Мы к маме жмемся: «Ну зачем отъезд? Здесь хорошо!» — «Ах, дети, вздохи лишни». Прощайте, луг и придорожный крест, Дорога в Хорбен... Вы, прощайте, вишни. © М. Цветаева «Повсюду листья жёлтые, вода...»
Он замер, кажется, даже задержал дыхание, растерянно смотря на меня. — В смысле уехать? — проронил он, заглядывая в глаза, заставляя меня съёжиться. — Куда? — он говорил ровно, спокойно, всё так же смотря мне прямо в душу, но в его карих, почти черных глазах, читалось отчаяние. И как же я его понимала, до боли в сердце: из-за тренировок мы все меньше виделись, а, приходя уставшими в блок, не могли найти в себе силы, чтобы просто встать с кровати, не то, чтобы спуститься на другой этаж. Если я скажу ему, что еду в Барнаул, придётся рассказывать про маму. Приезжая летом к семье Миши, я всегда поражалась его большой и дружной семье. Все поддерживают тесную связь даже с самыми дальними родственниками, все помогают друг другу, все любят друг друга. При взгляде же на своё семейство у меня на глазах тут же наворачивалась слёзы от одной мысли, что я жила с братом отдельно от мамы. — Я еду к брату в Ленинград, — быстро соврала я, чтобы избежать рассказов о своей семье. — Я могу с тобой поехать, — Миша оживился, и мне было всё сложнее ему лгать. — О... Ну, знаешь, мы с ним не ладим, так что тебе будет не особо приятно наблюдать сцены наших ссор, — на ходу начала придумывать я, всё глубже и глубже закапывая себя в яму лжи и обмана. — Ну, а зачем ехать тогда? — развёл руками он, откровенно ничего не понимая. — У него день рождения... И всё, хватит, я уже купила билет, мне скоро на поезд, так что закончим, — грубовато отмахнулась я, вытащила из-под цветочного горшка ключи и накинула на плечо сумку, собираясь выходить из комнаты. — Подожди, а! — выбегая за мной, вскрикнул Миша. Всю дорогу я как можно больше прижималась к нему, одаривала нежными поцелуями, пытаясь запомнить каждую черточку морщинок в уголках глаз, каждый волосок щетины... Потому что я не знала, на сколько уеду... Мы стояли на вокзале. Из-за промёрзлого ветра я прильнула к Мише ещё ближе, чтобы согреться... И последний раз обнять его. Пока мы ждали поезд, из толпы выглядывала голова Жара, а рядом сверкала белая макушка Лары. После трогательных речей, дружеских объятий я стояла у ступенек своего вагона. Последний раз взглянув на всех, я переступила порожек и, глядя в окно, долго махала провожающим. Алжан стоял, приобнимая Лару за талию. Вспоминая наше общение, я поняла, что мы толком-то не общались, но, благодаря коротким разговорам, было ясно, что характер Жара сочетал в себе русскую силу духа и восточную мудрость. Таких, как он больше не встретить. Лара, стоящая и во всю махающая, пыталась скрыть слёзы. До недавнего времени только она могла добавить радости в мою жизнь, вваливаясь в комнату с улыбкой во всё лицо, ругаясь на свои кудрявые волосы, переживая из-за каждого слова, сказанного Алжану... Такая лёгкая и светлая, такая родная. Миша, грустно улыбающийся, стоял от них чуть в стороне. Я никогда не могла подумать, что наша дружба может перерасти во что-то большее, я никогда не могла подумать, что после его отъезда не смогу его простить, думала, что никогда не влюблюсь... По всему перрону пронесся женский голос, искаженный громкоговорителем: — Поезд Москва-Барнаул отправляется. Я моментально покраснела, не смея оторвать взгляд от лица Миши, которое в одночасье вытянулось в удивлении. Он даже успел шагнуть навстречу моему поезду, как будто мог его остановить. А я чувствовала себя самым последним предателем на свете. Проводницы шустро сложили ступеньки — я крепко-крепко зажмурилась, чтобы не видеть ошарашенного Мишу и его невероятные глаза. С грохотом захлопнулись двери — я сползла по стенке вниз. Из трубы вырвался пар и зазвучал гудок — я сидела на полу купе, обхватив колени руками. Поезд тронулся — по щеке скатилась одинокая слеза. Я не знаю, сколько я так просидела, но мне конкретно повезло, что я ехала одна. Проводница постучала в дверь, чтобы проверить билет, но увидела меня сидящую на полу и крайне удивилась. Я сразу сделала вид, будто бы укладываю вещи, но это оказалось провалом, потому что моя сумка стояла на верхней полке. Мне пришлось посмотреть в лицо проводнице, которая вовсе не понимала, что происходит. Я просто молча протянула ей билет и паспорт. Она просто молча его проверила. Наверное, было уже за полночь, но из-за стука колёс я никак не могу уснуть. Лёжа на маленькой, жёсткой полке поезда, несущего меня в Барнаул, я видела лицо Миши, которому я бессовестно солгала. Мне было ужасно стыдно, но правды я сказать не смогла. Было бы ещё хуже. Лампа, висящая прямо над головой, неприятно потрескивала, но её тёплый свет напоминал солнце.***
Здесь Пушкин в чувственном огне Слагал душой своей опальной: «Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной».
Свежая трава немного покалывала босые ступни, тёплый горный воздух обдувал всё тело, солнце игриво переливалось на поверхности лазурной воды речки. — Чего стоишь! Полетели! — раздался громкий голос Мишико. Он тут же подхватил меня за руку и помчался вниз между ущельем и какой-то безымянной горной рекой. Окунувшись в ледяную воду, да так, что зубы заскрипели, я взвизгнула. Мелкие камешки щекотали ступни, платье моментально намокло и прилипло к телу, и, выбравшись из быстрой реки, я обрушила шквал негодования на хохочущего Мишико, который окунул меня в воду без моего согласия. — Ты понимаешь, что мне теперь платье придётся сушить, — грозно посмотрела на него я, выжимая волосы. — Да весело же было, ну! — разводил он руками, обезоруживающе улыбаясь. Я лишь закатила глаза, понимая, что спорить с ним бесполезно. Мне было ещё холоднее от одежды, которая противно липла к ногам, животу, спине, так что у меня даже задрожали и посинели губы. Чего нельзя было сказать о Мишико. Он гордо вышагивал в одних плавках, и вся его кожа была покрыта каплями, но он даже не дрогнул. Его обнажённый торс притягивал взгляд, каждый кубик не ярко выраженного, но заметного пресса, каждая мышца заставляли меня таращится на него. Поймав себя на мысли, что я в открытую пялюсь на своего друга, хотя сейчас сама была вся облеплена мокрой тканью, я резко мотнула головой, разметав в стороны брызги. Пробираясь по кальке на берегу, я периодически возмущалась себе под нос из-за того, что она нещадно колола ноги. — Давай быстрей, — крикнул мне через плечо Мишико и шустро побежал по раскалённым камням. Он всё стремительней удалялся. — Он так быстро бегает, — буркнула я, смотря на то, как он растворяется среди кустов, растущих рядом с речкой. Пока я плелась за ним, моё платье практически высохло под палящим солнцем, и, поднимаясь по очередному поросшему душистой травой холму, я просто не выдержала и легла на землю со вздохом, встречаясь глазами с высоким грузинским небом. — Сегодня ясно, — я вздрогнула, когда услышала голос Мишико, который примостился рядом. Мы лежали в траве, которая щекотала мне шею, и рассматривали чисто-голубое небо, практически белое, разговаривали о будущем баскетбола, ведь мы оба были одержимы им. Изучали историю «от» и «до», играли с кем попало при любом удобном случае, чтобы отработать навыки. Мы были больны баскетболом, бредили о пьедесталах и зрительских симпатиях. Мечтали увидеть паркет всех стран мира, мечтали стать знаменитыми баскетболистами, гордостью страны. — В этом году Олимпиада в Токио... Ты бы хотел побывать в Японии? — приподнимаясь на локтях, спросила я. — Мне и в Грузии хорошо. — просто ответил Мишико, жмурясь от летнего солнца. Я закатила глаза, а потом сморозила такую глупость, что была готова провалиться сквозь землю: — А как ты думаешь, наши обыграют американцев? Мишико не поворачиваясь, совершенно невозмутимо ответил: — Это невозможно. — А вот когда я попаду в сборную, точно обыграем там всех, — предалась мечтаниям я, снова падая на траву. — Ты сначала школу закончи, — весело подмигнул он, подскочил на ноги и понёсся дальше. — Меня подожди! Для меня незаметно пролетел месяц каникул с Мишико. Это уже были наши вторые летние совместные каникулы. Самые лучшие каникулы. Мне пришлось уехать прямо на восемнадцатилетние Мишико, потому что Лёша должен был уезжать и хотел провести немного времени со мной. После солнечной, одурманивающей Грузии мне всё-таки пришлось вернуться в дождливый Ленинград.Сводом каменным кажется небо, Уязвленное жёлтым огнём, И нужнее насущного хлеба Мне единое слово о нём.
Первое занятие по баскетболу в новом учебном году. На улице было ещё тепло, но ночами всё уже начинало подмерзать. Мы с Ларисой вошли в зал, я оглядела всех, но не увидела Мишико. Мне кровь из носу нужно было его увидеть, ведь я не смогла остаться на его день рождения, но подарок был приготовлен уже давно и именно сейчас хотелось вручить его. Мы все стояли в шеренге, голос тренера звонко отражался от стен, и тут со скрипом открылась деревянная дверь, и в зал, смеясь, ввалились Мишико и Зураб. Я восторженно смотрела на него, ожидая, когда он заметит меня, но Миша, не отрывая взгляда, перебирал принесённые с собой бумаги. Тренер без лишних вопросов, подошел к грузинам, забрал бумаги и вдруг крепко обнял с баскетболистов, словно прощался... Дверь захлопнулась. Я осталась в недоумении.За тобой через года иду, не колеблясь. Если ты — провода, я — троллейбус.
Мне шестнадцать, вот это да! Ещё два года, и меня спокойно возьмут в Олимпийскую сборную Советского Союза. За этот год баскетбол стал для меня всем. Я полностью погрузилась в него. После отъезда Коркия, про который он так нам ничего и не сказал, я перестала с ним общаться. После всех годов дружбы, летних каникул, душевных посиделок — он развернулся и просто уехал. Лара говорила, что его позвали в Тбилисский клуб, но мне было всё равно. Он уехал от нас. Вместе с Зурабом. Разве он с Зурабом делился самым сокровенным, разве он с Зурабом сидел на крыше, наблюдая за звездами, перед этим тихо ускользнув из дома, разве он с Зурабом шёл по берегу реки, когда ледяная вода касалась ступней и приходилось отпрыгивать, и рассказывал о том, кем видит себя в будущем?.. К нам приехала мама, вся счастливая с огромными сумками, наполненными вещами и продуктами, потому что сами мы, конечно же, не справлялись. Она моментально освоилась и приказала нам во всю готовиться к сегодняшнему торжеству. — Мам, ну зачем всё это? Из гостей только Лара придёт! — начала возмущаться я, когда мне в очередной раз приказали резать салаты живее. Я неожиданно поймала себя на мысли, что назвала Ларису — Ларой. Эх, это было её «новое имя», которое придумал Зураб. Неужели так сложно выговорить Ла-ри-са? Над городом сгущались сумерки, уже практически стемнело, но все же оставалась ярко-розовая полоска прямо на краю горизонта. Окна соседних домов зажигались яркими огоньками, мама резво хлопотала на кухне, готовясь к приходу Лары... Ларисы. А Лёшка просто сидел в кресле и читал газету. Я побежала в свою комнату, чтобы примерить мамин подарок, а то ходить весь вечер в фартуке было не очень хорошей идеей. Стоя перед большим зеркалом в коридоре и оглядывая себя со всех сторон, я не могла понять, нравится мне или нет? С одной стороны прямые, тёмные брюки из плотного материала выгодно подчёркивали и без того тонкую талию, а рубашка в тёмно-бардовую полоску делала меня ещё стройнее. Ткань струилась по телу и красиво поблёскивала. Но с другой стороны из-за моей худобы всё висело как на вешалке, и хорошо, что рубашка была с длинным рукавом, который скрывал мои острые локти и костлявые запястья, а плотная ткань брюк добавляла хоть чуть-чуть объёма бёдрам. Но всё равно я казалась себе несуразной и угловатой. Подвязав волосы платком в тон рубашке, я вышла показаться родственникам. Мама сразу начала восхищаться и говорить, что красивей меня нет никого, а брат выпалил одну фразу, из-за которой все залились хохотом: — Ну, я бы не дал тебе шестнадцати! Раздался стук, и я тут же подлетела ко входной двери. Там стояла улыбающаяся Лара с огромным букетом гладиолусов. Я приоткрыла рот от удивления, но она тут же протянула мне букет и направилась в квартиру. Мы сидели нашей маленькой компанией на кухне, пили чай с тортом, который испекла мама ещё утром. Царила атмосфера теплоты и уюта: мама рассказывала истории про моё детство, но это никак не заставляло меня радоваться, а лишь наоборот — ранило в самое сердце. Окунувшись в детство... снова... я поникла и просто смотрела на пар, исходящий от горячего чая. На всю квартиру раздался звонок телефона, который насторожил всех: никто не ждал звонка. А я вот свято верила в то, что это мог быть папа, который так и не поздравил меня. Но после моего бодрого «Алло», послышался до боли в сердце знакомый голос, который я так отчаянно хотела забыть. — Привет, не поздно? — грузинский акцент, несмотря на непривычно низкий голос, выдавал собеседника с головой. Я стояла, упершись головой в стену, прислонив трубку к уху, и пыталась подобрать слова. — Нет, о чём ты? — губы пересохли, а на лице выступили красные пятна от волнения, из-за чего я прижала неестественно холодную ладонь к щеке. Я не знала, что и думать. После отъезда Мишико я принципиально не отвечала на его звонки, но теперь что он хочет мне сказать? — С днём рождения... — хрипло протянул он, то ли от помех в телефоне, то ли я так отвыкла от его голоса, что он мне кажется каким-то новым и странным для. — Спасибо, — бросила я и тут же положила трубку. Держа руку на телефоне, уткнувшись лбом в стену, я пыталась скрыть подступающие слёзы. Потом стремительными шагами направилась в нашу с Лёшей комнату, дёрнула дверцу шкафа так, что она ударилась о стену, нашла запрятанный в стопках одежды, лежавший уже долгое время там, тот самый подарок. Я выдернула его, и некоторые вещи вывалились на пол. Стоя на балконе и смотря на рисунок, над которым я так старалась вечерами, проведёнными в Грузии, сидя на тёплом камне у горной речки, я вспоминала, как с расцветающей улыбкой воспроизводила на листе бумаги черты лица, которые так усердно старалась запомнить днём. Сейчас же, смотря на человека, изображённого на рисунке, я не испытывала ничего. Я смотрела ещё пару секунд и резким движением разорвала бумагу. Сначала на два, потом на четыре кусочка. Я уничтожала свое творение, чтобы никогда не вспоминать того, кто был там изображён.***
Раннее утро. Погода в Барнауле была по-настоящему осенней, в то время как в Москве только начинали желтеть листья, тут уже стояли голые, сухие деревья. Дождь лил, как из ведра — это шокировало меня. Приходилось укрываться потрёпанным коричнево-оранжевым чемоданом. Кое-как выбравшись с вокзала, я запрыгнула в местный тарахтящий автобус, который повёз меня в знакомом направлении. Выйдя на своей остановке, я тут же оказалась зарызганной грязной водой, вылетевшей из под колёс проехавшегося по лужам автобуса — всё как всегда. Сейчас, устремляя свой взгляд на разваливающуюся хрущёвку, я сглотнула ком, вставший поперёк горла — внутри всё замерло. Мигом нахлынули воспоминания, дыхание участилось — я готовила себя к худшему. Я медленно, словно оттягивая неизбежное, поднялась по грязной лестнице тёмного подъезда, в котором всегда чувствуешь себя, мягко говоря, неуютно. Стоя перед железной, заляпанной старой краской дверью, которая вела в мир моих детских кошмаров, я громко вздохнула. — Раз... два... три... — закрыв глаза, одними губами проговорила я, желая окунуться в то время, когда с мамой всё было хорошо, когда, приезжая к ней, я уже с порога чуяла манящий запах домашней еды... а не спирта. Ключ в замочной скважине — щелчок — дверь открыта.