Маркитантка

      В деревне близ Пьерфона, при первых петухах, когда мороз, потрескивая на восходящем солнце, заставлял собак вжиматься глубже в свои конуры (но некоторых благоразумные хозяева впускали в свои дома), 5-го января 1479-го года, год спус­тя, как Фер­ди­нанд II Арагонский и Иза­бел­ла I Кастильская ут­верди­ли испанскую ин­кви­зицию, призванную ох­ра­нять чис­то­ту ка­толи­чес­кой ве­ры, спус­тя три ме­сяца пос­ле бит­вы Хлеб­ных по­лей на свет появился один из многочисленных младенцев, которым было суждено умереть от холода этой зимой. Однако он выжил. Ребёнок имел сильные лёгкие, которые оповестили всю округу о его рождении: наседки в курятниках нервно затрясли головами, лошади в конюшнях затоптались в стойлах, прижимая уши к голове и фыркая, выпуская пар из больших своих ноздрей.        Старый, потрёпанный некогда заглянувшим к ним волком пёс, хозяевами которого были родители новорожденного, сделал то же самое, что и конь, вот только любопытство взяло над них вверх, и он пошёл в сторону звука, прижимаясь брюхом к полу, который лизал холодный воздух, несмотря на жарко растопленную печь и заглянул в хозяйское ложе: перед ним предстала картина женщины, лишённой всяческих сил, держащая в руках свёрток, извивающийся, как червь и пищащий. Мужчина же держал другой свёрток, что источал такие громкие вопли, елозя и краснея. И столько любви, столько гордости и счастья было в глазах этого человека, когда он смотрел на своего сына, что, казалось, он, роняя слёзы, был готов денно и нощно молиться всем богам за здоровье своего чада. Мужчина протянул к ребёнку руку и с небывалой для него нежностью провёл по лицу мальчика. Тот, почувствовав на себе крепку мужскую руку, обхватил её своими неумелыми руками и затряс, как игрушку, но со свирепостью хищника, что сжимает ещё живую и сопротивояющуюся добычу у себя в зубах. Его сестра же, что покоилась на руках матери, очень скоро перестала плакать, что делала сравнительно тише и, можно сказать, слабее, и уставилась перед собой ничего не значащим взглядом.        — Ба! — воскликнул отец и раздулся. — Настоящий солдат! Он будет ярым защитником людей простых и бедных, богатых и знатных, короля и бога. Пусть Он и пресвятая Богородица внемлют моим словам — этот юноша будет совершать подвиги, достойные чести самого Геракла, он будет сворачивать шеи, как немейским львам таким людям, как Карлу Смелому и будет достоин славы, почести и наград от руки самого Людовика XI.       Мужчина призывно посмотрел на свою супругу, и та молча кивнула. С этого момента в хижине всегда была жарко затоплена печь. Отец посвятил всего себя своему сыну, словно бы не было у него более забот, дитя стало его смыслом жизни, и не важно, в летний зной или в зимнюю стужу ему рубить деревья и тащить брёвна в дом, чем он занимался с утра до вечера. В кузнице грозились его выгнать, и лишь тогда новоиспечённый отец рьяно принимался за работу, занимаясь мечами и другими орудиями с такой озверелюстью и проворством, что люди рядом с опаской взирали в его сторону.       Мать же только успевала смотреть вслед мужу, она почти ничего не ела, и то, только чтоб было молоко. Кормила она обоих своих детей старательно и равномерно, однако девочка словно бы таяла на глазах, почти никогда не извещала о своём присутствии, лишь изредка тоненько попискивая, ёрзала она в своих тряпках и глазела по сторонам. В это же время её брат каждую минуту напоминал о себе, громогласно вопя, требовал внимания. Мать едва успевала делать всё по дому, боясь нарваться на ярость мужа, в то же время смотря за детьми. Она думала, что дочь её замерзает и могла часами сидеть с ней подле печи, распевая те немногочисленные песни, которые знала. Иногда она впадала в панику, растирала её бледные щеки и молила бога о помощи, однако ни жар огня, что делал душным всё помещение, ни тепло молока, ни самые жалостливые и яростные молитвы не могли добраться до вечно дрожащего тонкого тельца девочки, она слабела на глазах, и спустя неделю возле дома кузнеца появилась маленькая горка, в которую был воткнут деревянный крест. Мужчина, тяжело вздохнув, отбросил лопату в сторону и снова ушёл в кузню.       Мальчик не мог позволить забыть о себе, о том, что он хочет есть и других его потребностях знала половина поселения, люди шептались и говорили, что сам дьявол наведал «эту странную семью». Дикая, потерявшая всякий человеческий облик мать невзлюбила более сильного и жизнеспособного своего сына. Она в упор смотрела на ребёнка весь день, при этом словно бы глядя сквозь него, к вечеру набрала она воды в деревянный чан, до самых краёв. Недолго думая, лишила мать пелёнок своё дитя и окунула в воду, прижав его голову к самому дну. Вода вышла из краёв и выплёскивалась наружу. Женщине казалось, что она всё ещё слышала дикие вопли своего сына, словно бы те застряли у неё в голове навсегда, как некое напоминание, или же эти звуки исходили откуда-то из глубин чана.       Вернувшийся пораньше кузнец, увидев такую картину, выронил себе под ноги кочергу, выкованную им же несколько часов назад. По телу его прошла дрожь, а глаза загорелись от праведного гнева. Словно ястреб, увидевший добычу, камнем упал он на жену и отбросил в сторону, опрокинув чан. Вода разлилась по полу, её волны разверзлись над подрагивающим маленьким телом. Мальчик раскрыл рот, и из него вылился ручей воды, за которым последовали хриплые, но протяжные вопли. Поскальзываясь, подбежав к сыну, дрожащими руками с лаской и нежностью прижимая его к своей груди, осторожно, как хрусталь, положил он мальчика на стол и аккуратно закутал в тряпьё. Огонь, всё ещё бушевавший в его взоре, отравлял его разум. Круто развернувшись, схватил он кочергу и, подлетев к жавшейся в углу женщине, опрокинул на неё два загнутых конца. Женщина, даже не выкрикнув, окрашивая стены и пол под собой, медленно сползла по стене, с ужасом взирая на своего палача. Следующий удар сделал взгляд её небесных глаз неподвижным. В хижине впредь остались муж и сын, да сплетни о внезапной пропаже женщины и дьявольском проклятии. Тем не менее, кузнеца бы легко оправдали, ведь недаром тогда говорили, что в побоях женщины от мужчины виновата только женщина, к тому же, нет ничего такого, что-бы поучить уму-разуму представительницу пола, совершившую первородный грех.       С тех пор мальчишка жил, согласно наказу своего отца с самого рождения, как солдат. Отца хлебом не корми, дай поучить боевым приёмам своего сына, которые ему были известны, когда он сам, будучи совсем юным, грезил о жизни настоящего рыцаря. Тем не менее, надежды об облачении сына в золотый мундир не помешали ему срывать на нём всю свою злобу и усталость, накопившиеся после работы в кузне. Постоянные побои и унижения, как ему тогда казалось, воспитают в нём дисциплину, стойкость и стремление к успеху. Мальчик рос и физически развивался очень быстро, смотря на своего отца, который двигался с мечом грациозно и опасно, как лев, сходящий по холму к стаду антилоп; казалось, он опережал всех своих сверстников. Мужчина с достоинством и неприкрываемой гордостью рассказывал знакомым о всех достижениях маленького Готье: о том, как тот начал разговаривать чуть ли не в два года, как быстро научился считать и писать, получая нескончаемые похвалы от своих учителей. В самом деле, будучи крепким и озорным школяром, Морель младший, тем не менее, исправно учился, добивался всевозможных похвал и восхищения в свою сторону, а вечером, когда вся юношеская сила пробуждалась в его теле, возвращался домой и тренировался с отцом боям на мечах. Готье добился всеобщего признания и окружил себя толпой фанатов, которые наблюдали за каждым его шагом, раскрыв рты. Каждый, кто хотел опровергнуть его высокий статус, ни в коем случае не был прощён, — приближённые Готье всегда были готовы толкнуть их в навоз, пустить неблагоприятные слухи или просто избить, оставляя младшего Морель незапятнанным. Все хотели быть рядом с великим Готье, который без всяческих проблем говорил на латыни и просто обожал математику, безостановочно цитируя различных учёных тех веков (училище, в котором он находился не могло позволить ему таких знаний, поэтому он изловчался и выпрашивал книги у более взрослых знакомых своих), а его рельефные мышцы, вздымающиеся из-под лёгкой рубашки, вводили в транс и трепет всегда преследовавших его молодых девушек.       Однако всегда и во всём есть исключения, это правило не обошло и маленькое гетто Готье. Школа, в которой учился и правил Морель имела при себе одного из некоторых одиноких ребят, замкнутого в себе, щуплого кудрявого мальчишку. Льюис Бонне, само собой, не был тем, кого не обходила группа поклонников, чтобы исподтишка поколотить его, стараясь произвести впечатление на своего кумира. Так был выстроен ровный ряд поклонников воспетой мужской силой: от отца Морель до Готье, от Готье, — до школяров, и, кто знает, возможно, после этих школяров тоже были свои последователи. Итак, Льюис был таким же ребёнком бедной и пропащей семьи, как у Готье, однако до его таланта к обояния ему было далеко. Однажды вечером, беря свой курс домой, Льюис столкнулся с группкой школяров, пьющих пиво и рьяно обсуждавших какую-то мысль, проговорённую Готье вслух. Стараясь выглядеть незаметным, как кошка, жался он к стене, стараясь обойти компанию стороной, однако почти сразу же был замечен.        — Эй! Это же тот самый слизняк, который предпочитает жить в гордом одиночестве. — сказал кто-то из школяров. — Как думаете, как далеко он убежит от нас?        — Не так далеко, чтобы не успеть обмочиться, — хмыкнул облокотившийся о стену трактира Готье. — Но это всегда можно проверить.       Как по команде, побросали кружки юноши и рванулись в сторону Льюиса. Тот, дрожа от страха, бледнея, как фасадная стена, развернулся и тут же поскользнулся в грязи, которая некогда была помоями, вышвириваемыми кем-то, живущим поблизости. Мальчишки остановились и начали громко хохотать, оборачиваясь в сторону Готье. Тот, подрагивая уголками рта, явно сдерживающий улыбку или смех, медленно подошёл сзади к Льюису и встал давно оборванным башмаком на его голову, сильнее вдавливая в лужу. Затем, вдоволь утешив себя зрелищем снующего руками в панике мальчишки, который, как черепах, с панцирем из башмака, пытался выкарабкаться на сушу, приказал ему лежать и опустился на корточки рядом с ним. Мальчишка же вздёрнул голову, судорожно вдыхая воздух. Тогда Готье, брезгливо морщась, смотря, как капли грязи стекают по осунувшемуся лицу, достал откуда-то из запазухи кусок ткани и вытер с бледного лица куски грязи. Взяв за подбородок мальчишку, Готье притянул его к себе и сказал:        — Как смеешь ты, кусок гнилой падали, обходя нас в школе, бросая косые взгляды, смотря на нас, как на дерьмо, размазанное по мостовой, ошиваться рядом с нами, следить за нами?!        Мальчишка от страха, казалось, ещё сильнее вжался в грязь, ибо лик разгневанного Морель был поистине внушающим страх и осознание своего поражения: вены на лбу его вздулись, вздулись нозри, как у разъярённого быка, глаза метали молнии, и сам Готье будто бы шелестел, а не говорил, имея от этого черты змея. В самом деле, у них было много общего.       Мы думаем, ни для кого не секрет, что в христианстве змей олицетворяет силы зла, разрушение, могилу, коварство и лукавство, зло, которое человек должен преодолеть в себе. Данте отождествляет змея с врагом, но если он обвивает Древо Жизни, то это мудрость и благоприятный символ; если же Древо Познания, то это Люцифер и вредоносное начало. Змей, поднятый на кресте или шесте, — это прототип Христа, поднятого на Древе Жизни ради исцеления и спасения мира.       Христианам змея представлялась существом двуликим, воплощавшим в себе одновременно добро и зло. В средневековом «Бестиарии» можно прочесть, что мудрость вызывала опасливое недоверие. Моисей в пустыне оберегал соотечественников от хворей и змеиных укусов с помощью Медного Змия.       Во II–III вв. в книге «Физиолог» появился такой рассказ. Змея, почувствовав, что стареет и слабеет, начала поститься и закончила лишь тогда, когда y нее отслоилась кожа (пост продолжался 40 дней и 40 ночей). Затем змея нашла расщелинy, проползла в нее, сбросила старую кожy и помолодела…       Змея, сбрасывающая старую кожy, была привычной иллюстрацией средневековых бестиариев, в которых она занимала срединное положение междy двумя группами животных: междy вымышленными и вполне реальными, но наделенными невероятными свойствами. Змею изображали и с женским телом, и с львиным, и со скорпионьим, с бесчисленными головами. Вольный полёт фантазии со временем превратил змею в оборотня Василиска, в летучего змея — дракона, в аспида. Согласно одной из версий, египетская царица Клеопатра именно аспида заставила ужалить себя, по другой версии, ее укусила фантастическая змея — «гипнал», от укуса которой человек засыпает и умирает во сне.       Страницы рукописей и фронтоны средневековых храмов украшали изображения и самой ужасной из змей — эморриса, который, по сказаниям, выжимал из людей всю кровь. В древних преданиях рассказывалось о том, что в Аравии обитает змея-сирена, способная мчаться быстрее лошади, а в Италии боа-удав выдаивает коров.       Встречающаяся во всех славянских странах гадюка — «порождение ехидны» — описана в «Бестиарии» как весьма зловредное создание. Человеческое воображение шло от образа мирового змея как символа Вселенной, обнимающего время, вечность и бессмертие, обвившего планетy кольцом и ждущего конца мира, чтобы проглотить ее, к заурядномy «запечномy змею» — разновидности домового. Таким он был y западных славян и очень напоминал индийского Нага.        — Прекрати трясти головой и говори со мной на французском! — уже вполне по-человечески рявкнул Готье.        — Я лишь хотел п… попасть домой, м… мэтр Морель, — заикаясь, отчеканил Льюис, когда пальцы Готье сильнее сжали его скулы.       Готье молча и немного по-идиотски улыбнулся этим словам, чего точно не ожидал от себя и боковым зрением заметил, как начали степенно приближаться к ним школяры. Один из них уже приготовил кружку с пивом, готовый вылить её содержимое на голову бедняге, с ног до головы изволоченного в грязи. Морель поднял руку вверх, обратив внимание своего войска на себя.        — Пожалейте же Вы пиво, ради девы Марии. Неужели прохладный напиток, скрасивший Ваш вечер не пришёлся Вам по душе?        — Ради Ваших врагов мне и вина из египетской пирамиды не будет жалко. — надулся юноша, но скрыл от глаз вожака свой напиток.        — Идиот, — фыркнул Готье и обвёл взглядом всю компанию, — Господа, я предлагаю вам насладиться чудеснейшим и дешёвым пивом из этого трактира, наслаждаясь видами города, покуда я сам разберусь с этим незадачливым лазутчиком, оградив вас от подробностей, поскольку зрелище это, друзья мои, довольно sill genesis.       Нерешительно переглянувшись, впервые застав Готье за грязной работой, школяры медленно и неуверенно вернулись к своему уголку, словно думая, будто лидер их испытывает. Сам же лидер, поняв, что за ним больше никто не наблюдает, находясь на пустынной тёмной улочке, освещаемой лишь светом из окон таверны, вновь обернулся к мальчику. Тот, всё ещё скользя, пыхтел и пытался приподняться над лузей, но крепкие руки удерживали его на месте. Его появившиеся жалобные всхлипы заставляли Готье вздрагивать и щуриться.        — Как твоё имя, школяр?        — Льюис.        — А фамильное имя?        — Бонне.        — Чего ты хотел, Льюис, у нас?        — Я хотел пройти мимо и отправиться домой.        — Домой-то ты не торопился.        — Я хотел остаться незамеченным.        — Я тебе не верю, — сказал Готье, осклабившись, хотя и прекрасно знал, что малец ему не врёт. — У меня нет времени и желания развязывать тебе язык сейчас, но впредь мы будем видеться чаще.        Сжав его шею змеиными силками, Готье вздёрнул его голову ещё выше, заставляя смотреть в свои карие глаза, по бокам обрамлёнными зеленью моха.        — Беги, Льюис, — прорычал Готье, после чего юноша был благополучно отпущен.        Стабильность и некоторый покой школярной жизни двух юношей был нарушен в ту же ночь. Школяр Готье не мог более смыкать глаз, ибо перед его глазами мельтешил образ кудрявого мальчишки, которого он растянул по земле и заставил тихо скулить. Готье поймал себя на мысли, что ему очень хотелось накрутить его короткие волосы себе на палец, погладить их и приласкать, как шёрстку котёнка, в то же время ему страсть как хотелось избить его до полусмерти и еле живое тело, исполосованное синяками накрыть своими губами… Однако его план так и не был осуществлён, ведь Льюис более не попадался на глаза Готье и вообще больше не бывал в училище. Тогда Готье страдал. Если раньше он думал на шаг вперёд, пил в меру и каждодневно усиливал свою власть над публикой, то теперь же он напивался и едва мог доносить ноги до дома кузнеца. Отец ругал его, не щадя сил, отправлял от одного угла комнаты до другого. Тогда Готье ночевал на улице, но и оттуда его гоняла всеми силами стража. Каждый знал Готье в лицо, как «бездомного человека, спящего с бутылкой».        Однажды отец, подобравший в одном из переулков Готье, абсолютно пьяного на ворованные деньги, известил его о том, что последний отправляется в армию. Создание не совсем того, чего ожидал старший Морель, противоречащий поведением своим же словам, привело к тому, что юноша всё же оказался облачён в доспехи. Во французском войске, отправленном на сражение с итальянцами, врагами короля Карла VIII и противниками его права на Неапольский престол, должен был погибнуть в мясорубке, которую мы описали для вас в прошлой главе. Готье, несмотря на своё странное влечение к другому юноше, не из тех людей, что впадают в отчаяние и теряются. Мэтр Морель мгновенно обзавёлся новой аудиторией, внемлющей его словам. Война сделала его настоящим мужчиной, как думалось бы его отцу, он теперь применял физическую силу намного чаще красноречия, за что люди, не одобряющие его политику, грозились ему расправой, однако видя, что большинство было всегда за него, отступали.       К сожалению, такие люди, как Готье были живучи, и мэтр Морель покинул последнее поле битвы этой войны, отделавшись несколькими мало значащими порезами. Особенно везло людям, что попадали в руки коротковолосой маркитантки, имени которой никто не знал, — с такой скурпулёзностью и ответственностью относилась она к своей работе, как умело зашивала открытые раны, вправляла кости. Эта женщина, лечащая с таким чудесным умением восхищала солдат и заставляла их задумываться, не имеют ли они дело с приспешницей дьявола. Лишь Готье, смотря на девушку, видел в ней нечто совершенно иное, — смотря на кудрывые тёмные волосы, он вспоминал Льюиса Бонне и какое-то чувство, напоминающее боль, стискивало его грудь, мешало дышать. Он видел перед собой школяра во время похода снова и снова, но после битвы при Форново проклятая девица вдруг исчезла. Спустя несколько дней Готье столкнулся с одним из рыцарей, ненароком ударив его в живот и выбив из него дух. Рыцарь охнул женским голосом и скрылся. От осознания происходящего внутри Морель всё заходило ходуном, а в голове возникали планы его действий. Он уже видел, с какой изощрённостью будет вколачивать в кровать Льюиса женского пола, однако для лучшего восприятия происходящего не мешало бы пропустить несколько кубков вина.       Этой ночью, не освящённую ни одним факелом, извещавшую о себе сквозняком и густой тьмой коридоров, Готье напряжённо размышлял, почти на ощупь передвигаясь по замку, ведь у часовни не могло быть никакой стражи, следовательно, и огня тоже не было. В его кармане покоился нож, который он приберёг для скромной и молчаливой маркитантки. Нельзя было позволить девушке выйти в большой город, имея столько информации о нём. Ни за что!       Готье пришлось изрядно попотеть, отмазываясь около часа от заставшего его дозорного и был отправлен обратно в церемониальный зал. Однако, когда часовой отошёл, мэтр Морель с ловкостью ласки прошмыгнул туда, куда ему было нужно.       План его был на удивление прост и даже халтурен: Готье перережет глотку маркитантке и оставит её тело гнить в складе, что был неподалёку. Никто не мог ничего заподозрить, охраны не было близ часовни, а искать маркитантку никто не соберётся, к тому же, часть роты заглядывала Готье в рот и не могла сомневаться в его чести и доблести.       Свернув за знакомые ему углы он, наконец, вышел в часовню. Воистину, этот человек обладал феноменальной памятью. Однажды он посещал Пьерфон с отцом и заглянул в каждую его щель, запомнив каждый коридор, каждую статую, каждый угол и узор на стенах. Часовня же была одним из его самых любимых мест и даже сейчас, находясь в полумраке, освещённый серебряным светом луны, что проник через розу, он мог припомнить величие потолков, трёхлистники, все карнизы, колонны, арки и высокие окна, что вытроились в ряд. Где-то неподалёку за ним наблюдала статуя.       «Здравствуй, мой любимый Льюис, — мысленно обратился мэтр Морель к маркитантке. — Давай повеселимся напоследок и покончим с этим».        — А не за ней ли ты пришёл?       Мэтр Морель внезапно забыл, как дышать, поскольку в лужу лунного света ступил стражник, заломавший руки девушки, шлем которой остался где-то позади. ________________________________________ sill genesis — своеобразное (лат.)