Маркитантка

Но это только ты, А фон твой — ад. Смотри без суеты вперёд. Назад без ужаса смотри. Будь прям и горд, раздроблен изнутри, на ощупь твёрд.

      Ветер трепал кудрявые кроны деревьев, пытаясь разогнать серые тучи на утреннем молочно-белом небе. Он шептался среди ветвей, цветов и высокой травы. Казалось, что каждая травинка тихо что-то шептала другой, словно старалась передать какую-то важную новость. Последнюю уже несло с собой грозное войско, облаченное в тяжёлые латы. Из всей этой процессии лошади выглядели самыми бодрыми существами — ещё бы, передвижение на них не было форсированным уже множество дней.       Бодрее них мог быть лишь дождь, преследовавший французов несколько дней. Новый раскат грома заставил солдат вздрогнуть и поднять глаза к серому и мрачному куполу неба. Кажется, что сама природа восстала против путников; дождь всё усиливался, всё более угнетая воинов, издалека напоминающих муравьев, возвращавшихся домой. Возвращавшихся, будем откровенны, ни с чем.       Неприветливая и негостеприимная погода подталкивала ностальгировать по дому. Эта мысль радовала и тревожила одновременно, хоть и трудно было поначалу сказать, где именно находился дом. Вероятно, среди многочисленных зданий Парижа, которые были подобны грибам: мало отличаемые друг от друга, время от времени поплоняли они свои ряды, сужая улицы и переулки, лишая воздуха, взамен предоставляя лишь свои угрюмые каменные стены с деревянными подпорами, напоминавшие змей, сжавшихся под крышей в кольцо. Но это лишь чешуя города, в уголках чешуек которых ютились богобоязненные, уязвлённые жизнью в чешуе люди.       Все средневековые жилища — от богатого замка до самой убогой хижины — были тождественны в одном: они должны были скрыть, спрятать, защитить их владельца от внешних, враждебных сил. В отличие от античного строения — скажем, этрусского или римского, — которое в определенном смысле было «открытым» домом, жилище средневекового человека должно было не только дать приют, но и скрыть его обитателей от любопытных непрошенных взоров. Именно поэтому оно подобно крепости или маленькому городу, было обнесено глухой стеной или забором, имело узкие окна, закрывавшиеся ставнями. Ибо, по выражению французского историка Эдмона Фараля: «Быть увиденным в Средневековье означало потерять свободу».       Однако, чешуя — это лишь оболочка Парижа. Сама же эта столица — скорее шея, чем голова Франции, единого организма. Раздробленный Париж имеет при себе три головы, со своими нервной, лимфатической, сердечно-сосудистой, пищеварительной системами: Город, Сите и Университет. Три головы, три пасти, три пары глаз. Безусловно, Франция — это хищник, ведь именно из его жадно раскрытого в сторону Италии рта доносится столь смертный смрад, промышленность и жизнедеятельность десятилетий. Ароматы крысиного помета, грязных рек, мусорных мостовых, старого сыра, дерьма, мочи, гнилых зубов и других интересных вещей любезно встретят вас у входа в город.       Если интересно, можно опуститься вниз и пройтись по хвосту нашего бишона фирзе, провонявшего церковными догмами, что паразитируют как внутри тела, так и снаружи — Тулузе, или, как его принято величать, «Розовому городу». Такое прозвище хвостящий вертяк получил за наличие в нем своеобразной архитектуры, возделанной из кирпича бурбонного цвета. Хвостом французского пса, очевидно, являлся религиозный центр французского Юга — он имеет при себе немало церквей, о которых вы, возможно слышали, например, неоклассицистском Базилике Нотр-Даме де ла Дораде, готическом храме доминиканского ордена и романском Сен-Сернене. Каждый из них по-своему уникален, у каждого свой окрас и определённая характеристика, хоть эти волки и из одной стаи. Мы думаем, описание всех их различий будут излишними. Однако можем позволить себе описать один из них.       Бывшая церковь аббатства Сен-Сернен, эта базилика в Тулузе — единственное, что осталось от монастыря. Нынешняя конструкция стоит на месте прежней базилики 4 века, где в 250 году хранились мощи первого епископа Тулузы, причисленного к лику святых. Большая часть конструкции соответствует романскому стилю в архитектуре и обозначена 11—12 веками. Мы не содержались и решили поведать тебе, дорогой читатель, их историю. Особенного внимания заслуживают многочисленные и прекрасно сохранившиеся романские скульптуры. В 1998-м году базилика была включена ЮНЕСКО в список объектов Всемирного наследия как часть паломнического пути в Сантьяго-де-Компостела.        Значение церкви резко возросло около 800-х годов, когда Шарлемань пожертвовал ей несколько реликвий, что сделало Сен-Сернен важной остановкой для пилигримов, следовавших путём святого Якова. Размеры нынешней конструкции напрямую указывают на то, что последних было немало. Сегодня трудно восстановить ход строительства церкви, в ходе которого возникало множество проблем. Известно, что в 1096-м году алтарь ещё недостроенной церкви был освящён. Также можно предполагать, что в общем всё строительство пережило четыре главных этапа.       Несмотря на то, что церковь носит название базилики, она существенно отличается от раннехристианских базилик. Прежде всего, она просто гораздо больше: длина конструкции составляет 115 метров. Затем, Сен-Сернен выстроена преимущественно из кирпича, а потолки сделаны сводчатыми, где он напоминает продолговатые арки, что слились друг с другом. Вокруг нефа и боковых приделов идёт галерея, которая позволяет осмотреть капеллы даже во время мессы, не прерывая богослужения.       Наиболее заметная часть базилики — колокольня, которая поднимается прямо по центру, над перекрестием трансепта. Она состоит из трёх уровней, из которых три нижних, с романскими арками, датируются 12 веком, а верхние два — 14 веком. Шпиль был добавлен в 15 веке. Колокольня, между тем, слегка наклонена к западу.       Стоит внимательнее осмотреть многочисленные скульптуры и рельефы церкви. Мраморные панели с рельефными изображениями Христа и святых украшают внутреннюю галерею и датируются концом 12 века. Капители колонн трансепта также украшены скульптурами с библейскими персонажами. Всего в интерьере базилики насчитывается 268 романских капителей, хотя многие из них расположены слишком высоко, и их трудно разглядеть. На каждой капители изображена отдельная сцена из священного писания — к примеру, пророк Даниил во рву со львами или Авраам с Исааком. Хор в наименьшей степени отражает средневековье: он был полностью обновлён в стиле барокко 17—18 веках. Примечательны резные опоры 1670-х годов, скульптура святого Сернена работы Этьена Росса, возделанная в 1759-м году и балдахин 18 века позади алтаря, под которым хранятся мощи святого. Сам по себе мраморный алтарь также заслуживает внимания: он украшен резьбой с рельефными изображениями ангелов, птиц и всего прочего.       Оригинальный алтарь трудновато осмотреть как следует, но его качественная копия стоит в северном трансепте. Итак, люди предпочли смотреть на росток, взрождённый из пепла, чем на многовековое дерево, что этим пеплом стало (к счастью, не в буквальном смысле).       Об остальных прелестях этой живописной страны и её многофункционального тела мы поговорим чуть позже. Его блохам мы уделим намного больше внимания.       Но вернемся к понурой процессии воинов. Никому так сильно не хотелось не возвращаться в Париж, как одинокой маркитантке, достаточно высокой, чтобы в серебряных латах с вкраплениями пятен засохшей грязи и крови её легко спутали с мужчиной. Она прекрасно держалась в седле, удерживая мощь своего ретивого коня. Повозка с четверкой осталась далеко позади. Столь мужественная женщина неторопливо передвигалась на коне рядом с солдатами, игнорировавшими усилившиеся рыки грозы и первые крупные капли дождя, что били по лицу. Мысль о возвращении удручала её — вернуться туда, где не найти ни крова, ни хлеба, ни даже снисходительного собеседника. Только среди рыцарей она могла чувствовать себя спокойно, словно в кругу семьи. Даже находясь близ местечка Форново, стирая солдатское тряпье и торгуя различными видами продовольствия, словно лиса в курятнике, слоняясь в надежде на то, что сегодняшней выручки хватит, чтобы не умереть от истощения к вечеру.       Шлем сжимал голову, подобно оковам, но девушка терпела бы любые силки, все что угодно, лишь бы не остаться без крыши над головой. Пусть это будет отсыревший потолок хижины или дырявый шатер — без разницы, все лучше неба, угрожающе ворчащего на полк. Кальсоны впивались в ноги, а латы тянули вниз, конь был теперь её единственной опорой. Не сказать, что она была огорчена проигрышем итальянцам, она лишь бегала от одного раненого к другому, как мотылёк. И уж точно она не была расстроена будущей необходимостью вновь привыкать к жизни в городе, но хлопоты, которые сулили ей в будущем в этом городе заставляли её напряжённо размышлять. Она наивно думала о том, что латы и шлем расскажут о ней, как о доблестном сире, сражавшемся за право на престол своего короля, и она получит своё жалование.       Внезапно ехавший рядом с ней рыцарь покачнулся, засипел, согнулся и рухнул с лошади, как срубленная осина. Девушка дернула за поводья и ловко спрыгнула с лошади, под пристальными взглядами остальных нагнулась над раненым. Изображение белого креста на плотной синей ткани приобрело розоватый оттенок, затем ярко красный, алый…       «Швы разошлись» — догадалась она, но сделать не смогла ровным счетом ничего.       Она всегда могла выкрикнуть, позвать за медикаментами, но лишь застыла, наблюдая, как елозит по сырой земле тело. — «Как бы я хотела помочь, но я не могу…»       Еще один солдат подбежал и истошно заорал:        — Помоги ему! Чего ты ждешь, солдат?!       Но девушка лишь развела руками, стиснув при этом зубы. Чувствуя на своей спине подозрительные взгляды, девушка молча развернулась спиной к умирающему и взлетела на лошадь, продолжила свой путь, стараясь не думать о том, что только что произошло.       Дождь нагнал их лишь когда начало смеркаться, сверчки только начали трещать из высокой травы, а солдаты скромно трапезничали.

Девушка силилась не уснуть, стоя в ночном дозоре, но не давало покоя ощущение, что лично её преследует не только дождь…       Проливной дождь шёл всю ночь, не прекращаясь и утром. Грязные и вдобавок промокшие французы отправились дальше. Девушка уже не знала, что хуже — утонуть в букете запахов города или в луже. Одни степи и болота сменяли другие, постепенно всё чаще уступая густой растительности и хвойным лесам. Именно тогда девушка поняла, что до Парижа осталось всего два дня пути.        — Монсеньёр, а где та мадмуазель-маркитантка? — донеслось откуда-то сзади шествия.        — Какая такая мадмуазель?        — Да та несносная девица, с кудрявыми волосами, как лозы винограда, что вчера полировала мне доспехи. Не она ли подливала Вам вино вчера, мэтр?        — Ах, эта девочка! Не то прелестница, не то мальчишка, бойкая, как степной заяц. Я слышал, она убежала помогать раненым во время сражения при Форново, да издохла.       Девушка, что была на пару всадников впереди, слышала этот нескромный и не тихий разговор, и сжала зубы, чтобы ненароком не выдать свое присутствие, хоть она уже и была замечена, когда грохнулся рядом с ней раненый. Было это крайне бесчестно, но стоит лишь войти в положение небогатой простолюдинки и понять, что двигало её показным безучастием. Мало ли что могли сделать с женщиной, что посмела облачить себя в железо славно погибшего воина. Хоть и в роли маркитанта она могла быть и лисой, и мотыльком (зависело от случая, не буду скрывать), но в рядах настороженных ее пропажей рыцарей, она была мышкой, затаившейся в логове хищников.        — Лжец! Я слышал, она еще вчера выжимала и лечила промокших до нитки друзей наших.        — А я другое слышал. — подключился третий собеседник. — Мол, она сбежала. Ну и чёрт с ними, с потаскухами этими.        — Следи за своим поганым ртом, или я, клянусь Иисусом, отсеку тебе нижнюю челюсть! — прорычал тот, кто спросил маркитантку.        — Ах ты, черт с усами, разрази тебя молнии Зевса! Как ты смеешь угрожать мне?! — заорал незванный собеседник.       На этот раз девушка не удержалась и обернулась на шум грядущей перебранки. Впрочем, то же самое сделали и те, кто оказался рядом с бранившимися мужчинами.        — Прошу заметить, юный мэтр, не я начал сквернословить по поводу милейших созданий, что помогают нам всячески в дороге, заменяя нам матерей. Они едва ли требуют одно су за это. Такова Ваша благодарность за их любезные услуги?       — Думаешь, сможешь защитить свою неказистую шлюху? — не унимался другой.       — Да я как только увидел её, решил, что она взошла к нам из самого царства Аида. Её дело — чистить мои сапоги, а насадили ли её на меч в дороге — не моя забота. Но раз уж ты посмел осквернить воздух такими грязными словами ради её утерянной давным-давно чести, так отправься вслед за ней.       Это холодное рычание заставило более спокойного человека застыть в ступоре. Но уже через несколько секунд он спрыгнул с кобылы и обнажил свой блестящий, как клык дракона меч, направил его в сторону рядом спрыгнувшего рыцаря.        — Ну давай, черт проклятый! — загремел он, не в силах слышать оскорбления. — Ты и я, на мечах! Здесь и сейчас, ну же, давай!       Другой, как по команде, вынул свое холодное оружие. Послышался железный лязг оружия. Клинки озверело метались в воздухе, будто мотыльки, увидевшие в темноте свет. Их острия плыли среди океана застывших солдат, не без интереса наблюдавших за происходящим. Лишь кони их неловко переминались, обеспокоенные яростью мужчин. Казалось, эти люди могли внушать либо страх, либо презрение, либо смех. Но девушка ощутила лишь укол стыда у себя в животе. Наконец один из сражавшихся замешкался, и клинок без труда пронзил поджарое тело, окрашивая клинок в красную густую массу. Мужчина выгнулся, болезненно вскрикнув, а затем сполз на траву, вытоптанную копытами лошадей. Второй, торжественно убрав невытертый меч и взобравшись на коня, объявил:        — Если кто случайно встретит эту прошмандовку, если кто обнаружит уродливую шлюху целой и невредимой, то передайте ей, что все мои клинки готовы к встрече с ней!       Что-то неприятное ёкнуло в груди у девушки. Поход для неё теперь выглядел гораздо опаснее, чем когда-либо. Она не могла показывать себя в порванном платье, в котором её обычно видели солдаты, не могла и произнести хотя бы звук, находясь в латах. Сидя на траве подле шатра, она корчилась, наблюдая, как солдаты гоняют трех остальных маркитантов, чтобы те постирали их вещи, приготовили поесть. Но мужчины отнекивались, мол, не их эта работа. Другая девушка ушла невесть куда, а ведь обычно все полевое хозяйство лежало именно на их плечах.       Когда все же девушка вернулась, и, под пристальным взглядом второй, принялась колдовать над общим котлом и потрошить пойманную косулю, рыцари уселись в огромный тесный круг, распили вино и буквально распевали стих о Тристане и Изольде, будучи безнадежно пьяны. Она его так берегла, такою бдительной была! Благодаря такому глазу он не зашиб ноги ни разу и никаких не ведал бед. Ему свершилося семь лет: слова и всякие движенья ему понятны, без сомненья. Его Флорета отдала Руалю: очередь пришла мужскую испытать опеку.       Казалось, все забыли о дневном происшествии, об отравленном сквернословиями воздухом. Маркитантка копошилась со скудной кучкой овощей. Почерневшие овощи отправились в котел вслед за косулей, и вскоре по поляне разошелся манящий запах готовящегося супа. Руаль такому человеку его вручил, который с ним мог ездить по краям чужим, чтоб мальчик научился там их непонятным языкам и чтоб с особенным вниманьем он свел знакомство с содержаньем ученых книг: Тристану тут пришлось изведать тяжкий труд. Свободы прежней нет в помине: пленен заботами он ныне, что были скрыты от него.       В котле бурлила вода, словно пламя в преисподней, кипяток лизал чугунные края, выплескиваясь наружу, падая на землю, и задел тонккие ноги кружащей рядом девицы. Она подпрыгнула, но не издала ни звука, хоть лицо и исказилось гримасой боли, и вернулась к своему занятию, а именно подбрасывала в воду какие-то измельчённые травки, от которых запах в котле лишь усилился, а голод окружающих раззадорился. Они смотрели стеклянными от вина глазами, в которых, тем не менее, зверело желание вкусно отужинать. Но они продолжали петь, от чего на девушку в доспехах снизошло какое-то благоговение, когда она смотрела на раскрасневшиеся лица, освещенные пламенем костра, придававшем им мистический вид. Пору блаженства своего он пережил, пору расцвета, когда одну лишь радость света своей душой он познавал, когда он жить лишь начинал!       Когда ужин был готов, а солдатские плошки наполнились ароматной дымящейся жидкостью, солдаты принялись за еду, шумя и раскатисто хохоча, что-то с жаром рассказывая друг другу. Словно были они не рядом с лесом, кишащим голодными тварями, а в городской таверне с угодливыми женщинами, обслуживающими их, с виноградными лозами, обхватившими стены снаружи. Словно не было никакого поражения, словно не было ничего. И были только они да звездный купол, благосклонно наблюдавший за ними с высоты. Когда маркитантка поняла, что может отдохнуть, она отошла в сторону от котла. В этот же момент один из рыцарей подошел и крепко обнял девушку. Зависть кольнула девушку в доспехах, притупляя голод. Ведь никто к ней самой не обращался с такой благодарностью. Высокий мужчина что-то прошептал девице, и та, звонко смеясь, убежала за ближайший шатёр.       В этот же момент девушка в доспехах почувствовала на себе чей-то взгляд, чьё-то вмешательство. Именно это она ощутила прошлой ночью, стоя в дозоре, так как не могла позволить себе пойти в шатёр к мужчинам. Она не смыкала глаз несколько суток, но страх быть человеком казненным или, чего хуже, посрамленным, всегда брал вверх над людьми той эпохи. Через некоторое время она всё же нашла источник этой слежки. Взгляд, недобрый, светящийся и одновременно мрачный, почти немигающий был обращен в её сторону. О, если бы взгляд мог сжигать! Маркитантка давно превратилась бы в столб огня. Наконец, мышь засиделась в логове хищника и встретилась со змеёй, гипнотизировавшей её через ряд людей. Прошло какое-то время и фигура человека стремительно приблизилась к ней. Было ещё не слишком темно, а в поднимавшемся по склону к шатру человеке девушка теперь могла разглядеть шестнадцатилетнего Готье Морель, — дерзкого молодого человека, что сегодня днём заколол мэтра, одернувшего его.       Широкоплечий парень устроился рядом с ней на траве. Запах дыма, доносившийся от костра, стал для неё вдруг едким и крайне неприятным, резко похолодало.        — У меня есть два клинка для тебя, девчонка, — проскрежетал он и до девушки донесся запах крепкого вина — запах исходил из его рта и кубка, который он держал в руке, — Я думаю, ты знаешь, как, зачем, и когда они вонзятся в тебя.       Готье противно улыбнулся, обнажая ряд гнилых зубов.        — Ты знаешь, сколько проблем ты нам доставила? Если бы не ты, всё было бы иначе. Ах, без женщин бывает очень хорошо, поверь. — он сделал глоток и полублаженно, полузадумчиво опустил веки, как настоящий сомелье, ценитель лучших виноградных вин. — Но ты можешь загладить свою вину перед одним из них, моя дорогая. Так везёт вам, женщинам, так мало вам нужно сделать, чтоб искупить свои грехи. Ну же, идёмьте!       Девушка не сразу поняла, что хочет от нее расторопный, пылкий мальчишка, но зайдя в одинокий шатёр почувствовала, как червь тревоги заёрзал у неё в животе. Обернувшись, она увидела, как Готье с кубком вина в руке вальяжно прошёл к ней и задвинул у входа ткань потеснее.        — Смелей, дорогуша! Пиршество почти подошло к концу, а нам с тобой едва ли есть, что терять.       Видя, что девушка не делает абсолютно ничего, лишь стоит столбом, чуть понурив блестящие железом плечи, медленно приблизился к ней. Его глаза впились ей лицо, цепкие и колючие, как кусты ежевики.        — Сними свой шлем, я хочу видеть твоё лицо.       Девушка замотала головой. Опустив кубок, парень рванулся к ней.        — Негодяйка! Снимай, кому сказано, шлем!       Но девушка осталась неподвижна и безмолвна. Мэтр Морель будто бы разговаривал с призраком в латах. Парень сам принялся облегчать ей дыхательные процессы, однако латы ожили и вцепились ледяным железом в его горячие красные руки. Выглядело это странно и жутко: юноша пытался дотянуться до основания шлема, а ходячие латы изворачивались. Внезапно в юношеское лицо прилетел добрый удар железом, и уже через мгновенье сцепившиеся покатились клубком, словно кошки. Девушка внезапно вспомнила, что у неё есть ноги и принялась колотить ими в незащищенный живот противника. Готье издал звук, будто из него выкачали весь воздух и отпрянул. Когда девушка, неповоротливая в тяжелых доспехах, попыталась встать, парень пнул ногой ей в грудь и отбросил к стене. В голове у неё загудело. Стряхнув кровь с лица, хлеставшую из сломанного носа, как какую-то соринку, он обхватил соперницу за плечи и опрокинул на пол. А затем запрыгнул на неё верхом, как на дикого коня. Девушка задыхалась, латы сковывали все её движения и мешали дышать, но она осталась непоколебима. Элемент неузнаваемости для неё сейчас был дороже воздуха.        — Разрази меня гром! — злобно выругался Готье. — Ну и идиотка!       Позабавив себя тем, что девица ёрзала, пытаясь выбраться из-под его массивного тела, рыцарь сорвал шлем с её головы, и перед ним предстал образ коротковолосой и по совместительству кудрявой юной девушки. Невозможно было отозваться о ней, как о прелестнице: низкие брови, тонкие губы, которые разрезал шрам, подобно молнии, разрезавшей затянутое тучами небо, почти осунувшиеся щёки, бледно-жёлтая кожа.       В эти изуродованные губы вонзились, как зубы хищника, губы мэтра Морель. Так, опьяненный юноша не видел разницы между Прекрасной Дамой и более походящей на уличного сорванца девчонкой. Маленькая кровать осуждающе скрипнула под ними, когда Готье перетащил на неё свою добычу.        — Скажи своё имя, девушка. Произнеси имя той, из-за которой сегодня погиб человек.       Девушка молчала. Тогда в её лицо прилетела звонкая затрещина.        — Тебе же хуже, девчонка. Пусть уроборос прекратит поедать свой хвост, если я пускаю слова на ветер: если не я отпущу тебе грехи, девочка, то королевский судья так точно отпустит! Ты даже не представляешь, чем станет твоя жизнь, когда достопочтенные парижане узнают, что девушка из конуры ходила в военный поход в доспехах! Ты будешь кипеть в огне срама и насмешек, и даже сам Цербер, извергающий из трех пастей своих смертельный яд будет для тебя утешеньем по сравнению с Парижем! Твоя жизнь будет окутана тьмой, в которой бурей тебе будет каждый, кто посчитает нужным тебя осквернить, а фурии будут глумиться над тобой, наблюдая за происходящим. А когда ты умрешь, испустив последний вздох в куче отбросов, где-нибудь под мостом, даже Дит не захочет принять тебя. Минос зашипит в твою сторону, а Иуда, Брут и Кассий, томящиеся в ледяном озере Коците с презрением взглянут на тебя и обратят свои взоры туда, где не встретится им твоя мерзкая изуродованная душа.       Девушка смотрела на юношу с ледяным спокойствием, но дрожь в ногах предательски выдавала её напряжение. Ни слова не вымолвила она, лишь высунула бледный язык, что-бы смочить засохшие губы.        — Что ж, тогда молчи.       Дрожа и пыхтя, Готье, чуть пошатываясь, отошел в сторону и взглянул за пределы шатра. Затем посмотрел на оставленный им кубок и с небывалой жаждой опустошил его. Затем рысью подбежал к растянувшейся девушке и с таким же желанием набросился он на неё. Девушка закричала, стоит заметить, не слишком охотно, и начала вырываться, но у Готье быстро нашлось, чем заткнуть ей рот. Стянув одним рывком кальсоны, он связал её руки и ноги, причем, в достаточно удобном положении. В пьяном, едва стоящем на ногах мальчишке проснулся зверь, что внемлет своей плоти и желает чужую, наполняя рыцаря своими пламенем и силой. Пламя горело в стекляных глаза, пожирая свою жертву, желая вобрать в себя. Когда Готье избавился почти от всей своей одежды, девушка могла заметить, если бы не обреченно опрокинула голову и устремила взгляд куда-то в сторону, как сила плавно и угрожающе перекатывалась бугристыми мышцами на его торсе и длинных конечностях.       Зверь выл, он хотел поскорей заполучить желаемое, и, пока мэтр Морье оставил жертву нагой и беспомощной, казалось, прорывал путь наружу. Он тянулся к ней, краснел и твердел, как алмазная гора.       Рыча и пыхтя по своему обыкновению, зверь набросился. Он терзал её плоть, сжимая и разрывая на части, на маленькие кусочки. Оставляя следы своих лязгающих зубов на девственной коже, обрамляя их отметинами когтей и предшествующими им ручейками крови. Кровь была везде, она скатывалась с бледных разбитых губ, по маленькой груди и животу, рёбрам, плотно обтягивающим кожу… Кровь была красками, что писали эту картину.       Согласитесь, не каждый день увидишь кровавую картину: бурая жидкость описывает каждый изгиб тел, мускулистого и поджарого, каждое резкое движение, когда зверь словно отрывает себе лакомый кусочек, каждую судорогу, перекошенные болью и наслаждением физиономии, нарисованные кровью кудрявые лозы; волосы были покрыты кровью — они липнули друг к другу, засохшие капли свисали с лица маленькими сосульками.       Зверь лакомился и стонал, и фыркал, и урчал от удовольствия, игнорируя крики, что пытались вырваться из толстой ткани в маленьком рту. Весь его огонь угас, ведь добыча окаменела, подчинилась ему и судьбе своей. Остался лишь голод, который первый намерен утолить. Голод — то, что всегда будет преследовать нас, простых людей и других животных, и всех живых существ. Голод будет ютиться у наших ног, он взберется к вам, когда вы увидите подле себя тарелку с жирным, запеченым с картофелем и овощами мясом, когда вы меньше всего захотите употреблять подобную пищу, что манит вас к себе своим запахом, тянет своими цепкими невидимыми руками. И, когда вы встретите ту или того, кто для вас будет пахнуть прелестнее любой розы или лаванды, или же этот человек будет единственным вариантом, как в нашем случае; или тот, кто будет для вас идолом красоты и захотите вы иметь портрет этого человека подле себя, кожа его будет бледна и непорочна для вас или же наоборот станет источать сладкую опасность, змей, вьющийся у ваших ног, предложит вам это яблоко. И только самый сильный и благоразумный из этих несчастных отвергнет столь заманчивое предложение (мы ни в коем случае не хотим сказать, что приверженность естсественным желаниям — нечто богопротивное и недопустимое для жизни в огромном и всемогущем социуме, но далеко не всегда предпочтение удовольствиям нужно так же сильно, как саморазвитие и познание мира, как здоровье, хоть последнее и противоречиво — еда и секс могут сделать вас здоровыми, но могут они это сокровенное здоровье и отнять. Для этого и существует предосторожность и знание меры). Однако голод, что будет вашим самым верным спутником, всегде готов это опровергнуть.       Мэтр Готье так долго томился в клетке воздержания, что обезумел от желания, пожирающего его изнутри, подобно желудку, что терзает своего хозяина и самого себя, изнывая от голода. Не можем не заметить, что зрелище это ужасно и печально. Однако сегодня у зверя Мореля был пир, как у его собратьев на лесной поляне. Прошло немало и немного времени, умытый кровью и потом зверь издал победный рык и покинул поле брани. То, что осталось от его ужина сейчас едва ли можно было назвать девушкой, шествующей на коне с мужчинами в тяжелых доспехах — белое её тело, словно бы растеклось по кровати, смешанное в кровью. Она сочилась между ног ярко-красным ручейком, скатываясь по мокрой ткани, в то время как девушка продолжала безэмоционально смотреть вдаль, словно она видела то, что было неподвластно глазам обычного человека.       Зверь совсем успокоился и даже немного прихорошился, чтобы иметь возможность показаться из шатра. Взглянув сверху вниз на ослабевший предмет своих утех, Готье перетащил к кровати нехитрый скарб маркитанта.        — Сейчас я займусь твоими ранами, а завтра, если доживешь, отправимся дальше, — проговорил юноша медленно. — Затем Париж решит, что с тобой делать.