…Только сейчас я её понимаю. К ней припадаю. И ею клянусь… © Помни Имя Своё «Снится (на стихи Д. Качмара и Р. Рождественского)»
Хрипели, касаясь земли, омертвевшие, высохшие листья; и вторили им, прощаясь, чёрные ветви окружающих поляну деревьев. Серые тучи стягивались в бесформенную бесконечность, и тяжелело осеннее небо, словно готовясь оплакивать не сбывшееся пять веков назад. Cбывающееся — только сейчас. Развевались на ветру знамёна; и стояли, обведённые чёрным, синим и серебряным, трое напротив двоих. Эрейнион, Гил-Галад, Верховный король Нолдор-изгнанников: звездой осиянный, четыре сотни лет живущий, два с половиной десятка — правящий, тяжела корона твоя, мальчик, за что выпало тебе нести — чужую вину? Нэлъяфинвэ, Майтимо, Маэдрос: ярое пламя — в волосах и стылый пепел — в глазах; пал твой Союз, истлела — власть, и не найти тебе сил — даже в ненависти. Канафинвэ, Макалаурэ, Маглор: медный обруч на чёрных волосах и задумчивый звон лютни, ты предал свою песнь, когда оставил брата — на милость мою. И тяжёлый гнев Гортхауэра — за правым плечом. И — собственное безразличие. — Я, Мелькор Аран Форондорион, Владыка Севера, предлагаю мир… — Я, Эрейнион Аран Этъанголдион, король Изгнанников, принимаю мир… Бессмысленные титулы, безжизненные слова: слишком рано — для искренности и слишком поздно — для радости. Маэдрос вышел вперёд, протягивая левую руку, на которую не хотелось смотреть. Мелькор знал, что не был справедлив. Что не выдержал, поддался лавине гнева и памяти, изменил своим намерениям и сути — что ошибся и осознал это слишком поздно. Но разве справедлива была резня в Альквалондэ: отблески факелов на закалённой стали и ужас в глазах тэлери, вот только — их руки сбрасывали в море закованных в доспехи нолдор, их руки принесли смерть — первыми? Разве справедлива была мука Белерианда: они пришли с востока; и скручивалось что-то внутри с каждой смертью, пока не вырвалось — Внезапным Пламенем; и нет больше равнины Ард-Гален — только пустыня Анфауглит? Разве справедлива была гибель Дориата: кровь на снегу — знаком смены года; и два сплетающихся крика, один из которых, прежде чем умереть, перерождается в хриплый шёпот: «Прости меня, Нимлот»? Тысячи смертей — нелепых, жестоких и бессмысленных; и разве хоть кто-нибудь в конечном итоге был — справедлив? Не раскаянием и доверием был подписан этот мир, а усталостью и отчаянием; но так ли уж важны причины, когда речь идёт — о прекращении войны? Лёг в протянутую руку венец с двумя Сильмариллами и обвила вместо него голову равнодушная мысль: «Живите, как сможете — если сможете». Мелькор обернулся и встретился взглядом с Гортхауэром: тот смотрел сдержанно и спокойно — словно до сих пор ожидая приказа. Хватит. Ничто не решено, но всё — кончено. Хватит. «Пойдём, ирни. Пойдём домой».***
Всё-таки пришел. Тенями объятый, в тенях – прячущийся; думающий, что нежеланен и неуместен — Сэйор Морхэллен, Курумо Аулендил. Медленно и на расстоянии — чтобы не напугать — Ирмо соткался перед ним и искренне сказал: — Здравствуй. Я рад тебе. «Я действительно очень рад». Курумо кивнул и ответил сухо и ровно — не поднимая глаз, словно признавая поражение: — Я больше не могу — так. Не хочу, чтобы было — только это. И на самой поверхности сознания, так громко, что невозможно не слышать: желание защитить, обернувшееся смертью; равнодушие во взгляде Короля Мира и ледяным хлыстом по открытым, протянутым вперёд ладоням — «энгъе», никогда. Так много боли, что расписалось в бессилии — даже всесильное время. — Пойдём, — Ирмо коснулся беспомощно опущенной руки и мягко сжал дрогнувшие холодные пальцы. — Пойдём со мной. «Спасибо тебе. За то, что пришёл». Он провёл мальчика сквозь мох и можжевельник (милосердие и защита — не то: не сбывшееся, не найденное), мимо тростника и трилистника (музыка и легкомыслие — поздно, слишком поздно) — к раскидистой серебряной иве. Помог улечься в тени длинных ветвей, — тьма во тьме, подобное к подобному — опустился на колени и воззвал к всевидящей и всепрощающей земле. Мягкая многослойность очитков: спокойствие перед лицом растущей волны; баюкающая зелень папоротника: мой сад — твой дом, и нет здесь власти у боли и потерь; фиолетовое море шалфея: шёпот мудрости, обещающий победу завтрашнего дня — над вчерашним; тонкий запах мяты: сочувствие и принятие — ты не один, мальчик, не один и не одинок… Опустились веки Курумо, разгладились горькие складки у его губ, но что-то было не так: чего-то не хватало, что-то оставалось — неусмирённым. И дрогнули руки, когда наконец удалось распознать — высокую пронзительную ноту. Мальчик боялся. Боялся его, Ирмо Лориэна, Владыку Грёз, Ткущего-Видения… Проклинающего Забвением. Курумо никогда не пришёл бы, если бы действительно думал, что у него могут отнять память, но страх — сильнее знания, ярче убеждения и неизбывнее надежды. Он прорастает вглубь разума, и не получится вырвать, если нечего предложить взамен. Не получится выкорчевать — если нет доверия. «Они не имеют права существовать. Искажённые должны быть уничтожены»*. И Ирмо Лориэн — завершивший начатое. И не было у него средства — против себя самого. И всё, что оставалось: коснуться лба Курумо, завершая мелодию сна насильно, провести рукой по теплеющим пальцам, делясь мягкой искрой Силой — и ощутить ласковый напев в собственном сознании… …жёлтая цинния, незабудки и розмарин; беспощадна река памяти и глубоки — её воды… …и поднимается со дна чёрный, затягивающий ил: ошибки самоубеждения, недостоверность самопознания и бесполезность самообмана… …и тысячи потоков складываются в океан, и его собственный поток — первый; и именно на него обрушится, когда не выдержат опоры, — кричащая бесконечность… …и его нити на разумах оставшихся в Круге братьев и сестёр, и пронзительный ужас, и разделённое сожаление: «Отнюдь не всегда нас боятся заслуженно, Ирмо Лориэн».***
Чужой в собственном доме. Горечь, на которую он не имел права, и боль, которую следовало похоронить, — слишком хорошо Мелькор помнил, как творил Твердыню. Как пел — и смеялись горы, и отзывался камень, устремляясь к небу непреодолимыми стенами и кружевными мостами; давая клятву защищать и хранить, пока стучит в объятиях лавовых рек — сердце мира. Как вплеталось в витражи тепло вместе с кровью из сведённых судорогой ладоней — и каждая её капля, каждая трещина в корке ожогов окупались сотни тысяч раз, потому что… Не для себя — для Детей. Аст Ахэ — это их цитадель и их наследие. А он — всего лишь её творец. Которого видят «в общем и целом» так же, как он сам видел — Творца. Сияние иных миров в Его глазах — сжигающее дотла всецветное пламя; и не деться никуда от осознания, что на одно сжавшееся до вечности мгновение полюбил Его — могущественную неизвестность с неясными намерениями — самозабвенно. До безграничной веры. До безусловного принятия. До слепоты. «В меньшей мере… Насколько — в меньшей?» И смотря в лица своих воинов, Мелькор больше не чувствовал радости: гнули к земле стыд и сожаление, и словно плетью по лицу — один и тот же вопрос. «Олгар, ныне — Воин Знания, а ранее — пленник, исцелённый и выбравший Твердыню. Остался бы ты, если бы я действительно был — человеком?» «Касса — йолэнна, целительница, желавшая стать Воином Слова. Невероятно сильный Дар, но — не тот, не по душе: чутко слышит она тело, а вот складывать слова — не получается. И вроде бы удалось успокоить, убедить… Касса… Смирилась бы ты, если бы я действительно был — человеком?» «Хранители Севера, Воины Меча: Борра, Лайхэн, Торк… Защищали бы вы меня, если бы я действительно был — человеком?» Всё чаще Мелькор отступал в тени, и превращались коридоры Твердыни в коридоры памяти, чёрные колонны — в столпы серо-красного огня, шелест гобеленов — в шёпот мёртвых, только среди которых ему и было место. Проклятый призрак в мире живых, и идёт рядом — тем же путём — его Сотворённый. Гортхауэр — меч заключившего мир Севера, Повелитель вернувшихся домой Воинов. Непоколебимый полководец, хладнокровный наместник Владыки — он продолжал учить всех способных и желающих искусству боя; был с Людьми, на глазах, неизменно ровен и сдержан; но Мелькор знал — лучше. Он знал всё, что знала Твердыня… …бесконечные, бессмысленные ночи: тишина, в которой — не вырвавшийся из горла крик, и одиночество, удушающее и благословенное… …снова и снова — прикосновение к металлу: с исступлённым отчаянием, с затаённой надеждой; но только неразборчивый хрип там, где раньше был — радостный зов… …опущенные плечи, сжатые кулаки и вместо лица — белая маска, разъеденная яростью и бессилием… …и весь пол — в обрезках, в обломках, в осколках; не выходит, не получается, не могу… Каждый раз — каждую ночь — Мелькор порывался прийти к нему, постараться помочь, попытаться поговорить, но — осыпались пеплом слова, останавливались мысли и опускались руки. Кому и чем может помочь тот, кто разрушает всё, к чему прикасается? Как может помочь тот, кто является — основной причиной, ведь именно ради него, из-за него, во имя его?.. Чужой — в сотворённом мире. И не было выхода. Не было — выбора, потому что разорвать связь с Артой — невозможное, немыслимое предательство. Доделать. Исправить. Уйти. Оставив всё, уйти как можно дальше: вплестись в зелёное ядро непроходимого леса, раствориться вместе с пылью в сухом пустынном ветре, рассыпаться снегом на вершине горного ледника — найти место, куда не ступала и не ступит никогда нога Рождённого. Вот только — как? Где найти силы Бессмертному — для непрерывного одиночества?***
Как и в прошлый раз, Мелькор всматривался в звёзды на всё том же балконе, однако теперь, почувствовав Его, — не обернулся. Так и собирался разговаривать — стоя спиной. Явное неуважение по Закону, которому он сам выбрал следовать, но Риан, понимая причину, ничуть не был склонен его осуждать. Счастье, что вообще воззвал. Ведь ещё немного, и пришлось бы инициировать взаимодействие Самому, без приглашения и согласия; потому что мальчик, конечно, Его услышал, вот только воспринял всё чересчур близко к сердцу. Чересчур буквально, и действовать намеревался так же: не зная полумер. Впрочем, и Его собственная вина здесь была: поторопился. Переоценил степень завершённости Внутреннего Покоя. И несколько разучился; подзабыл, каково это — проговаривать всё словами. — Я понял Тебя. Я несу зло и искажаю умы. Искажаю — Детей. Куда мне уйти? Какова… Твоя воля? Отшатнулся бы, но разбавило поток чужой боли — жгучее и горькое раздражение. «Нет уж, мальчик. Что бы ты себе ни думал, Я — не Эру, и вот это Мне от тебя — не нужно. И снять с себя ответственность — не выйдет». Контролировать. Контролировать… …омывающая ноги вода восточного океана, прикосновение восходящего солнца к закрытым глазам; и этот мир, как и любой другой — одновременно преходящ и вечен… …вдох, выдох, вдох. Лучше. — Мелькор… Ты не сможешь остаться с ними — навсегда. Хотя бы потому, что со временем покровительство любых высших сил начинает развращать и задерживать, о чём ты и сам прекрасно осведомлён. Но с чего ты решил, что должен уйти — как можно скорее?.. «Куда ты торопишься, мальчик? Куда спешишь — бессмертный?» Как выбирать Ступень Существования ему — ещё не ощутившему, даже не осознавшему жизнь без бремени Замысла, без не имеющего альтернативы самопожертвования? Словами. Всё — словами. Нельзя было по-другому: не тот уровень доверия, да и принимающее сознание могло — не выдержать. — …Да, ты влияешь на умы сильнее, чем тебе хотелось бы. Но это не приговор, Мелькор. И это не отменяет искренней любви за мудрость, понимание и доброту. Просто осознавай свою Волю, учитывай и помни. Как и раньше, предостерегай своих людей от поспешных решений, особенно — связанных с тобой. Как и раньше, слушай их и уважай их правду. Будь осторожен при высказывании суждений. В конце концов, оставляй Твердыню на время: уходи к другим, а затем — возвращайся, как уже однажды ушёл и вернулся… И, на самом-то деле, с клятвой Незримости и Невмешательства жить среди Рождённых можно было, пока существует мир, но увы — не имелось у мальчика пока что этой возможности. И причина заключалась даже не в том, что разрыв связи с Артой был для него невообразим. Клятва Незримости и Невмешательства — это набор Сознательных Отказов. А Мелькор, если смотреть на всю правду, не успел прочувствовать существование Изначального — не знал пределов своей Силы и Воли, не видел зыбких очертаний Теоретически Нарушимого и чётких стен Истинно Невозможного. Нельзя сознательно отказаться от того, что не осознаёшь. И потому оперировать приходилось — исключительно временными мерами. Оперировать и надеяться, что жизнь не откажется помочь живущим. — …и, конечно, всегда остаётся Валинор… — Нет! К ним — никогда. Ненавижу. И никогда — не прощу. Дёрнулся, съёжился — как же у него всё было остро и болезненно. И Риан многое мог бы на это сказать. Он мог бы сказать, что «всегда» и «никогда» — самые обманчивые слова, так как память, конечно, не девается никуда, но отношение со временем меняется неминуемо. Он мог бы сказать, что Мелькор в своём кратком путешествии за Грань не видел и миллиардной доли того, что может предложить Мироздание. Он мог бы сказать, что стоит только пожелать, — решить влиться в Хор любого понравившегося Творца — и возлюбленных народов у него будет столько, сколько хватит Силы напеть. Он мог бы сказать, что опрометчиво клясться в вечной верности лаве и земле; если даже не пробовал почувствовать родство с силикатом и никелем, с железом и аргоном, с серой и известью. Мог бы. Но не сказал. Потому что слово «рано», в отличие от своих собратьев, было вполне правдивым. — Скажи, Мелькор… Что бы ты сделал, если бы Я отдал твоего брата на милость твою? — Ты этого не сделаешь, — напряжённым голосом, с не до конца скрытым сомнением. Хорошо, что в лицо не смотрел: не было необходимости изображать соответствующее, достоверное выражение. «Конечно, не сделаю, мальчик. Всё, что было нужно, Я уже сделал. Но ты — не оборачивайся». — Ну почему же? Признаться честно, Я к брату твоему особой приязни не питаю. Доставить его тебе в цепях и без Силы — в Моей власти. Это и многое другое: навечно запереть его в Моём чертоге, заставить его чувствовать твою боль — тысячекратно… Мальчик не обернулся — просто, Переназначив Координаты, мгновенно оказался рядом, вцепляясь в ворот рубашки, притягивая к себе; и глаза его были — глубже океана времени, чернее космической пустоты… — Не смей! Не трогай его, слышишь, довольно! Довольно, Единый, довольно смертей, довольно боли — хватит!.. Гнев был ожидаем — вот только чувствовать его изъявление Риан не должен был. Даже самые могущественные из Айнур не могли затронуть готового к атаке Творца. Угрозы, конечно, не было и близко, и всё же, всё же — свист ледяного урагана на периферии слуха и шипение кислотного дождя — на грани сознания… Контролировать. Позже. Потом. Он осторожно и мягко коснулся напряжённых запястий Мелькора и так же мягко сказал: — А говоришь — ненавидишь. Тот, застыв, растерянно моргнул — прояснились глаза, опал развевавшийся при безветрии чёрный плащ. Мелькор моргнул ещё раз — и одним резким движением отступил. «Мальчик, мальчик… Сам не понимаешь, что чувствуешь. И — что ты такое… А сам Я — понимаю?..» Ненависть — это острозубый ошейник, раскалённый венец и выжженные глазницы. И Айну — чересчур сложносочинённый, излишне многомерный для мира Замысла. Что-то было не так. Что-то не сходилось. Что-то Он упускал. Риан склонил голову в прощальном полупоклоне и хотел было развоплотиться, но услышал тихое: — Скажи ему… Скажи, что я… Пусть приходит. «Ох, мальчик, куда же ты опять…» Снова ведь — рано. Не получится ничего, если даже выговорить не мог — его имя и своё намерение. Отсутствие ненависти само по себе не означает готовности принять. Но впрочем, воля — его. — Скажу.***
Воины помнили его: ввели, держа за руки, и остановились в нерешительности, не желая уходить, но Мелькор отослал их успокаивающим кивком. Этому разговору не нужны были свидетели. Тонкие морщины на лбу, заострившиеся скулы, уставшие глаза в обрамлении светло-синих теней — скорбное, но живое подобие там, где было — лишь искривлённое отражение. Только сейчас Мелькор чувствовал, готов был признать, что смотрит в лицо — младшему брату. И это признание не несло облегчения. И Манвэ, неопределённо взмахнув рукой, пошёл вперёд: медленно и дёргано, словно каждый шаг — голыми ногами по осколкам битого хрусталя, по обломкам надгробного камня. По россыпи алмазной пыли. Каждый шаг — над пропастью, которая не становилась меньше. Остановившись перед Мелькором, — невероятно, невозможно близко, и стоит лишь шагнуть — навстречу… — Манвэ склонил голову, плавно опустился на колени и потянулся к его руке, собираясь… Собираясь… Мелькор вздёрнул его на ноги стремительно и отчаянно, встряхнул — за плечи, закричал — в беззащитно-изумлённое лицо: — Я — не ты! Не нужно мне это, как ты не понимаешь! Не нужно — и никогда не было… И в памяти — насмешливый голос Гортхауэра: «Привыкли в своём Валимаре — чуть что, на колени падать»*. Не понимал. Конечно, он не понимал. И не умел — по-другому. Мелькор оттолкнул его и отступил сам, опираясь на колонну, сжимая руками виски. Яростно желая закрыть глаза; порываясь отвернуться, но держал крепче цепи — больной взгляд послушно застывшего брата. Не двигаясь с места, не двигаясь — вообще, Манвэ вдохнул и прошептал растрескавшимися — снова полёт, снова — ветер — губами: — Что мне сделать? Что я могу… сделать? Это было чудовищно. Невыносимо. Неразрешимо. — Ничего, — выдохнул Мелькор ответ прежде, чем успел до конца его осознать; только сейчас видя — безнадёжную правду. — Я не могу ненавидеть тебя… брат. Но и простить — не могу. Не могу. И дрожью в пальцах — непреодолимая черта. И комом в горле — неуместное извинение. И ужасающее предательство, которому нет ни меры, ни имени — обречённое понимание, что простить не мог, но хотел бы. Манвэ закрыл глаза. — Я понимаю, — смиренно и без удивления. Без единой ноты упрёка. — И хочу только, чтобы ты знал. Если ты захочешь… Если когда-нибудь — сможешь… Мы будем рады тебе. Мы будем ждать. «Как долго, брат? На сколько вас хватит — теперь?» И неясно, какое желание было сильнее: разубедить или задержать. Впрочем, оба они были — бессмысленны. Он ушёл, оставив за собой шелест тянущейся к небу осоки, стон тающего под весенним солнцем снега и яркую вспышку угасающей в срок звезды. Он ушёл, оставив за собой — закрывшуюся дверь.