…И по-другому прожить — обещаю © Помни Имя Своё «Снится (на стихи Д. Качмара и Р. Рождественского)»
Он… почти забыл. Почти забыл, что такое быть — Изначальным. Но ласкала кончики пальцев свободная, необъятная Сила, неукоснительно слушалось ставшее здоровым и лёгким тело; и только сейчас Мелькор понимал, сколь многое отдал старому миру — сколь многое потерял. Сколь многое закостенело покрывающей ожоги коркой, вытекло кровью из незаживающих ран; и сколь многое ему — по непредвиденному желанию, из нежданного милосердия — даровали обратно. Он больше не ощущал себя уродливой, бессильной, истончившейся тенью старше целого мира. Он снова становился одним из тех, кто его сотворил. Он всё равно не мог вернуться: не мог восстать юной Крылатой Тьмой, не мог восторженно ступить на открытую, доверчивую землю — впервые. Но не было силы, способной разорвать их связь и отменить — их обручение; и он — иной, но тот же — протягивал к небу больше не скованные болью руки, и Арта, — иная, но та же — смеясь, возлагала на его голову корону из северных ветров и редкого снега. Как и прежде, жгла даже закрытые глаза — память; и, как и прежде, ему предстояло оставить всё спетое им, созданное им, любимое им, но… «Но с чего ты решил, что должен уйти — как можно скорее?..» В этом исцелённом мире у него были время и выбор. И он был должен: многое и в первую очередь тому, кто стал ради него — Жестоким. И сквозь ночную тишину Мелькор шёл на плач Твердыни — скорбь утраты, ужас поражения, не могу, не могу, не могу — к одной из её кузниц. Дверь отворилась бесшумно, но нельзя было застать врасплох — Повелителя Воинов, и Гортхауэр резко развернулся, готовый к нападению, ожидающий увидеть — врага… И прошептал — потрясённо и растерянно: — Учитель… И замолчал — замер, бессильно опустив руки. И смотреть на него было — невыносимо. Шаг за шагом, Мелькор приближался к нему осторожно, словно мог напугать, словно мог ошибиться — уже сейчас. Хрустели под его сапогами осколки обсидиана, и все они… …россыпь звёзд, поющая колыбельную беспокойному миру; ломкие нити льда, пронизывающие реку до самого дна, и ласковые объятия летней ночи… …Все они были наполнены — мыслями о нём. «Ирни… Прости меня. Прости — за моё молчание и бездействие». Он мягко взял ладони Гортхауэра — холодные, неподвижные, послушные — в свои; заметались в горле, накладываясь друг на друга, тысячи слов, — моя вина, не могу видеть тебя таким, позволь мне помочь, позволь попытаться искупить, попробовать исправить… — и Мелькор не успел выбрать. Надрывно выдохнув сквозь стиснутые зубы, Гортхауэр рванулся, высвободился и сам вцепился в его запястья — глядя в лицо отчаянными больными глазами, хрипя исступлённо и обжигающе: — Тано… Не гони! Я всё понимаю: мне не место здесь, больше — не место, я не могу создавать, не способен творить, я несу только смерть, но — не гони, пожалуйста, я не могу, не могу без тебя… И хотелось отшатнуться; закрыть уши, чтобы не слышать мучительное — худшее для обрёкшего на жестокость и обречённого уйти. Лучше бы обвинял, проклинал, отрекался — всё, что угодно, только не безграничное горе и неизменная, незаслуженная верность. Но чудовищно бы было — отвернуться, бесчеловечно — дать повод подумать, что не нужен; и Мелькор стоял, не позволяя себе двинуться, заставляя себя — смотреть, случайно вглядываясь глубже… …связь Сотворившего и Сотворённого — оранжевые всполохи разделённой радости, зелёные искры общей надежды; синие потоки любви: одной на двоих, единой — для двоих… …и стелются поверх — чёрные канаты, кроваво-ржавые цепи: раскалённые, разлагающие, разрушающие… …и расходятся они, расползаются липкой, удушающей паутиной — к Людям: непостижимо разным, но ощущающимся — как одно… …в узах ученичества — в клятве беспрекословного повиновения… И он сам не заметил, как всё-таки отшатнулся — от увиденного, от отчаянного эха во взметнувшейся памяти: «Я вызываю тебя на бой, раб Валар, повелитель рабов!»* И от собственного мысленного крика: «Как я мог не увидеть, как я мог не ощутить, как я мог это сделать?!.» Не этим должны были быть узы т'айро-ири, не это он вкладывал, он ведь просто… он собирался… «Вы принимали клятву. Вы клялись исполнить любой мой приказ. И теперь я приказываю вам: уходите»*. Он хотел для них — безболезненного ухода на Пути, и не хотел — губительного одиночества; и подарил им — ту версию счастья, которую чувствовал и понимал. Как он сам — Артой, они прорастали — Твердыней; они были связаны друг с другом, как он сам — со всеми живущими; но разум Изначального и разум Рождённого — это разные вещи и… Сердцем Арты были неудержимые пары серы, непоколебимая стойкость железа и неукротимое пламя творения. Сердцем Твердыни был — Вала Мелькор, Владыка Севера, Властелин Тьмы… Повелитель рабов. Как будто недостаточно было того, чем он являлся по своему определению, как будто… «Неужели боль ослепляла меня — настолько?..» И прежде чем он успел представить; осознать, как именно прозвучат его слова — шевельнулись губы, выталкивая хриплое, сдавленное: — Ломай аир. И лицо Гортхауэра посерело. Застыло, осунулось, омертвело — и в расширившихся глазах Мелькор увидел беззащитное неприятие преданного, неизмеримую горечь сломленного, покорное смирение отчаявшегося… И отражением — всепоглощающий ужас в своих собственных. Сколько боли он принёс из-за своего неверного понимания? Сколько ошибок совершил по неведению и сколько ещё совершил бы — если бы ему не указали на правду? Если бы Единый не начал с ним говорить? И кровь из разорванного горла, и дрожащие руки, и громче, ближе, всё неизбежнее — дыхание не-смерти; «им энгэ, им къерэ» — цена нежелания просить и неумения выразить. Цена молчания; и никогда, никогда больше; и теперь именно ему надлежало сделать первый шаг… Мелькор схватил Гортхауэра за плечи, притянул к себе и заговорил. Медленно, с трудом, но всё же — находя слова для того, что нельзя было не донести; что должно было быть сказано намного раньше, ещё на самом пороге мира без войны: — Послушай, послушай меня! Я не гоню тебя, ученик мой, сын мой, не гоню — как я могу? Я только… Я хочу для тебя — жизни. Хочу — свободы. Я хочу, чтобы тебе было спокойно со мной и чтобы ты мог быть счастлив — без меня! Чтобы ты смотрел своими глазами, видел меня — настоящего и мог выбирать. Поэтому я прошу тебя, я умоляю, во имя всего святого и ради тебя самого, — ломай аир! Однако этого было недостаточно, конечно, этого было недостаточно, чтобы стереть века пренебрежения и отчуждения; и Гортхауэр смотрел на него испуганно, поражённо, неверяще. Но когда уже начало казаться, что всё напрасно и неисправимо, — поздно, поздно, слишком поздно, как тогда и всегда — он неловким, прерывистым движением поднял руку к своему плечу, нерешительно коснулся лежащей на нём ладони… И прошептал: — Ломаю… аир.***
Высока Таниквэтиль и прекрасен — Ильмарин, но не утешало больше (ложное) ощущение могущества и не приносила радости — красота. И, стоя у окна, Манвэ то и дело подносил руку к лицу, потому что свет… Слепил (царапал? резал?)… глаза? На него после суда Единого — боль, кровь, смерть, нет, остановись — стало… тяжело смотреть. Так же, как на Варду (не Элентари, не Элберет), ведь тогда, сразу, как смог, Манвэ потянулся к ней, сокрушённой, но не удивлённой, — «любовь моя? как-ты-что-с-тобой-пожалуйста» — и она открылась навстречу. Рванулась, взвилась, бросила ему, — крикнула в него — что она знала. И он, не сдержавшись, захлестнул её в ответ полыхающим, необузданным, отчаянным: «Почему?! Почему ты молчала?!» «Я уважала волю Отца». Жена его, опора его, проводник его; и он избегал её, пытаясь скрыться от самого себя, ведь он был — таким же, ведь он — тоже… Он любил Его и верил Ему — почему это было неправильно? Другой, Пришедший-из-Эа, говорил, что Замысел — Зло, а их Отец, Он, именно Он — Отступник; почему это следовало принимать за правду? Но, презрительно смеясь, шипели ему остатки того, кем он был: Манвэ Сулимо, Короля Мира, Приговорившего-К-Смерти: Разве любовь оправдала для тебя брата твоего, Повелитель Ветров? Не оправдала; и жёг их (его) глаза невыносимо яркий свет, и врезались в их (его) запястья оковы — до костей, и когти орлов пробивали их (его) рёбра; но хуже всего: крики других, боль других и страх — за других. И его брат — на коленях, умоляющий, протягивающий руки, потому что он ведал, он ведал, каково это… Так с чего же тебя самого — должна? И не было ни одной причины: не было — оправдания, не было — прощения… И не будет, и ты ничего не исправишь, и он не вернётся — никогда. Вопила память: лилась кровь на камни, капала вниз, словно дождь — с неба; снова и снова крушили кости — безразличные орлы, и слышались стоны, мольбы, проклятия… И было всё прервано раздавшимися за спиной тяжёлыми шагами Намо Мандоса. Изменившийся сильнее их всех; ставший за время, прошедшее с суда Единого, одновременно призрачнее и ощутимее — словно бы его власть, истаяв в чём-то одном, в другом окрепла тысячекратно. Пришедший-из-Эа говорил с ним, учил его — в то время как Манвэ слышал только тишину там, где раньше неизменно ощущалось согревающее присутствие Отца. Только тишину, сколько бы ни взывал, ни упрашивал, ни заклинал ответить… А разве ты достоин? Нет — он не был достоин и знал, кто теперь является Голосом, который придёт к нему, придёт — за ним. Он давно ждал этого разговора и давно был к нему готов. Оставалось только обернуться. — Наконец пришёл судить меня, Владыка Судеб? — Нет, — просто ответил тот. Ровно и равнодушно — как говорил всегда. «Нет?» И взметнулся ветер, бесконтрольно подаваясь назад, заставляя зазвенеть оставшийся за спиной цветной витраж; потому что не на это Манвэ рассчитывал. Не это слово предполагал — хотел — услышать. — Тогда зачем ты здесь? «Твоя сестра не может перестать скорбеть по убитым мной, а твой брат не может на меня смотреть — так зачем ты здесь?» Намо не дрогнул и не отступил, как будто даже не заметив растерянную отповедь стихии. А может быть — действительно не заметив. — Моя сестра не может перестать скорбеть, потому что такова её суть, и о тебе она скорбит тоже. Мой брат не может смотреть на тебя, потому что не знает, как тебе помочь, и от этого ему больно. И я здесь — по их просьбе. Разумеется. Ниэнна и Ирмо — лучшие из них: не умеющие не быть — отзывчивыми, неспособные оставить даже безнадёжно падших. Разумеется. — Тогда уходи. «Мне не нужно сострадание. Не нужно милосердие. Уходи». «Не их я хочу тебе предложить». «А что же?» «Понимание». Намо шагнул вперёд — и… не стало жизни: застыли в повиновении облака, замер, отказываясь слушать, воздух, затихло радостное пение птиц; не стало красок, кроме серой — пепельной, пасмурной, предгрозовой; не стало — его самого. На его месте стояла бесчувственная, безграничная и беспощадная Справедливость. И гулом колокола, способным раздробить камень и расколоть землю, Справедливость спросила: — Чего хотели мы от брата нашего, приговаривая его к трём столетиям темноты и одиночества? И не было воли сильнее и выше её, и невозможно было молчать — перед её лицом; и вырывались слова, не смея противиться, — сами: — Мы хотели, чтобы он раскаялся. Отрёкся. Перестал нести Искажение… Чтобы он раскаялся в любви, отрёкся от свободы, перестал нести Искажение, которого не было… И Справедливость исчезла. Бесследно и безвозвратно, как будто и не являлась, словно не было и не могло быть — непреодолимой, всесокрушающей мощи. Вернувшийся Намо кивнул и слабо улыбнулся — с тенью сочувствия, которое не видел от него никто, кроме Ирмо, Ниэнны… и того, кого называли — Отступником. — Ты раскаялся. Ты отрёкся. Ты познал боль приговорённых тобой и готов сделать всё, чтобы этого больше не повторилось. Так чего же ещё ты от себя хочешь? И, глядя в усталое бледное лицо, в спокойные тёмно-серые глаза, Манвэ почувствовал — обещанное. Отчётливое, пронизывающее, страшное понимание, что нечего больше было хотеть. Потому что прошлое неподвластно даже Валар; и нельзя было изменить — ничего, и в уже совершённом он не мог исправить — ничего; и не сделать — ничего, не оставалось — ничего… И это (новое, непривычное, начальное) осознание бессилия было освобождающим. Определяющим. Как ничто прежде — похожим на абсолютное помилование. И было… трудно дышать? И… сдавливало виски? И болело… сердце? И выли, бросаясь на стены, разорвавшие цепи ветра; скулили и рассыпались в пыль стеклянные светильники; и корчилось внутри — насмехавшееся, шипевшее, ненавидевшее, и сгорало — до конца; вот только… — Что же мне делать?.. И он звучал как ребёнок и чувствовал себя — ребёнком, но не хватало на стыд — праха побеждённого Короля Мира; и оставшийся после него — без него — Манвэ не знал, действительно не знал, что делать, если решения — просто нет. Феантури — лучшие из них: не умеющие не быть — отзывчивыми, неспособные оставить даже безнадёжно падших; и Намо, продолжая улыбаться, ответил: «То же, что делает твой брат». — Жить. «Жить… И надеяться».***
Даже тронный зал не смог бы вместить всех людей Твердыни: летописцы, сказители, рыцари, звездочёты, кузнецы, видящие, слышащие землю — только сейчас Мелькор до конца осознавал, сколь многие выбрали идти — за ним. Сколь многих он успел привязать к себе узами, которые были сильнее и крепче Ангаинор. Воины Меча, Воины Слова, Воины Знания, Воины Свершения… Все по закону Твердыни — Воины и все — принёсшие обет. Снова и снова открывались двери, ведущие в её сердце, впуская столько, сколько можно было принять; и снова и снова обращался к вошедшим — её хозяин: — …Я не отрекаюсь от вас и не бросаю вас, но я не смогу быть с вами — вечно… Холодное светло-голубое пламя подчёркивало ошеломление и испуг на их лицах, заставляя их казаться — беззащитными детьми; и Мелькор как никогда чувствовал себя — Учителем. Тем, кому легко объяснить; но — из-за вынужденной неопытности, из-за рождённого желанием всегда быть опорой неумения — безмерно тяжело объясниться. Но он был должен; был обязан и им, и себе, ведь если учить, то всему — до самого конца, и потому он раз за разом, глядя им в глаза, признавал: — …Я ошибся. Здесь нет вашей вины — только моя. Я не видел всей глубины уз т'айро-ири, но это меня не оправдывает. Я не имел права привязывать вас к себе — настолько… И, чувствуя их смятение, тянулась исполнить своё предназначение — сберечь, оградить, сохранить — Твердыня; но Мелькор усмирял её, одновременно прося и приказывая… …отойди, отделись; отпусти, ибо ты — их, но они — не твои… И трудно было говорить, тяжело — заставить утихнуть ощущение, что он их предаёт; вот только по-настоящему предал он их — раньше и именно поэтому — должен был. — …И потому я прошу вас — ломайте аир… Они тревожились, сомневались, пытались возразить; но в конце концов всё же отказывались от своей клятвы. Все без исключения, и это пугало больше открывшейся правды, сильнее предвиденной ещё в другом мире слепоты — ведь он не знал, не мог знать, делали они это, потому что услышали и поняли или просто потому, что такова была его воля. Но не было иного пути, невозможно было подарить им свободу — иначе, и даже если, даже если… Мелькор принимал их отречение так же, как принял когда-то — их живые, человеческие сердца; и каждую разорванную нить — каждый сломанный стебель, каждый вырванный корень — заменял клятвой самому себе: «Это последний выбор, который я делаю — за них».***
Зимний вечер обнимал внутренний двор Твердыни, накрывая сумерками, начинавшимися всё раньше и длившимися — всё меньше. Танцующие-с-клинками кланялись Повелителю Воинов и уходили, и Мелькор выступил из теней только когда закрылись двери за последним из них. Когда не осталось под медленно падающим снегом — в холодной сапфировой тишине — никого, кроме них двоих. Гортхауэр, увидев его, воткнул меч в стылую землю, и Мелькор одновременно слышал и как пела сталь, и — через узы, связывающие Сотворившего с Сотворённым — как она молчала. Таирэн Ортхэннэр — крылья Пламени, осыпающиеся осколками льда. И безнадёжные, невидящие глаза Гэлторна, и рваный, сдавленный хрип: — Я… уже, Айанто. Я больше не слышу слов травы*. И он умирал — проклятый глухотой, обвитый болью, объятый отчаянием; и не был он — так и не успел, не успел сказать, не успел объяснить — ни в чём виновен, не был, не был… Он — больше не был. Мелькор осторожно коснулся чёрных, развевавшихся на ветру волос и снова взял руки Гортхауэра в свои; и пронзило сердце при взгляде на них — осознание зеркального сходства. Которого не могло не быть, конечно — не могло не быть: ведь изначально, на заре мира, когда не было ещё ошибок, предательства и войны; он сплетал для Сотворённого из пламени, полёта и полночи — руки творца. «Мечта моя, надежда моя, душа моя — не отдам. Не допущу. Никогда больше». — Кор-эме о анти-эте, таирни, и это — неизменно. Пожалуйста… позволь мне помочь. И, глядя на робкую, неуверенную улыбку, Мелькор крепче сжал лежащие в его ладонях пальцы, надеясь, что ему удалось скрыть сдавливающее виски сомнение, утаить сжимающий горло страх; ведь он… Он не был уверен, что знает — как.