Маркитантка

      Ледяное прикосновение каменного пола к юношеским лицам оповестило наших героев о том, что они, подобно помоям, которые достопочтенные парижане выбрасывают на мостовые своего города, были так же бессмысленно, грубо и не без брезгливости выброшены куда-то. Куда-то за пределы, где было ещё холоднее, ещё темнее, как если бы они за обвинение в сладострастии попали во второй круг ада. По ходу дела, выяснилось, что Готье подумал о том же, потому что, едва нащупав поверхность под собой, вскочил, и как слепой, окружённый тьмой, озирался он по сторонам, выкатив глаза и произносил едва слышно, не обращаясь ни к кому:       — Видит бог, мы попали прямиком в бездну адскую, в прибежище сладострастников и извращенцев. Наверняка, и ему пришлось здесь несладко. — от того, как произносил это Готье любому слушателю стало бы не по себе и он захотел бы удалиться, — Неужели всё так? — мы в аду? А где же буря? Я не слышу ни её воя, ни шипения фурий. И даже Минос, отец Минотавра затерялся где-то во тьме… о, как же это.?       Маркитантка же, вне себя от ужаса, заползала по ледяному полу в надежде на укрытие, — и нашла стену. Словно к юбке матери, прильнула она к стене и вжалась в неё, так же оглядываясь взглядом слепца. Они были на складе, что был подле часовни. О нём писать здесь нечего, кроме того, что в нём был какой-то затхлый запах, словно под каменными плитами томились подземные воды. Однако скверный дух не помешал Готье безостановочно причитать. Как полоумный, ходил он вдоль склада, на интуитивном уровне прикидывая то, как далеко от него расположены стены, он был как трубадур, поющий менестрель, которому внимала лишь вездесущая темнота.       — О, боже! — вскрикнул рыцарь, вздёрнув руки к потолку, разглядеть который не смог бы при всём своём желании, показывая отчаяние и исступление праведника. — За что сюда я был сослан?!       Эти хриплые крики, смешивающиеся со стонами, как будто Готье умирал и изъявлял последнюю волю, ввели в замешательство маркитантку у стены, что была противоположна той стене, у которой кричал мэтр Морель.       Через несколько минут в деревянные двери постучал охранявший их рыцарь, что поймал маркитантку, дабы прекратить истерику Готье, да с такой силой, что дверь чуть не вылетела из петель. Готье замолк в ту же секунду и опёрся об стену рукой, словно был больше не в силах стоять на ногах.       Нельзя было сказать, что и сама маркитантка была хорошо знакома с подобным понятием, даже зачитываясь куртуазными романами. Это слово многогранно и имеет десятки оттенков, подвластных понятию далеко не всех людей того времени. Мы опустим фактор влюблённости, как таковой, ибо он совершенно не представляет из себя ничего серьёзного, беря своё начало от идеализации конкретного человека, подобно тому, как христиане идеализируют Иисуса, превращавшего воду в вино (очень полезная способность, стоит заметить) и заканчиваясь в большинстве случаев разочарованием, поскольку розовая вуаль, в которую был влюблён другой человек, спадает по мере сближения с объектом своего слепого обожания.       Diligitis же есть эмоциональное сближение с человеком, а не с вуалью (она может быть и обликом, и образом), под которой он находится. Она есть абсолютный альтруизм, посвящение всего себя другому, установление эмоциональной связи и взаимопонимания, это привязанность. Она представляет из себя треугольник, углы которого — её виды: супружеская, родственная и дружеская. Можно спорить долго, какое из этих чувств более глубоко и проникновенно, особенно в средние века.       Об этом понятии существуют десятки суждений, писаний, воспеваний, эта вещь — кладезь и просто неистощимый источник для творчества. В средние века у этого необъятного словами чувства был даже свой цвет — трубадуры почитали зелёный цветом любви, а светло-зелёные наряды носили в те времена незамужние девушки.        В средневековье любовь развивалась под сильным влиянием религиозной веры и сословного деления общества. В рыцарской культуре она впервые предстала как гармония половой страсти и духовного союза мужчины и женщины, имеющей большое воспитательное значение для развития их личностей. Но в силу особенностей средневекового общества такая любовь была возможна чаще вне брака, почему она и выступала силой, скорее разрушающей брачно-семейные отношения, чем скрепляющей их.       В XII–XIII веках в Европе возникает новое отношение к любви и понимание этого чувства. Его родиной стала Франция, а если точнее, область на юго-востоке этой страны– Прованс. Здесь южная знать, более чуткая к веяниям времени, чем северное дворянство, под влиянием искусства античности, воззрений арабского Востока и Испании, а также набирающей силу ереси катаров, создаёт новый идеал отношений между полами. Он возникает на основе расцвета культа Девы Марии, пронизанного верой в то, что мать Христа искупила грех Евы, а также переосмысления образа Марии Магдалины, личность которой наделяется аристократическими чертами. Одновременно начинается реабилитация человеческого тела. Ещё папа Григорий Великий называл его «омерзительным одеянием души», а король Людовик Святой говорил: «Когда человек умирает, он излечивается от проказы, каковой является его тело». Но то, что принижалось аскетическим христианством, прославлялось воинственным рыцарством, гордившимися сильными и красивыми телами своих героев и героинь.       В это время, совпавшее с эпохой крестовых походов, улучшилось положение знатных женщин в Европе, особенно на юге Франции и в Италии. Жены графов, баронов и рыцарей, годами воевавших в Святой земле, на время отсутствия мужей становились хозяйками их замков. Менестрели, трубадуры и миннезингеры, странствовавшие по дорогам и зарабатывавшие на жизнь сказаниями и песнями, не могли не учитывать запросы тех, от кого зависели их награда, угощение и защита. Даже если не связывать переход от героических поэм, в которых женщины играют малозаметную роль, к куртуазным романам, где они поднимаются на недосягаемую высоту, исключительно с желанием поэтов угодить знатным дамам, нельзя отрицать важную роль женщин в появлении новой литературы. Вполне возможно, что знаменитая Элеонора Аквитанская была той Дамой, которой посвятил свои кансоны Бертран де Борн, и достоверно известно, что роман Кретьена де Труа «Рыцарь телеги, или Ланселот» был инспирирован графиней Мари Шампанской. Как бы то ни было, именно в песнях трубадуров и куртуазных романах миру был явлен романтический идеал рыцарской любви.       В соответствии с этим идеалом, рыцарь провозглашается слугой Прекрасной дамы, влюблённость в неё становится для него обязанностью, а умение слагать стихи в её честь — одной из семи добродетелей. Любовь рыцаря должна быть верной, способной преодолевать трудные испытания, встречные соблазны и долгую разлуку. В идеале она имела платонический характер: наградой за служение была улыбка возлюбленной или возможность коснуться края ее платья, а высшей радостью поцелуй, которым она удостаивала рыцаря, –хотя даже в рыцарских романах влюблённые нередко находят счастье в обладании друг другом. Возвышенное отношение к Даме сердца в какой-то мере переносилось и на других женщин, которым рыцарь должен был предлагать свои услуги, оказывать покровительство, защищать от любой напасти. Однако такие обязательства налагались на рыцаря в его отношениях с дамами своего сословия — аристократками и дворянками, в то время как с мещанками и крестьянками он мог не церемониться.       В куртуазной, галантной любви, которая предписывалась рыцарю, нельзя не обнаружить игровое начало. Не случайно в рыцарской среде были так популярны турниры и суды, где влюблённые доказывали подлинность своего чувства, проходя через различные состязания, в которых нередко участвовали и женщины, и разбор их поведения в соответствии с правилами «науки любви». Игровой элемент вносит приятное разнообразие в жизнь сословия, в котором помолвки и браки заключались не на небесах, а по воле родителей. Как писал Йохан Хёйзинга: «Для идеала любви прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях, касавшихся брака, в особенности брака аристократического. Этот идеал можно было переживать лишь в образах волшебной, одухотворённой игры. Турнир предлагал игру в романтическую любовь в её героической форме. Пастораль облекала любовь в форму идиллии.       При переходе от идеала к реальности оказывалось, что любовные чувства между мужчинами и женщинами не воспринимались в рыцарской среде как нравственное основание или необходимое условие заключения брака. Поэтому не следует удивляться, что среди множества инвектив в адрес рыцарей со стороны современников — разбой на дорогах, нарушение клятв, несоблюдение правил на поединках, жестокое обращение с пленными и т.д., — нередко встречается обвинение в том, что они поколачивали своих жен. Практика домашнего рукоприкладства была столь широко распространена, что её не считали нужным скрывать даже авторы героических поэм. Так в «Песни о Нибелунгах» идеальный рыцарь Зигфрид совершенно уверен в том, что «обязанность мужчины — укоротить супруге язык не в меру длинный», а его жена Кримхильда без осуждения мужа признается, что её «разгневанный супруг безжалостно побил». Как же мог сочетаться культ Прекрасной дамы с избиением своей жены? В этом не было противоречия, так как Прекрасная дама и жена рыцаря были двумя разными женщинами.       Наши герои, как бы они не были уверены в обратном, не испытывали ни один из этих «углов», а их знания в этой области были несовершенны. Но это не значит, что они не сталкивались с ней вовсе.       Для Готье любовь представлялась в красных тонах страсти, сладости и наслаждения. Именно так она представлялась человеку с неумолимой, бурлящей юношеской энергией в жилах. Мэтр Морель никогда не был с мужчинами, чего бы очень хотел, однако рассказы его сторонников о их успешных гуляниях с женщинами обрисовывали в его фантазии картины, которые мечтал воплотить в жизнь лишь он. Готье понял, что ищет человека хрупкого, но цепляющегося за жизнь, не смеющего ему возразить и удовлетворяющего плотские капризы юного организма. И когда Готье хотел лишь подмять Бонне под себя, после чего был укушен желанием, в его голову закралась ложная мысль о том, что он любит и достоин быть любим. Будем честны, единственная любовь, которая когда-либо доставалась Готье была любовь его отца к нему, чего мэтр Морель никогда не осознает и, возможно, не примет.       Готье, будучи холериком, было порой трудно сдерживать свои порывы. Он обладал неуравновешенной нервной системой, где преобладало чувство возбуждения над сдержанностью и порой разумом. Он всё время должен был быть занятым делом и не так уж и важно, каким. Если же ничего подходящего не находилось, он начинал скучать и придумывать себе развлечения. Иногда они были абсолютно безобидны и даже полезны — к примеру, ещё в детском возрасте в редкие минуты безделья он пристрастился к книгам. Но иногда в его изощрённом мозгу рождались гениальные, как ему казалось, идеи, например, когда он подбивал мальчишек, которые готовы были пойти ради него на всё, украсть для него из лавки еду.       Скука. Она была одним из его главных врагов. Были в нём и положительные черты — энергичность, целеустремленность, подвижность. Но над ними преобладали не такие уж и привлекательные черты — вспыльчивость, агрессивность, конфликтность. Он с раннего возраста был очень умен и любознателен; несмотря на строгое, почти спартанское воспитание, он умел ценить прекрасное, отлично разбирался в архитектуре. Он мог бы стать кем только захотел, но встреча с Льюисом перевернула весь внутренний мир юноши. А теперь вот эта встреча с маркитанткой. Он просто потерял над собой контроль; когда он видел её лицо, когда он прижимался к ней всем телом, это была не она, а Льюис. А когда последний был рядом с Готье, зверь в нём наконец пробудился и сладко потянулся, положив начало своему террору, начал рваться наружу, раздирая его душу и оставляя лишь ошмётки от сердца. В современном обществе это назвали бы состоянием аффекта. Что заставило его стать таким? Возможно, жёсткий нрав отца, который был так же вспыльчив и при любой провинности наказывал мальчика. Готье всегда и во всём хотел быть самым лучшим, дабы затмить списком достижений слухи о том, что его мать и сестру якобы унесла нечистая сила. Ему было интересно, что стало с этими людьми, но на все вопросы отец лишь отмахивался. В конце концов, Готье убедил себя, что матери у него не было и что он был послан с небес на землю для выполнения особой миссии и очень гордился этим. Скромно, не правда ли? Но теперь его миссия грозила закончиться раз и навсегда.       Дезертирство всегда было довольно тяжким преступлением. В нынешней ситуации он мог лишиться жизни. В его мозгу вновь вспыхнул образ Льюиса, его испуганные глаза, перепачканные, слипшиеся в помоях волосы…       Готье не сдержался и застонал, но тут же испуганно прикрыл рот рукой. «Нельзя. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал об этом», — подумал он. Мэтр пытался отгонять любую мысль о той самой встрече, но получалось плохо. Вообще, часто эмоции брали верх над разумом Готье, хоть он и старательно скрывал это от окружающих, стремясь казаться хладнокровным гением. Теперь ему казалось, что во всех его бедах виноват именно тот несчастный кудрявый мальчишка Бонне. «Он посланник самого дьявола, не иначе! Он соблазнил меня, а затем вверг в пучину распития зелий! О, если бы только этот скверный мальчишка был здесь, клянусь Девой Марией, он не ушёл бы от моего клинка!» Ненависть застилала Готье. Он весь кипел. О, если бы он только мог сейчас увидеть того человека, он бы убил его, не задумываясь о последствиях! Его просто раздирало от смертносного, как шторм, букета чувств ненависти и желания, которое принято называть любовью. Готье еле сдерживал себя, чтобы не упасть и не заорать от этих чувств, что вдруг обуяли его.       Утром, когда тёмное небо уже подёрнула молочная пелена их посетил часовой, — и пинками выгнал из сырого помещения.       — Дезертиры! — шипели одни люди, а другие с опаской смотрели на женщину.       Руки больше не могли быть сложены в молитве или обращены в оружие. Ступая подле лошади сторожевого, звеня цепями и спотыкаясь на каждом шагу, молодые люди шли, понурив головы и спотыкаясь о кочки, не поспевая. Готье — от нахлынувшего на него отчаяния и прострации, в которую угодил, погрузившись глубоко в себя; маркитантка — от своей физической неготовности ходить настолько быстро. Часто им приходилось бежать, девушка задыхалась и падала навзничь, но тут же вскакивала и возвращалась к занятию, от которого у неё заболел каждый мускул. Часто от нахлынувшего отчаяния и осознания своей беспомощности, люди молились и делают это до сих пор. Так же делала и девушка, бубнив слова под нос, при этом не наблюдая в этом никакого смысла и вызывая этим удивление и омерзение у человека, что тащил их, поскольку загадочная маркитантка уж слишком сильно смахивала на ведьму, особенно сейчас: волосы растрепались и стали клокастыми, как шёрсть какого-то дикого животного, утренний ветер беспощадно терзал своими ледяным прикосновениями её лицо и тело сквозь прорехи в платье, через которые можно было увидеть её острое плечо, спину и ноги.       Мать девушки была глубоко религиозным человеком, посреди ночи падавшим на колени, сцепив руки в молитве. Разумеется, наша героиня попала под влияние матери. По словам одного человека: «Обычно утверждается, что христианство устанавливает новые отношения между Богом и человеком, и что их связывает любовь. Вообще для христианских мыслителей характерно желаемое выдавать за действительное, поскольку они замыкаются в пределы религии, и в пределы исключительно морали, в которой сущее и должное не смыкаются, но должное постулируется как сущее: Бог есть любовь» суть христиан заключалась в том, чтобы любить, — бога и своих ближних. Как и большинство верующих, что были готовы спать с библией, мать посвятила почти всю себя богу, лишь иногда вспоминая о том, что у неё есть дочь. И то лишь тогда, когда решала необходимым выпороть её или послать наводить порядок в маленьком хозяйстве. Любила ли девушка свою мать? — вряд ли. У неё не было возможности испытать подобное хотя бы потому, что она не имела ни малейшего представления об истинном значении этого чувства. Любовь для неё, как и для большинства была вера и поклонение Ему, хоть она и не находила в этом утешения, а после двенадцати — смысла. Отнюдь, мать её была не лишена прозорливости, и заметив, как с годами улетучивается энтузиазм её дочери, когда та медленно вставала на колени у алтаря, как воздух в их доме всё чаще начинал взрываться вопросами, вопрошающими здравый смысл, почти каждый вечер устраивала ей свидание с розгой, а затем чуть ли не за волосы тащила её на вечернее омовение, волоча по пыльной земле, по снегу, по грязи. Наша маркитантка и сама не помнит, в какой период времени истязания её плоти превратились в ублажения. Розги полосовали её спину, свистели столь пронзительно, разрезая воздух, что любой дикий зверь в страхе попятился бы от этого страшного наказания для человека, сделанного рукой такого же человека. Девушка выгибалась, крича от боли, но всеми силами подавляла мелкую дрожь. Когда мать заподозрила её в греховной извращённости, она ударила свою дочь по голове, изгоняя беса из её бренного тела, чем попалось под руку, — а именно поленом. Заострённый кусок оторванной ветки разрезал губу девушки, оставив ей «метку грешника». Было принято выдать замуж человека, который был отнюдь недостоин называться полноправным членом семьи, к тому же, время явно поджимало, ведь девочке на тот момент уже подходило тринадцать. Гостей в доме её матери, как ни странно, было немало, однако никто не изъявил желания взять девушку к себе в жёны. Мужчины с волосами, которые уже затронула седина, одетые в бархат, настоящие аристократы по своему же мнению, которые снующих в «благоухающих» волосах блох называли не иначе, как божьи благословения, они же корчились с отвращением, когда с довольно красивых волнистых волос (тогда очень длинных, доходящих до ягодиц) их взгляды переходили к изуродованному рту.       — Вы пытаетесь подсунуть мне какую-то использованную блудницу! — верещали они, сдерживая ругательства.       Шли месяцы, мать успешно не замечала дочь в своём доме и не теряла надежды, что найдётся тот, кто заберёт её. Будущую маркитантку приходил посмотреть даже простой овечий пастушок, — и тот побрезговал.       Между прочим, такой способ избавиться от дочери был ещё более-менее милосердным, по сравнению с тем, что действительно хотела сделать мать. И, когда вариантов среди женихов не осталось, план «Б» был осуществлён — девушка была отправлена в монастырь Симье. Лишившись свободы, волос своих — мягких и прекрасных — девушка рыдала и затворничала в одинокой мрачной келье, куда солнечный свет проникал лишь сквозь маленькое окошко.       Однако, вытерев слёзы, девушка определила своё предназначение в аскетических подвигах. Она стояла на коленях целыми днями и почти ничего не ела, — в том были и страдания, пронзающие всё тело, и сладкая истома.       Монахини, пожалуй, были единственными, кто одобрял подобное самоистязание, они были милосердны к ней ради приверженности к своей любви. Совсем юные женщины с опустевшими глазами, которые загорались, как по щелчку выключателя, при упоминании Его имени, сочувственно и одновременно снисходительно взирали на неё, подсовывали куски хлеба ей в келью или что посъедобней, клали руки на плечо, показывая свою гордость по отношению к её, как они думали, праведным мукам. Девушка мало-помалу возвращалась к жизни и выходила из своей кельи. Запуганная и истезанная, как воробей, она с опаской взирала по сторонам, но уже скоро присоединялась к остальным на омовениях и мессах в церкви, успевая на них осматривать зал служения. Она любовалась внешним видом церкви, отдавая предпочтение его фасаду, зодчество заманивало её в свои объятия, прекрасное и старое, как человеческий мир.       Она восхищалась шпилями на крыше монастыря. Его незатейливым, но довольно привлекательным внешним видом. Так же внешним видом, который открывали окна монастыря, возвышавшегося на холме, где на самой его вершине сохранились остатки римских построек, включая амфитеатр и термы.       Монастырь Симье включает в себя церковь пресвятой Девы Марии, пройти в неё можно только из монастыря. К церкви относится кладбище, на котором захоронены многие известные личности. Здесь, например, покоятся Анри Матисс и Рауль Дюфи.       Однако и здесь от взглядов священнослужителей не скрылось пристрастие девушки к самоистязанию, когда та царапала себе руки и испытывала неприкрытое удовольствие. За этим занятием её застали одной за столом во время обеда, и будущая маркитантка, спустя несколько недель длительных разбирательств, была разлучена с церковью. Куда дальше направила её судьба, вам, наши дорогие читатели, уже известно.       Спустя около 16 часов хотьбы, глубокой ночью армия вошла за стены Парижа, отвергнув отдых, располагая чувством близости к своей родине. Чёрные стены каменных домов, очертания которых можно было разглядеть лишь в тусклом свете луны, окутали людей, как густой туман, и вскоре Готье узнал мостовую, на которой год назад заваливался спать, напиваясь до бессознательного состояния. _____________________________ Diligitis — любовь (с лат.)