…И ночь окрасит время. И ночь с твоим лицом Опустится, колеблясь… © Помни Имя Своё «Вслушайся в меня, как в дождь (на стихи О. Паса)»
Невозможно было выразить упоительное, ошеломляющее превращение — преобразование, преображение — ничего в нечто; подобрать слова — для ощущения щекочущей ладони хрупкой жизни: шелест, шорох, шёпот, который взовьётся — радостным кличем, воспрянет — ликующим возгласом; не было у пути творца определения, описания и завершения. Но было — начало. И Мелькор водил Гортхауэра в зимний лес: почти слепила — искрящаяся белизна, вплетался в волосы — смеющийся ветер, и вторили ему высокие трели синиц и резкие свисты поползней… Временный сон, дарующий спокойствие и силы — для перерождения; и желанна и благословенна будет — озорная будильщица-весна; и рванутся из-под земли в её конце — чистотел, медуница и колокольчики. Он водил его на горные перевалы: широкие и узкие, высокие и низкие — разные, но неизменно вызывающие желание смотреть — только вверх; и везде, куда бы ни обращался этот окрылённый взгляд, высились — горы… Ощущение плена — усмиряющее и ложное; ибо зачем удерживать живых тем, кто, как кажется и верится, держит — само небо? Он водил его к покрытым льдом рекам: рука об руку ходили они по замёрзшей воде, и не существовало для них опасности — поскользнуться; и не было у их пути видимого конца, ведь глаза тела не способны заглянуть — за горизонт… «Услышь же, услышь, фаэ-эме, ведь ты полюбил этот мир настолько, что принял от него в дар — бьющееся чуткое сердце» Снова и снова Мелькор клал одну руку Гортхауэру на плечо, а вторую — протягивал Арте; стремился убедить их заново принять друг друга: восстановить — разорванное, вернуть — утраченное, воскресить — омертвелое… И снова и снова звучало: — Прости, Тано. Я ничего не слышу. Он словно пытался научить ходить — лишённого ног. Научить дышать — лишённого лёгких. Они возвращались в Твердыню, и Мелькор творил — сам: раскрывались в его ладонях — пронизанные антрацитовыми нитями хрустальные раковины; распрямлялись — охваченные хризолитовыми кольцами бронзовые ветви акации; расцветали — посыпанные янтарной крошкой серебряные лилии… Он творил, открывая Гортхауэру разум, надеясь пробудить подобием и примером — ощущение Творения: летящая искра, слишком сложная, чтобы иметь имя, и слишком вольная, чтобы признавать — какие-либо границы; и переход от идеи — к видению, от видения — к помыслу, от помысла — к осуществлению: «Ты ведь помнишь, ты ведь ведаешь…» Ведь когда-то он, пришедший из Валинора и назвавшийся — с тихой злостью, с интуитивным отрицанием — Артано, хотел знать, только чтобы — создавать новое. Когда-то он был — восторженным ребёнком, тянущим руки к сотворённому им крылатому коню. Был, пока не сгинула в пламени, не превратилась в пепел и дым — Лаан Гэлломэ… «Был, пока ты — не вернулся, принеся с собой — вторую войну». Но не было иного пути, не существовало — лучшего выбора: он не мог оставить своих Детей, не мог позволить им превратиться в игрушки для Айнур и Перворождённых… «Однако мог позволить своему первому ученику стать Повелителем Воинов, зная, зная, что убийство и творение — несовместимы». Он не был, физически не был способен сражаться — сам, стал бы только помехой на поле боя со своими ранами и неспособностью отрешиться от боли других… «И ты принял его жертву — без колебаний». Принял. Без колебаний. Обвиняя, осуждая и отвергая — его самого. «Так на что же ты надеешься — теперь?» И как Гортхауэр не слышал Арту, так Мелькор не слышал… изготовленное им. Не слышал, потому что мёртвое могло — только молчать. И вспоминался Морхэллен, — тоже обвинённый, тоже отвергнутый, тоже — совершённая тобой непростительная ошибка — но созданное его разумом было целостным, гармоничным и правильным. Гортхауэр же продолжал создавать — сердцем. Создавать мёртвое — ощутимо незавершённым и осязаемо несовершенным. И он смотрел на свои творения со жгучей яростью, с презрительным отвращением — слишком хорошо понимая, что не было в них ни жизни, ни красоты, ни смысла. И Мелькор пытался найти что-нибудь родное ему. Вместе обращались они к уверенной властности рубина, неизменной надёжности аметиста и порывистой страстности цитрина; пытались упросить откликнуться сталь, железо и золото; но не протягивалась — связь, не звучало — единение, не рождался — резонанс. Теперь Гортхауэра отвергал — сам мир.***
На этот раз он воззвал к Единому — в своих покоях. Удалённых и заброшенных — он редко бывал здесь, редко хотел — быть здесь; и ему дышалось бы свободнее — на холодном, освежающем ветру, под открытым звёздным небом… Но Мелькор не был уверен, что после этого разговора сможет — ходить-двигаться-скрыть — куда-либо вернуться и не желал, чтобы кто-нибудь увидел, как… Он никогда не сделал бы этого раньше — в мире беспричинного и беспощадного Замысла, даже не помыслил бы о подобном — просто потому что не было в том ни пользы, ни смысла. Однако мир теперь был — иным, и сменивший Отца Единый казался склонным — к пониманию, не чуждым — участию, способным — на милосердие… И Мелькор как никогда чувствовал себя — человеком, собираясь беспомощно просить у бога сделать так, чтобы этого не было. Он был готов умолять, сделать всё, что угодно, заплатить — любую цену… Что проку в его гордости: разве спасла она Гэлторна; разве уберегла — хоть кого-нибудь? Что проку в самой его жизни, если по его вине страдают другие, и он не способен это ни исправить, ни изменить? Он был согласен — снова — встать на колени, отречься — от всего, во что верил, признать себя Отступником и пасть ниц… …расплав-железа-жар-наковальни-испуганное-искажённое-исчезающее-лицо-Морхэллена-больно-как-же-больно-за-что-зачем… Вот только оказалось, что проку не было — даже в этом; выслушав его, Единый развёл руками и сказал — мягко, спокойно и с состраданием: — Мне искренне жаль, Мелькор. Я сочувствую твоему мальчику. Я сочувствую всем остальным. Но сделать то, что ты просишь, — не в силах. У Меня нет такой власти. Он, как и прежде, выглядел — обычным человеком: таким же, как все, ходящие по земле; одним из множества странников, влекомых изменчивостью и непредсказуемостью дороги. Сухощавый, русоволосый, простой; из-за разницы в росте Мелькору приходилось смотреть на него — сверху вниз, и сперва он обманулся… Обманывался до того, как обожгли предначальным пламенем — совершенно нечеловеческие глаза; и сейчас он прекрасно знал, с кем говорит. Знал, на что способен стоящий перед ним, ведь он, когда только очерчивалась из беспредметных порывов и бесформенных идей основа Арты, спорил — с таким же. — Но Ты — Творец Единый… — Творцы Миров — не всемогущи, Мелькор, — Единый улыбнулся скупо и безрадостно. Той улыбкой, отражение которой видел он сам в глазах своих собеседников: после Лаан Гэлломэ и до того, как удар орлиных когтей заставил его превратить своё лицо в неподвижную маску. — Ты и сам знаешь, что Аулэ, выковав для тебя цепь, навсегда перестал быть творцом. Ты помнишь Гэлторна. «Изменивший Дару больше им не воспользуется», и это — основное положение. Закон мира, спетый в само его определение, выражаясь на твоём языке. И основные положения — непреложны. И Я не могу, просто не способен отменить одно из них. И он не понимал, искренне не понимал — зачем лгать так жестоко, он ведь знал… — Но ведь именно Вы… устанавливаете основные положения. Вы пишете законы мира. Они подчиняются вашей воле, так почему Ты говоришь, что не можешь стереть — один из них? И всё же — закралось в мысли сомнение; взвились в памяти проклятием и приговором — слова Отца: «Как части не дано постичь целое, так и тебе открыто лишь то, для чего Я предназначил тебя»*. И, словно вторя им, потемнели — подёрнулись завесой из острых осколков меланита — глаза Единого; вздрогнул и похолодел заполняющий комнату воздух; и Мелькор безотчётно потянулся к Силе, потянулся за защитой — к Твердыне… …сотни сотен несбывшихся надежд, неосуществлённых намерений и невыполненных обещаний; тысячи тысяч мёртвых, утерянных, забытых языков, на которых объяснялись смыслы и выражались — чувства; и рвётся в несуществующую высь Песнь: поминальная — о тех, кто ушёл, и заздравная — для тех, кто остался… …и с удивлением, с недоумением услышал вместо ожидаемого раскалённого гнева — печаль, которая не поддавалась ни измерению, ни обозначению. Печаль существа, видевшего, как осыпаются в безразличной тишине прахом, пеплом и пылью — десятки миров; как снова и снова тонет в океане Вечности сотворённое Им и теми, кого Оно любило. — Ты создал Людей, Мелькор, — тихо заговорил Единый. — Они — твои Дети. И многие из них выбрали — подчиняться твоей воле. Так почему ты не можешь вернуть умершего? И можно презреть — угрозу, противостоять — ярости, перетерпеть — ненависть; но чем возразить — неподдельному сочувствию? Ведь он сам, сам века назад смотрел в отчаянные глаза Раара — «Скажи, может, тебе жертва нужна — я всё… чтобы — так же… ты можешь, ты можешь, я верю…»* — и признавал, что не был — богом; пытался объяснить, что помочь — не мог, и никто бы не смог, просто потому… Просто потому что нет такой силы. Нет — такой власти. И не было — решения, не было — выхода, не было — надежды… Мелькор слепо сжал ладонями виски; и Единый начал протягивать руку, — к нему? ему? — но почему-то прервал движение — на середине. — Нельзя вырвать ноты из определения. Мне правда очень жаль, Мелькор. Эа свидетель, Я хотел бы отменить этот закон — ради всех, кто живёт в этом мире сейчас и будет жить — в будущем. Но, к сожалению, действительно не могу.***
Чертоги Мандоса — серый, однородный лабиринт, подавляющий своей бесконечностью. И крылась своя величественная красота в чередовании дымчатых стен, своё изящество — в тонких пепельных колоннах; но Ирмо всегда было невероятно тяжело находиться — здесь. Здесь, в обители уставших, загнанных, надломленных мёртвых, которым ничем не мог помочь тот, кто был создан, чтобы утешать — живых. Он любил брата, как только можно было любить — родную песнь, но в его доме — задыхался и увядал. И на самой заре Эпохи Древ брат создал для него — вычленил из недвижимого жемчужного тумана своих Чертогов — эту комнату. Нельзя было безоглядно сбежать от основания; всё равно давили на лоб и виски — леденящие, мертвенные отголоски; и всё же — Ирмо чувствовал себя много лучше среди пёстрых гобеленов Вайрэ, когда он сидел на мягком светло-голубом ковре и ощущал спиной — тёплое, живое пламя. Намо — названный Тюремщиком, вызывающий — ужас; как, когда, почему остальные перестали признавать, что он тоже был — Феантури? — Что огорчает тебя? «Кто пробуждает в тебе печаль, брат?» И Ирмо ответил ему с готовностью, которой не нашёл бы в себе — ни перед кем иным: — Курумо Аулендил. «Сэйор Морхэллен, но об этом он хотел бы забыть». Четырежды приходил он в Сады Лориэна; и в последний раз, отказавшись от колыбельной трав, просто сидел на берегу Лореллина, глядя на неподвижную, разотканную вечерним светом воду и улыбаясь задумчиво и спокойно. И тени лежали у его ног расслабленно и смирно, и виделся он — тысячелистником (стук исцелённого сердца), белой сиренью (искренность непобедимой юности) и цветами яблони (робкий рассвет после темнейшего из закатов); но… «Хотел бы забыть?» «Иногда-ему-кажется-что-хотел-бы-но-недопустимая-мысль-незаслуженная-милость-непростительное-малодушие-непростительно-непрости…» «Вернись, Ирмо! Вынырни, брат мой. Прости меня. Я не должен был… уточнять». «Ничего. Это… былое. Едва шелестящее. Почти онемевшее. Я сумел — помочь». — Так что же тревожит тебя? — снова обратился к словам Намо. И Ирмо с благодарностью обратился к ним тоже, ведь они заставляли воплотиться — полнее. Привязывали — к настоящему и к земле. — Ему… и вправду легче. Лучше. Но он всё равно… боится меня. Не осознавая того — он боится нас всех. И я… не знаю, как это изменить. Склонив голову, Намо медленно поднял руки ладонями вверх — и тут же их опустил: — Изменение никогда не было одной из наших сил, не правда ли? Правда. Их силой — не было. И коростой, копотью, клеймом: дюжина рождённых страхом и злобой прозвищ — Разрушитель, Отступник, Искажающий… — на одном имени, которое все в Валиноре старались избегать даже в мыслях. И раскрылось в сердце лотосом (ушедшее родство, отринутое прошлое) — чувство нехватки. И обвило горло лиловым вереском (одиночество и стремление к подобию) — чувство невосполнимой потери. «Я… желаю… чтобы Валинор — сам Валинор — изменился». «Почему?» «Не „почему“, брат мой. „Зачем“». И он раскрыл сознание, он… …Ирмо Лориэн — Владыка Грёз, Дарующий-Покой; вот только как бороться с памятью, если её истоки не только облепляли разум, но и стояли — перед глазами? Если каждый выходящий из его Садов, — и ещё тонка, как полевица, защита; ещё хрупка, как гиацинт, умиротворённость — стоило чуть повернуть голову, видел — Таниквэтиль? Если возвышались на севере гнетущим укором — руины Форменоса? Если белела на востоке неминуемым проклятием и вечным приговором — Альквалондэ? И отчаянно хотелось перепеть, перекроить, переиначить; ведь неизменность… Неизменность по природе своей — напоминала. И чтобы жилось легче сотням мечущихся, мучимых душ — её должно было не стать. Её мечталось избыть, извести — под корень; и Ирмо пытался научиться на своих Садах, ведь они любили его, и слушались его, и тоже могли — напоминать. И ему легко удавалось либо уничтожить и создать заново, — не то, не всегда возможно, не везде допустимо — либо дополнить: доплести, достроить, дорастить; но дополнение только создавало иллюзию, не меняя сути. И снова и снова он уходил к границе Садов, садился перед двумя — жёлтой и белой — гвоздиками и направлял себя — в них; желая, намереваясь, стремясь просто… поменять… местами… И каждый раз у него — не получалось даже это. Не хватало… ощущения. Какого-то озарения. Осознания. И он не мог, просто не мог прочувствовать его и — или — определить, и потому потянулся раскрытым сознанием к брату, вопрошая: — Ты говорил с ним много больше, чем я. Ты слушал его. Ты слышал его. Как… он это делает? И Намо, усмехнувшись печально и понимающе, — неужели он тоже… да: он тоже пытался — ответил: — Я не знаю. «Как и ты, я не понимаю ни как, ни даже — что именно».***
Они перебирали слова, складывая песни, сплетая — заклинания; сочиняя истории о всеобъемлющем и ничтожном, размеренном и суетном, возможном и несбыточном; и неизменно печальным был их конец, если выпадало придумать его — Повелителю Воинов. Они гуляли в тихой, беззвёздной ночи, пытаясь объять её, вдохнуть её, стать ею; и Мелькор старался не думать о том, что в лунном свете волосы Гортхауэра казались седыми — как его собственные. Они пробовали творить вместе: ладонь к ладони, мысль к мысли, душа к душе; но хоть и были переплетены их пальцы, созданное объединёнными стремлениями держалось, ощущалось и пело — только Властелином Тьмы. И не получалось — ничто. Не выходило — ничто. Не помогало — ничто.