежа спиной на железной каталке, знакомой до головокружения, Джек в который раз понимал: судьба не могла позволить ему сдаться так просто. Он, в конце концов, был Красавчиком Джеком. Сквозь алое марево и слепящие блики, сквозь оглушительный звон в ушах и онемение, прокатывающееся крошечными раскаленными иголочками по всему телу, Джек чувствовал, как его липкие волосы перебирают чьи-то длинные пальцы, как щеки, щетинистой, грязной, касается теплая бархатная ладонь, как два голоса, знакомых и незнакомых одновременно, зовут его по имени, и он так хотел ответить, так безумно хотел ответить. Но не мог. Судьба обыграла его во второй раз. Два — ноль. У нее определенно были на него планы.