Эту жизнь живу я только, кстати, Заодно с другими — на земле © Помни Имя Своё «Кто Я (на стихи С. А. Есенина)»
Это было тяжело. С этим не получалось искренне смириться, невозможно было привыкнуть — полностью; но ещё в конце осени, выбрав — остаться с Людьми, Мелькор дал себе обещание, нашёл — отвратительный, временный, не решающий ничего — выход… Он научился находить причины — находить правдоподобные оправдания — для того, чтобы не смотреть им — в глаза. Он писал — калечили бумагу обрывочные, не связанные друг с другом строки, которые якобы были чем-то важным; он перебирал обломки и осколки, которым действительно суждено было вновь стать чем-либо целым, но — позже; он творил — ненужное, неуместное, нелепое — и сразу же уничтожал… И тошно было — смотреть поверх голов; ужасающе, вопиюще неправильным казалось — поворачиваться спиной; но ещё немыслимее было допустить, чтобы его люди — снова — ощутили то, что, глядя в глаза Единому, ощутил — он сам. Вот и сейчас он, сидя спиной к Ириалонне, тратил чернила — на бессмысленное. «всё ещё один год — к десяти или?», «зачем?», «Ортхэннэр, я не смогу объяснить, я знаю, что не смогу — объяснить», «когда-нибудь ты и сам», «ты справишься — мы оба справимся», «сжечь это всё — сжечь»… — Гортхауэр не откажет тебе в помощи, но, Ириалонна… Война закончилась. И сейчас миру как никогда нужны хранители знания, целители, менестрели… И ты вольна выбирать — любой Путь. Тебя защитят, Ириалонна, я даю тебе слово — тебе… необязательно быть Воином Меча. — Но я хочу быть Воином Меча, Учитель! — неожиданно горячо возразила она. — Я уже выбрала — свой Путь. И защитники будут нужны миру всегда. Да, войны больше нет, но остались орки, разбойники, мародёры, и я… Я… Дрогнул голос, хрипло просвистел — вдох; и Мелькор почувствовал, как натянулась струна — до отчаянного звона, до уродливого дребезга, до самого последнего предела. Натянулась — и порвалась. — …Как же я устала! От этого вечного «тебе не стоит», «тебе нельзя», «меч — не для женщины»! Да почему?! Потому что я слабее? А я не слабее! Потому что я могу стать бесплодной? Да даже если и так — у меня уже есть дочь! Прекрасная Айрэнэ — открытая, любознательная, лучшая, моя дочь, и других детей я — не хочу! Почему спасать жизнь хуже, чем её дарить? Почему?! Я отказываюсь соглашаться с этим! Я. Отказываюсь. И ему не нужно было видеть, чтобы ощущать её — гордую, решительную, бросающую вызов; чтобы понимать, что она чувствовала и чем была. Заклинательница Огня — неудержимое, неукротимое пламя, и кому хватило бы сил встать у него на пути? Кто имел право указывать ему — указывать чему-либо — какую песнь петь или не петь? «Мэй антъе тэи». Поднявшись с кресла, Мелькор подошёл к ней, положил руку на твёрдое плечо, посмотрел в глаза — лишь на мгновение, чтобы показать, что слушал, что услышал — и сказал: — Ты права, Ириалонна. Отважная воительница, неустрашимая дочь Твердыни — ты совершенно права. Это твоя жизнь, и только тебе решать, какой она будет. Любой Путь — твой. «Только будь счастлива, меч мой, надежда моя. Все бы — будьте счастливы». И Мелькор от всего сердца надеялся, что как он уважал их выбор, так и они смогут понять и принять — сделанный им.***
Весело плясало пламя горна, и приподнимались лежащие у ног Курумо тени, словно желая присоединиться — к светлому танцу, но тут же опускались, распластываясь на каменном полу. И неясно было, что держало их: собственная капризная, переменчивая воля или воля того, кого теперь можно было уверенно назвать — их господином. Сады Лориэна изменили Курумо: растопилась закольцованная, неутихающая безнадёжность; испарилось с поверхности — кричавшее горе, и спаялись края — самых значительных разломов. И Аулэ видел, как происходило всё это. Видел, потому что — ведомый необъяснимым порывом, отчаянной необходимостью хоть в чём-то поступить правильно — подошёл к нему, вернувшемуся из Садов в первый раз, нерешительно протянул руку; неловко спросил, получилось ли, стало ли — легче… И те первые слова потянули за собой — другие. Отлились в долгие, частые, возобновляющиеся вновь и вновь разговоры. Аулэ рассказывал о сотворении мира: о тех, кем были его создатели — в самом начале, и о том, как было всё — в самом начале; Курумо рассказывал, каким видел полностью изменившееся, совершенно иное Эндорэ — он сам. Он говорил о дождях: слабых и тёплых, ласкающих подставленные ладони и вычерчивающих на щеках — линии мнимых, отсутствующих слёз; и яростных, ледяных, льющихся — непреодолимой стеной; и режет вода — протянутую руку; и хохочет — свистяще и угрожающе; и страшно становится, потому что веришь: не пожалеет, не кончится — никогда и прорежет бессмертную плоть — до костей… Он говорил о метелях: обнимают ноги белые спирали, нашёптывая — обещания невиданного чуда, маня уйти за ними — в упоительно неведомое; но стоит опрометчиво рискнуть, простодушно купиться, отправиться вслед за ложной мечтой — и взвоет ветер, почуяв добычу и перестав сдерживаться; и растворится в океане шелестящей белизны — дорога назад; и смешаются снега — выпавший с выпадающим; и потеряешься в них, пропадёшь, задохнёшься… Он говорил о Лаан Гэлломэ. Он говорил, и сплавлялись перед глазами Аулэ в аквамариново-жемчужное стекло чаши из дымчатого хрусталя, в которых плывут по чистейшей воде — изящные бледно-голубые свечи; и хранимые Силой деревянные дома, чьи хозяева не любят запирать двери и не умеют бояться — мира за ними; и лунная дорога на реке, ведущая — прямо в ночное небо; и белые цветы вишни, вплетённые в серебро, золото и ртуть волос. И Дети: очень любопытные, ошеломляюще разные; несведущие при всех своих знаниях, наивные — при всей своей мудрости; непонятные и непонятые… — Ты… любил их? — однажды всё-таки решился спросить Аулэ. И Курумо, смотря в никуда — в безвозвратно исчезнувшее — стылыми, невидящими глазами, ответил задумчиво и горько: — Я… Возможно. Тогда страх быть непринятым заглушал всё, а теперь… Теперь я — не уверен. Но я даже не думал, я… не желал им… смерти. Никогда. В этом — клянусь. Никогда. Много тлело в нём этой задумчивой горечи и тягостного сожаления, однако всё чаще сменяло их, упрямо прорываясь сквозь тени, — противоположное. Слабые, но искренние улыбки; огоньки пытливости и вдохновлённого увлечения в прищуренных глазах; кажущиеся простыми вопросы, на которые, как оказывалось, не существовало исчерпывающего ответа… И он говорил о звездопадах: несутся к земле метеоры, как дети юного мира, бегущие наперегонки; и нет больше нужды кричать и воздевать руки, пытаясь дотянуться до недосягаемого: казавшееся равнодушным небо само спустилось к тебе, отправив посланниками — ярчайшие из существующих огней; и светло (на душе) так, словно день наступил — в ночи; «Загадай желание, т`айро, загадай — и оно обязательно сбудется». Он говорил о рассветах: расцвечивается антрацитовое небо охрой, бронзой и янтарём; и смешными начинают казаться страхи, рождённые силой, изначально обречённой — на поражение; и отступает темнота, злобно шипя и обещая — вернуться, но смеётся над ней солнце, с каждым мгновением становящееся всё более объёмным и ослепительным, и клянётся, что всегда будет приходить — на смену. И всё чаще захлёстывало Аулэ, словно созданной Оссэ волной, — чувство прикосновения к инаковости. Точёные черты лица, узкие руки, тонкие запястья; он никогда не сотворил бы подобного — для себя. Для своих кузниц, вслушиваясь в размеренный речитатив своей земной тверди — Курумо вышел из совершенно другой (лёгкой, зыбкой, изменчивой) Стихии; нёс — совершенно другие идеи и мысли и видел — совершенно другие истолкования незыблемых символов. И всё, что он говорил; всё, что предлагал, пусть и не всегда сразу, но складывалось, образуя — новые (сокрытые ранее?) смыслы. Как будто сам освобождённый от цепей Замысла мир расширился, и его добавочные ноты являлись для Курумо — родной симфонией. И Аулэ поражался тому, сколь многим он — выглядящий обманчиво хрупкий — был. Сколь многим — успел побывать: чужим и чуждым; преданным и невольно, по незнанию, без вины — предавшим; отверженным, обречённым и отчаявшимся; и после всего этого, вопреки всему этому — робко разгорающимся пламенем, цветным осколком Эндорэ, возрождающейся жизнью, пробуждённой надеждой… Шёпотом обещающих успокоение Феантури. Крыльями выбравшего неизвестность Отступника. Вот и сейчас, снова мелькнуло — вспышкой, искрой, изломанной молнией — тихое восхищение. Ведь тот, кого он называл — когда-то искренне считал — «орудием», казался в своей несокрушимости, в своём отказе ломаться под молотом Судьбы, сильнее, чем Вала. Гораздо сильнее, чем он сам. И сплелись в темноте под опущенными на мгновение веками — ажурные линии серебра и стали; осели на них, вытягиваясь и вплавляясь — сапфир, ларимар и хризоколла; и всё дрогнуло — каплей дождя, закружилось — началом метели, сверкнуло — падающей звездой… и сошлось — в целое. Холодное, странное, изломанное и асимметричное… Немыслимо прекрасное. Бывшее — иллюзорным, воображаемым; не имеющим воплощения — пока что… И легки в руку сами — ручник и клещи, и радостно отозвались — выбранные составляющие, и жёг мысли образ, не признавая — правил и не давая — покоя, но ведь… Нельзя. Не мог. Не имел права. Не было просьбы, приказа или поручения — только желание, только порыв, как слишком давно — невероятно, невозможно, невозвратимо давно; и не существовало больше того Аулэ, — Изобретателя, Ваятеля, Великого Кузнеца — остался лишь ничтожный ремесленник… Тень себя прежнего. Но стоял рядом Курумо (из теней — восставший), глядя — со спокойным любопытством, с сосредоточенным вниманием, с каким-то сдержанным ожиданием… «Но и ты — творец! Ты — Мастер!»*. И Аулэ не мог. «Идём со мной. Я сумею сохранить. Ты будешь волен создавать свою Песнь. Мы будем творить её вместе. Идём»*. Не мог — не попробовать. «А сам-то, Ваятель?» Не мог больше оставаться трусом, достойным только насмешки и жалости и вечно выбирающим — отступить. Пламя горна — лёд горной вершины. Неизменность Замысла — непостижимость свободы. Осуждающая вечность — милосердное время. Тяжёлые оковы — узкий браслет… …который не потерял ничего при облечении мысли в осязаемую форму: вышел таким же прекрасным, как и виделся. И Аулэ выронил молот, отступил, отшатнулся, ведь так не должно было быть, не должно, не должно (но так — было); и бросился к нему Курумо, подхватил — под руку; Курумо, которому он рассказывал о Законах, Курумо, смотрящий без удивления… — Ты… знал? И начало растворяться казавшееся всепоглощающим ошеломление — в беспомощной обиде; в безотчётном обвинении: почему не предупредил, почему не поведал?.. — Нет! Нет. Я сказал бы, если бы знал. Я только… предполагал, что так может случиться. — Торопливо шагнув назад, Курумо склонил голову набок и плотно прижал пальцы к виску; он делал так всегда, когда ему становилось сложно находить — нужные слова. — Ты ведь говорил, что нынешний Единый считает Замысел — нарушением… правильного хода вещей. По Его Воле Предопределённость ушла из мира. В том, что случилось с тобой, тоже была — Предопределённость. У тебя была — Судьба. И если бы она осталась, это было бы… непоследовательным. Противоречивым. Словно бы… частное не связано — с… общим. Он отнял руку от виска и растерянно пожал плечами. — Прости. Мне тяжело… объяснить. И Аулэ было ещё тяжелее — понять: и мысли Курумо, и их истоки, и его самого. И почти невозможно поверить — в случившееся. Но лежал на наковальне браслет, переливаясь всеми оттенками синевы (ночной, морской, небесной), и был — существующим, и ощущался — звонко-шелестящей, печально-радостной Песней; и, указав на него, Аулэ сказал Курумо: — Он, — он, он, именно — он, не «это», — твой. И ободряюще кивнул, когда Курумо посмотрел на него — с пронзительно открытым изумлением; кивнул, заглушая собственную неуверенность, вновь закопошившийся предательский страх — вдруг не рассчитал, вдруг ошибся… Однако браслет сел — как влитой. Именно как созданный — под эту руку. Задумчиво проведя по нему пальцами, Курумо поднял голову, широко улыбнулся и проговорил обрадованно и легко, как будто эти слова являлись — самыми естественными в мире: — Благодарю тебя, Мастер. И в его голосе были стройность выверенной гармонии, чёткость углублённой гравировки и связность продуманного образа. В его голосе была — доказанная истина.***
Не был этот пир прощальным, не был — последним, наоборот: лишь первым — в предстоящей череде; и Мелькор в который раз поразился тому, как переменилось, перестроилось, перевернулось всё — за считанные месяцы. Ещё так недавно и так невероятно давно он намеревался просить людей Твердыни — умолять их всех — уйти: как можно быстрее, как можно дальше, как же вы не понимаете, не смейте умирать — за меня, живите — вместо меня… Теперь же он, как мог, примирял их с тем, что собирается уходить — сам. И не избежать было ни ему, ни им — жгучей тревоги и давящей печали, но пронизывало их, смягчая и скрадывая, ощущение не-завершения, не-расставания, не-потери. И лилось вино: не красное, густое и терпкое — вино тоски, а золотое, игристое и лёгкое — вино благословения и надежды. И Мелькор вопреки всему чувствовал себя — истинно одним из них; был как никогда — с ними, улыбаясь, касаясь рук, клянясь — каждому: я не прощаюсь, я не отказываюсь от вас и не отступаюсь — до конца, я вернусь, я снова и снова буду — возвращаться. Менестрелям, поэтам, летописцам, целителям, изобретателям и исследователям, воинам… Воинам, среди которых не было — их Повелителя. И не тянулась больше связь Сотворившего с Сотворённым, но Мелькор слышал Ортхэннэра и без неё. Колющая боль, уязвлённая растерянность, яростное противоречие — на границе Твердыни, на узком и удалённом балконе, с которого очень хорошо наблюдался — закат. И Ортхэннэр не мог не услышать шаги, не мог в свою очередь не почувствовать приближения колеблющейся тьмы и подрагивающего пламени; но он — не обернулся. — Ты хочешь, чтобы я отправился с тобой? Мелькор, прикрыв глаза, покачал головой. Он хотел, чтобы Ортхэннэр отправился с ним, просто потому что ещё сложнее станет без кого-либо близкого и так тяжёлый путь: и упрямо выстроит лишние преграды — бунтующая память; и заставит захотеть опустить руки — тщательно оберегаемая неизменность; и неизбежно будет их вначале, как и было — четырнадцать и один. Он хотел, чтобы Ортхэннэр остался, ведь сколького он ещё не видел в этом мире — теперь по-настоящему свободном и открытом: и вся полнота, беспредельность и порывистость жизни — здесь; и неравноценен обмен истинного простора на застывшее подобие; и страшно было — оставлять, словно опять отрекаясь, но ещё страшнее казалось — снова повести за собой. То, чего он хотел, не имело здесь и сейчас — никакого значения. — Это твой выбор, Ортхэннэр. И только — твой. И прозвучал всего через несколько мгновений — холодный и ровный ответ: — Я остаюсь. Закономерный, ожидаемый, предсказуемый ответ. Слишком много ещё было в Ортхэннэре гнева и горечи, слишком близко он стоял — к краю прошлого и памяти, слишком долго существовал защитой и местью и ради грядущего воздаяния. И к лучшему было — принятое им решение. Но не могло, конечно же, не могло всё закончиться так просто — стремительно развернувшись, Ортхэннэр заговорил: медленно, тяжело, выделяя — каждое слово: — Я не понимаю. Не понимаю, как ты можешь хотеть быть — с ними. Как ты мог — простить их. Мучительнейшее отречение и весомейшее обвинение: то, которое разделяешь, с которым и сам мог бы — согласиться. И Мелькор знал, что бессмысленно было — перечислять причины, бесполезно было пытаться объяснить — сейчас, однако всё же попробовал выразить — хотя бы часть своего прозрения: — Им я сейчас нужнее, чем вам, Ортхэннэр. Что же до прощения… — «Оно невозможно. Пусть даже нашли бы в себе на это силы — все выжившие Эллери, я — не могу». — Его во мне нет. Но оно… не обязательно, чтобы идти — одной дорогой. Каким же очевидным оказался выход, стоило осознать — эту одновременно сложную и незамысловатую правду. И не было в неподвижном взгляде Повелителя Воинов ни одобрения, ни согласия, ни принятия, но Мелькор верил: когда-нибудь он тоже — поймёт. Когда-нибудь, когда время начнёт отмериваться встречами и свершениями, а не именами мёртвых; когда жизнь обзаведётся новыми слоями и смыслами — более яркими, более глубокими, более насыщенными, чем те, что были прежде; когда станет легко, войдет в привычку помнить — не только, он сможет — прочувствовать. И, мягко коснувшись сознания, сочетающего в себе смятение с непоколебимой решимостью, Мелькор прошептал — своё непреложное обещание: «Если ты когда-нибудь захочешь прийти, по какой-либо причине захочешь — вернуться в Валинор… Я буду ждать тебя. Я тебя встречу». «Что бы ни случилось — я тебя встречу». И даже сквозь свои мысли, сквозь череду дверей, пролётов и стен, он отчётливо слышал голоса Людей, — высокие и низкие, весёлые и печальные, разрозненные в здравице и объединённые в песне — переплетённые с голосом Твердыни… …дрожит и стонет камень: слишком надёжный, чтобы допустить расставание, и слишком непреклонный, чтобы осознать — перерождение… …но успокаивающе шуршит мудрое дерево и насмешливо фырчит гибкое стекло: «Не навсегда, глупый, так чего же ты боишься?»… …и высыхают линии чернил, которыми вписан в Летопись выбор Владыки Севера — очередное подтверждение перемен… …временная разлука — очередное отрицание вечности… И предстояло ещё — отдать последние распоряжения; назначить тех, кто будет управлять, поддерживать и судить; и не будет лёгким начало пути без того, кто казался — незыблемым; но… Они справятся. Конечно же, они справятся. Дети его, стремления его; лучшее, что в нём было — он знал их слишком хорошо, чтобы в них не верить. «Храни их, Таирэн Ортхэннэр. Их — и себя».***
Зима всегда отступала с Севера медленно и неохотно: продолжая замораживать уставшие озёра и реки, цепляясь — за сухие стволы сосен и тополей, стремясь оставить в земле свой ледяной след — навечно. Но не делает исключений неумолимое время, беспощадно оно — и к собственным этапам; и неизбежно наступает момент, когда зиме приходится уходить — даже из родного дома. И таял весенний снег, — последний снег — уступая власть первой робкой траве, знаменуя рассвет поры возрождения. Конец начала первого года Второй Эпохи. И не сразу, понадобятся ещё недели, но всё же снова зацветут здесь — в Лаан Иэлли — белые ирисы. Однако даже в этой Долине не чувствовал Мелькор — безусловного покоя: подтачивали уверенность — отказывавшиеся онеметь воспоминания, царапали разум — оставшиеся осколки сомнений… И обволакивали его же, утешая и успокаивая, слова выступавшего посредником Единого: «Они согласны. Они ждут тебя». И когда приземлились на расстоянии два орла, Мелькор, не дрогнув, посмотрел в лицо сидящему на одном из них Манвэ. Он был… одновременно осязаемее и легче, чем в их последнюю — бессмысленную, безнадёжную — встречу. Остались боль, сожаление и ощущение всё-таки взявшей своё жизни; но ушло то, что тогда непререкаемо гнуло его — к земле, и снова пели в нём, сходясь и складываясь, — все ветра. И Мелькор шагнул к нему — раскаявшемуся врагу, возможному другу, утраченному и вновь обретённому брату — и сказал то, что должно было быть сказано — сразу. Обозначено — единожды и оставлено — на пороге. — Я не простил вас, брат. Не думаю, что когда-либо смогу. Но я… Но он был больше, чем развеявшийся по ветру пепел Лаан Гэлломэ. — …Я хочу попробовать начать всё сначала. «Я хочу попробовать снова Петь — вместе». И просветлело лицо, в котором смогли неразрывно сплестись подлинное смирение и королевское величие — прижав руку к сердцу, Манвэ так же мысленно ответил: «Мы понимаем. И желаем — того же». И, слабо улыбнувшись, указал на второго орла. Но Мелькор покачал головой и, закрыв глаза, воззвал к медленно плывущим облакам, к надёжно держащему их небу; и послушно, легко, стремительно развернулись за спиной — широкие крылья. Окутанные спиралями непроницаемой Тьмы и сияющей россыпью звёздной пыли, пронизанные — переплетением памяти и будоражащего предчувствия, подрагивающие — от головокружительного, прерывающего дыхание нетерпения… …и начерталась в душе — самая беззаботная сказка, зазвенела в сердце — самая высокая нота… И он взлетел.