Делал я что-то не так; Извините: Жил я впервые на этой земле… © Помни Имя Своё «Снится (на стихи Д. Качмара и Р. Рождественского)»
Ни на мгновение не гас огонь в чертогах Аулэ: горели горны, раскалялся металл, летели искры — а свет всегда неразрывно спаян с тенями. Не скрыться от них и не спасти — главное: тень-над-тенями, тень-меж-теней — искуснейшего, любимейшего ученика. В первый раз Курумо вернулся — из Эндорэ, спустившись с Таниквэтиль — своей копией: истерзанной, истаявшей и изломанной. Во второй раз — после последнего разговора с Отступником — не вернулось и этого. Аулэ не знал, — не хотел знать — о чём они говорили, но как не догадаться об основном: за своим Сотворившим Курумо не ушёл, хотя в Валиноре — задыхался до немоты и небытия. С тех пор — только безмолвное присутствие у очага, застывшая фигура в коридорах и тихо, не поднимая головы: «Да, господин», «Хорошо, господин» и «Конечно, господин». И — липнущие тени. Аулэ не сразу заметил и даже сейчас не знал, было ли это волей Курумо или чем-то непроизвольным, но в какой-то момент тени начали тянуться к нему. Обнимая и обволакивая — словно утаивая, словно хороня. И Аулэ боялся, что когда-нибудь не сможет увидеть его, как бы ни старался, и не будет знать, сокрыл ли он тенями или — уже не существует. И как помочь — неизвестно: пробовал отправить к Ирмо и получил решительный отказ, а что ещё можно сделать в светлом Валиноре под надзором Единого; вот только… Не было больше Отца. Не было — Замысла. Не было неоспоримого слова Таниквэтиль. И, снова увидев обвязанного тенями ученика, Аулэ неожиданно для самого себя не выдержал: потянулся, остановил, обхватив запястье и осторожно его сжав… — Курумо… Он смотрел в подёрнутые льдом и сумраком неживые глаза и не знал, как сказать. Как выразить — правильно. — Курумо, всё изменилось. Они — изменились. Теперь всё будет по-другому. И больше не нужно… «…что? Бояться? Унижаться? Предавать себя? Что? И кому ведомы замыслы нового Единого?» Слова никогда не были частью его Силы: слишком непрочные, слишком изменчивые, слишком преходящие — не найти и не сложить. Не донести чувствуемое — и страшно стало от того, как образцово-сдержанно, отточенно-бездушно склонил голову набок Курумо. — И что с того? — Прости, я… не понимаю? — И. Что. С. Того? — он моргнул, и на мгновение ожило лицо: дёрнулась щека — словно от ярости, и дрогнули губы — как от боли; однако всего лишь — на мгновение. — Да хоть бы весь мир стал иным! Они — мертвы. Из-за меня. Убиты — мной… — Нет, нет, что ты… «Они. Конечно. Не забытые, несмотря на все приказы, потому что — как? Ученик мой, мальчик мой — не тобою, а нами они были убиты; мы решили, мы сделали, и мы — в ответе; и ты во всём том был с ними, а не с нами, неужели ты не видел этого и не видишь — до сих пор?..» — …так что проку с ухода Эру, что проку с раскаянья Манвэ, — хрипло, размеренно, едва слышно — лучше бы кричал, — если их не вернуть, и кровь эта — на моих руках… — Морхэллен! Отшатнулся, словно по лицу ударили — Аулэ стало обжигающе стыдно; но ещё невыносимее было бы — слушать. И всё равно — нельзя так, не стоило: Курумо замер, и снова потянулись к нему занимавшие углы тени, и снова он умирал — на глазах, и Аулэ не выдержал. Потянулся к нему, рванулся вперёд и обнял: наверняка неуклюже и в чём-то неправильно, но уж как себе представлял — как умел. И сначала подумал, что сделал только хуже, что непоправимо ошибся; потому что напряглась спина под правой рукой, и дёрнулась голова — под левой, и Аулэ показалось: отойдёт — оттолкнёт… Но Курумо только резко, судорожно вздрогнул. И выдохнул. И Аулэ с облегчением заговорил, уже не пытаясь подобрать для слов форму, а просто позволяя им литься — раскалённым металлом: — Мальчик… Ты не виноват, а если и виноват, то только в том, что ошибся, и как же… Ну что ты, нельзя ведь так, не твоя вина, не твоя… Он хотел бы пообещать, что больше такого — не будет; а если и будет, то он не оставит в одиночестве, сумеет защитить, вот только — куда ему, ничтожеству: никого не защитит и оставит, если будет приказано, как уже оставлял… «…И кому ведомы замыслы нового Единого?» И (нежеланным, ненужным, нет) ответом коснулась разума — Его Воля. Аулэ прижал Курумо к себе: безотчётно и порывисто, загораживая его своим телом от холодного каменного потолка, от лежащего выше бездушного неба и понимая, что — не убережёт… Но Воля исчезла быстрее, чем он успел полностью осознать её, — и собственный ужас — оставив лишь слабую вспышку: …кружево льдов и сплетение теней — зачем Мне твой бедный мальчик?.. …лицо Курумо, превращающееся в его лицо; — и как же всё-таки они не похожи — и памятью, эхом: — …ну что ты, нельзя ведь так… …и собственные руки, дрожащие над наковальней, и брезгливость и презрение — к себе… …и вопрос, заданный то ли с сострадательной насмешкой, то ли с насмешливым состраданием: «А сам-то, Ваятель?»***
Элмар — тарно таннар, мастер-кузнец: кланяется металл его молоту, подчиняется — его видению и поёт — в его руках. Но ни один мастер не застрахован от несчастного случая — от дрогнувшей руки ученика. Половина лица — кроваво-красное месиво с вкраплениями чёрных нитей; сутки Мелькор заменял мёртвую ткань живой: правая рука — на лбу, левая — ожогом к ожогу. Не осталось ни шрамов, ни рубцов, вот только зрение полностью вернуть тогда — полгода назад — не получилось. Не хватило Силы; так и остался мастер на один глаз — полуслепым. Тогда Мелькор — не смог. Но теперь — всё изменилось. Только вот Элмар этому почему-то не радовался. — Не трать силы, Учитель. Да и зачем? Я уже даже и привык как-то. «Ох, Люди, Люди». И ведь хочет — как лучше. — Сил у меня более чем достаточно, Элмар, — улыбнулся Мелькор. — А к плохому привыкать — совершенно не стоит. Подойди. Подошёл. Встал прямо, лицо отвернув, в глаза — не смотря, и с ноги на ногу переминаясь. «Что же ты так, мастер…» — Не бойся. Больно не будет. — Я не боюсь! — возразил с неожиданной горячностью. — Я знаю: ты, Тано, боли не причинишь. «Ну вот и славно». Было непросто. С глазами — всегда непросто: слишком составной орган, многослойный и напрямую связанный с мозгом. Но — справился и, в общем-то, смешной, не стоящей внимания ценой. Элмар тряхнул головой, огляделся, растерянно и часто моргая, и поклонился — низко, до земли. — Спасибо тебе, Тано! И всё же… не надо было тебе. Эх. Махнул рукой и вышел, оставив Мелькора в усталом и уязвлённом недоумении. «Да почему — не надо было? Не может же он не видеть, что мне это почти ничего не стоило?»***
— …Эннор эт энге, молнией-от-клинка — часть Танца-с-мечами ступени тарно. Я могу научить тебя, Ириалонна, если ты того хочешь, но видишь ли… Это, если говорить упрощённо, уход от удара через перекат, и нагрузка на мышцы живота — слишком велика. Я не думаю, что тебе следует… Ириалонна вскинулась, напряглась, словно перед поединком, посмотрела в глаза: уверенно и прямо. И — отступила. Опустилась голова, поникли плечи, разжались кулаки — побеждённая воительница, заледеневшая Заклинательница Огня. — Я поняла, Учитель. Я поняла. Не надо. И голос — такой же: как шелест умирающей травы, как холодная вода, утекающая сквозь пальцы. — Ириалонна? Что-то не так? — Всё в порядке. Какое там в порядке; зачем — он ведь не слепой и не глупец. Мелькор подошёл к ней, встал на одно колено и, несколько неуверенно — привычка, от которой пока что не получалось избавиться — взял её руку в свои. — Ириалонна, девочка… Чем я обидел тебя? Она быстро — чересчур быстро — подняла голову и улыбнулась ему светло и искренне: — Что ты, Тано! Как ты можешь обидеть? И будто и не было ничего. И снова перед ним — гордая дочь Твердыни, возлюбленная сестра Воинов Меча. И ни следа обиды или горечи, но ведь не бывает — так, не забывают Люди — так быстро. Он внимательно всмотрелся в её лицо… …и не нашёл в нём ни лжи, ни ответа.***
Алвен — Воин Знания: скромный книжник, застенчивый звездочёт и Эгланна — Воительница Слова: звонок её смех, чист — голос и легка — строка. Он сначала и подойти к ней не решался, только смотрел: так, словно она — истинное, высшее небо. А она, смеясь, якобы случайно сталкивалась с ним в коридорах и пела ему, смущённому и сбегающему, вслед. И множились месяцами невольные свидетели их встреч и смотрели на них — по-разному: кто-то с умилением, кто-то — с ревностью, а кто-то — с непониманием. «Что она в нём нашла?» — как будто можно постичь женское сердце. Упорное, решительное, добивающееся своего — и не остановишь. Не убережёшь… Мелькор прикрыл глаза, отгораживаясь от прошлого, и улыбнулся стоящему перед ним человеку. — Конечно, Алвен. Я очень рад за вас, и соединить вас будет для меня честью. «Будьте счастливы, дети». — Благодарю, Айанто! Алвен преклонил перед ним колено и прежде, чем Мелькор успел его остановить, успел даже осознать, что мальчик собирается делать — коснулся губами его руки. На несколько долгих мгновений он застыл, а затем схватил Алвена за плечи, резко поднял, — чересчур резко, с непозволительно большой силой, утихомирься, остановись — впился взглядом в лицо… — Ты что? Зачем?! — Владыка… Прости, если прогневал тебя… И глаза — изумлённые, испуганные, искренне непонимающие. «Утихомирься. Остановись». — Не прогневал. Просто… не делай так больше. Всё хорошо. Всё в порядке. Иди. Поклонившись, Алвен вышел, а Мелькор посмотрел на свою руку, — исцелённую, но сейчас кажущуюся ещё более отвратительной, чем прежде — не понимая… «Почему?!»***
Мальчик звал одновременно неуверенно и решительно: напряжённый треск пламени, пронзительный звон льда и мягкий шёпот тьмы — Риан ответил известием-предупреждением о Воплощении и свернул Волю, уловив напоследок аккорд удивлённого смятения. Не ожидал мальчик, что «снизойдут». Даже мысли не допускал, что такое возможно, и совершенно зря. Чтобы собеседник тебя слушал и слышал, общение должно проходить в комфортных для него условиях и по угодным ему правилам. Привык мальчик «разговаривать лицом к лицу», удобно ему так, что ж — Риану это ничего не стоит. Лишь бы понял и принял. Над обликом он долго не думал: самый обычный человек, невысокий, поджарый, с короткими русыми волосами, в тёмно-серой потрёпанной одежде… Никто на Арте и внимания бы на него не обратил, если бы не глаза. Слишком яркие, слишком пронзительные, слишком иные — выдают, и сделать с этим нельзя ничего. Нельзя, да и не нужно. Риан слегка натянул нить, связующую его с Артой — и Воплотился на балконе Твердыни, с непривычки всё-таки поперхнувшись прохладным ночным воздухом. Всматривавшийся в звёзды Мелькор резко обернулся и замер; чувствуя, кто перед ним, — не мог не чувствовать — но явно не веря. — Ты — человек? И глаза его, разумеется, не смутили. Сам ведь — такой же. «Ох, мальчик, мальчик…» Что ж, тем лучше: можно было сразу переходить к делу. — Нет, — развёл руками Риан. — Я не могу им быть, как, пока что, не можешь им быть и ты. — Почему? Растерянно и уязвлённо — как же глубоко он уверовал в своё «Чтобы понять, надо стать». Которое, конечно, является вариантом, но выходит за рамки разумного, совершенно не соответствуя простой, по сути, цели. А ещё мальчик хотел поговорить о другом, вот только спросил бы о следствии, когда осознать нужно — причину. — А как ты себе это представляешь? Ты, бессмертный, сам давший им Дар Смерти? Ты, обречённый помнить, и они — благословлённые возможностью забыть? Ты, обладающий Силой, и они — её лишённые? Впрочем, на всё это ещё можно было бы закрыть глаза. Банальный вопрос определений, расширять которые при желании можно долго и со вкусом. Расширять, пока всё-таки не упрешься в предел. И Риан продолжил говорить — без перерыва и жалости: — Подумай, Мелькор, скольких ты учил слышать мир? И сколькие приблизились в этом — к тебе? Мальчик начал перебирать в памяти учеников — сгорбившись, потому что не обойтись было без тех, первых. Гэллорн, которому улыбались деревья; Артаис из рода Слушающих-землю; Гэлторн, Говорящий-с-травами… И расширялись глаза в удивлённом осознании: все — одарённые, все — любимые, но ни одного — равного. Риан покачал головой. Айнур, давшие клятву Незримости и Невмешательства, совершенно спокойно могли жить в любом подходящем облике и в чужом мире, и в своём — даже после Исхода Творца. Ключевое здесь — давшие клятву. Клятву, которая, среди множества Обещаний и Ограничений, включает в себя разрыв связи с миром и отказ от установления новой до возвращения в Хор какого-либо Творца. — Нельзя быть возлюбленной Стихией Мира и одним из его Детей. Либо Связь Изначального, либо сходство с Рождёнными — никак не одновременно. И Дети и Стихии, особенно — любимые миром, не совсем совместимы, Мелькор… Не хотелось этого делать. Как же не хотелось. Вот только альтернативой было — оставить в неведении: ослепляющем, пустом и безвыходном. Нет проку в таком милосердии, да и можно ли назвать подобное — милосердием? Риан не считал так никогда, а потому посмотрел мальчику в глаза и просто вспомнил… …потоки первозданной энергии — Стихии, ломающие небытие: любопытные, изменчивые и свободные — мечты Его, дети Его, суть Его… …симфония рек, рондо гор, фуга земли — хрупкий скелет первого мира в ладонях Его Воли… …и каждая нота — Его след на тысячелетия; и расширение границ воспетого и возможного; и окончательное осознание Себя — Творцом… …и чистое, невыразимое, абсолютное счастье. И Мелькор, беззащитно и широко улыбнувшись, — так, как сам по привычке, по старой памяти, не смог бы — шагнул к нему с протянутой рукой, открытым сердцем и бесконечным доверием. И Риан отступил, чуть опуская голову — прерывая взгляд. И улыбка сменилась отчаянным ужасом. Мальчик согнулся, прижимая руку — ту самую, которой мгновение назад тянулся к всплеску спроецированной Воли — к груди, едва справляясь с дыханием, и хрипло прошептал: — Так вот… как они меня видят… И можно быть твёрдо уверенным, что осознание — необходимо, можно повторить себе это тысячу тысяч раз, вот только легче — не становится. Никому и никогда. — В меньшей мере, — «Связь Изначального слабее Связи Творца. И Силы у тебя сейчас не так уж и много, а раньше было ещё меньше — на твоё, мальчик, счастье». — Но в общем и целом — да. Очень хотелось поддержать: подхватить и физически, и мысленно, но — не тот случай. Не та сущность. Не один из Его Сотворённых, обласканных, а потому — доверчивых, когда дело касается Творцов. Слишком много сомнений и болезненной гордости: предложение помощи мальчик не примет, скорее — испугается. А потому придётся ему — пока что — справляться самому. — Твой Отец создал тебя — чужим. Твои братья и сёстры не понимали тебя: либо не хотели, либо боялись. И отреклись от тебя — с лёгкость. А затем твой Создатель их руками, руками таких же, как ты, уничтожил твой народ. — «Вздрогнул. Прости, мальчик. Потерпи. Немного осталось». — Так чего же ты захотел, Мелькор: быть человеком или не быть — Изначальным? Улыбнувшись, Риан развоплотился, не дожидаясь ответа, который и не был Ему нужен. Это мальчику предстояло определяться и решать, и отвечать ему следовало в первую очередь себе самому. Риан и так прекрасно всё знал.***
«***
— Владыка, к тебе пришёл человек. Говорит, хочет поговорить. И Мелькор хотел было сказать, чтобы впустили, но зашептала Твердыня, и он почувствовал… …застывший, спёртый воздух там, где раньше сходились ветра… …и отчаянный порыв, и долгий полёт — мягкие перья орла под дрожащей ладонью… …тяжесть смертного облика и лохмотьев нищего, рубища просителя… …и вина-боль-сожаление-раскаяние-пеплом-в-глазах-кровью-в-горле-пожалуйста-брат… Мелькор вынырнул из чужого открытого нараспашку сознания, задыхаясь от горечи и ярости; медленно, тяжело шагнул вперёд — когда он встал с трона? — и прохрипел, едва себя слыша и не узнавая в этом — свой голос: — Я. Его. Не. Приму. Глаза застило тёмно-красной мглой, свело судорогой пальцы, и казалось, что вот-вот откажет и сердце, бьющееся рвано и лихорадочно — как он посмел?! «Убирайся, Король Мира! Убирайся!» — Владыка… И сквозь завесу гнева, поверх тумана безнадёжности — страх в голосе его воинов, страх в глазах его Детей, и он не хотел этого, никогда, нигде и ни для кого, так почему, за что… — Уходите. Прошу вас. Уходите. «Убирайся!» Они послушались. Конечно, они послушались. Не могли не послушаться, ведь он… «Убирайся!» — то ли в спину уходящему брату, то ли в лицо — самому себе… …Душителю. Разрушителю. Чёрному Врагу Мира… Закрылась дверь, затихли удивлённые, испуганные голоса — и Мелькор упал на колени, скорчившись и прижимаясь лбом к полу; одной рукой закрывая глаза, чтобы не видеть, а другой — рот, чтобы не кричать.