***
Раскольников шёл по улице, уставившись себе под ноги и не разбирая дороги. После встречи с пьяной девочкой на душе его лежал ещё более тяжкий груз. Он шёл куда-то, нет, бежал. Но от кого — от чего — он пытался скрыться? От своих мыслей? От себя самого? «А куда ж я иду? — подумал он вдруг. — Странно… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову?». Примечательно было, что за последние четыре месяца они с ним не виделись ни разу, хотя в прежние дни встречались чуть ли не ежедневно. Это тяготило Родиона, хоть он и пытался отрицать. «Ничего, он сам виноват, — сердито подумал он. — Хотя… наверное, и мне не стоило всего этого говорить?». Взгляд его как-то сам собой упал на руку. Шрам, полученный во время череды безуспешных попыток Родиона избежать мягких поцелуев Анны, напоминал ему об этом, без сомнения, одном из самых ужасных вечеров в его жизни. — Клянусь, Дим, это не то, о чём ты подумал! — простонал Раскольников, пытаясь отдышаться. — Да? А мои глаза говорят об обратном! — руки Разумихина были сжаты в кулаки, а лицо искажала гримаса гнева. — Ты это брось, ты же меня знаешь. Неужели скорее поверишь ей, чем мне? — А почему я не должен? Ты посмотри на неё! Как ты можешь утверждать, что она к тебе приставала? Злость начала вскипать в крови Раскольникова — это о себе давал знать вспыльчивый его характер. И рассердился он не на шутку; как же так: лучший друг, а предпочёл какую-то девицу! — Да разве я давал тебе поводы в себе усомниться? — требовательно спросил он. Ответа не последовало. — Значит, не друг ты мне больше, — выплюнул Раскольников и вышел за дверь. Он сжал руку в кулак и тяжело вздохнул. До сих пор помнил он красивое и правильное лицо Анны, голубые её глаза и непослушные кучерявые волосы. Она была, впрочем, ухоженна, стройна и, чего уж таить, довольно красива, но… На Раскольникова она не производила никакого влечения. Девушки вообще мало его интересовали; так и Наталья Егоровна, на которой он было дал обещание жениться, ему даже вроде нравилась, но совершенно он не был в неё влюблён. Порою Родион задавался вопросом, способен ли он любить вообще? Разумихин же, напротив, был влюбчив иногда до смешного, но относился ко всякой своей любови с преданностью и уважением, и никогда не случалось ему любить нескольких девушек сразу. Раскольников вдруг понял, что они-то на самом деле уже довольно давно не виделись, даже не разговаривали. Месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Родион отвернулся и даже перешел на другую сторону улицы, чтобы тот его не заметил. А Дмитрий хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить приятеля. «Что ж, неужели я всё дело хотел поправить одним Разумихиным и всему исход нашел в Разумихине?» — спрашивал он себя с удивлением. И правда: за четыре месяца он не потерял привычку во всём полагаться на него. И Раскольников ещё тысячу раз подумал, что надо бы воротиться домой, однако курса не сменил. «Сколько можно бегать в конце концов? Коли он трус, так я-то нет!» — наконец решил он, шагая к заветному дому. Поднявшись по лестнице, у входной двери он было притормозил, одёрнул себя, подумывая, что не поздно ещё уйти, но тотчас взял себя в руки и постучал. Дверь открылась не сразу, как бы давая Раскольникову время всё исправить, но уже слишком твёрд он был в тот момент, а потому не шелохнулся. На пороге появился Разумихин, а увидав, кто перед ним, сразу же заулыбался. — Я… э… — начал было Родион, но Дмитрий, не говоря ни слова, заключил его в объятия. Раскольников удивился, но сопротивляться не стал, лишь облегчённо обнял того в ответ. — Четыре месяца, брат, четыре месяца, — тараторил Разумихин, — я думал о тебе, я хотел прийти, но… Он вдруг замолчал и только крепче сжал плечи Раскольникова. Тот же не долго размышлял, знал, что хотел сказать всё это время и тихо так вдруг сказал, не разжимая объятий: — Прости меня. — А ты меня, — так же тихо, но, без сомнения, радостно ответил Разумихин. С Дмитрием они знакомы были уж полтора года, учились в одном университете. Раскольников, по природе своей, всех чуждался и приятелей не заводил, только с Разумихиным был почему-то сообщительнее. Только он странным образом мог заставить Родиона улыбаться и смеяться весело, и всегда Родя мог на него рассчитывать: последней копейкой делился да работу подыскивал, уроки давал. И к нему одному Раскольников ходил охотно в гости, тогда как к другим не ходил и у себя принимал тяжело. Вот и сейчас они вместе сидели: Родион теребил чашку с чаем, а Разумихин вещал последние события минувших дней. По обыкновению своему Раскольников погрузился в размышления, вполуха слушая такой знакомый, приятный голос друга. Мысли его, разумеется, занимал лишь один вопрос. «Боже! Да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп? — напряжённо спрашивал он себя. — Буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?» Он отвёл взгляд от Разумихина. С такими мыслями ему почему-то было сложно даже смотреть в его сторону. «Да что же это я! — продолжал он, старательно пряча взгляд, и не зная, куда девать руки, запускал их в волосы. — Ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомневался?». — Эй, — оклик Разумихина вернул его в сознание, — ты что-то глаза опустил. Боишься будто! Уж не меня ль боишься-то, Родя? Раскольников усмехнулся и помотал головой, отвечая то ли Дмитрию, то ли себе. — Я просто, брат, привычку приобрёл такую, — ответил он, не подымая головы, а сам подумал: «Нет, отрекаюсь… отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!». И улыбнулся. Скромно, уголками губ. Но впервые, казалось, за всю жизнь. Ему вдруг так легко сделалось, так спокойно на душе. Он поднял глаза и встретился взглядом с Разумихиным. Тот смотрел с такой теплотою, с той самою, с которой смотрит всегда на него. А глаза его поблёскивали какими-то странными искорками непонятно чего. И Раскольникову они тоже передались, и он вдруг вздохнул, счастливо так, полной грудью, и сказал: — Продолжай, а то чай стынет. Вышел он от Разумихина в самых радостных чувствах, и, казалось, всё вдруг встало на свои места: страшная идея отвергнута, друг возвращён. Но что-то дёрнуло его пойти тогда до Сенной, какая-то сила — судьба или бог — повела его, чтобы сделать крюк. Чтоб оказался он в том самом месте, в то самое время, при таких точно обстоятельствах, и чтобы встреча его с Лизаветой раз и навсегда решила бы его судьбу.***
Всё произошло очень быстро. Топор. Старуха. Кошелёк. Лизавета. Кровь. Из дома процентщицы он выбежал ровным счётом ничего не соображая, в каком-то полубреду. Его тошнило, голова кружилась, а в глазах всё было мутно. Недолго думая, он позволил своим ногам нести его в любом направлении. Разумихин сидел за столом, уткнувшись в какие-то бумаги. Раздался странный неровный стук, заставивший Дмитрия оторваться от бумажек и подойти ко входу. «Кого же это, интересно, принесло?» — думал он, отпирая дверь, но заранее почти мечтательно улыбался, предвкушая новую встречу. Стоило же Разумихину увидеть гостя, как улыбка тут же сошла с его лица: к нему в дом ввалился бледный разгорячённый Раскольников. Когда тот осел тяжко на старый диван, Дмитрий тут же схватил его за руку. — Да ты серьезно болен, знаешь ты это? — он стал щупать его пульс, но Раскольников вырвал конечность. — Не надо, Дим… И Раскольников снова спрашивал себя, каким же образом он теперь пришёл к Разумихину? «Для чего? Неужто рассказать собрался? А почему бы и не рассказать… Нет, глупости это всё, вздор!» Разумихин же внимательно вглядывался в побелевшее лицо друга: его губы были плотно сжаты, а взгляд из-под полуприкрытых глаз метался по комнате. — Ты ведь бредишь… — начал было Дмитрий, но Раскольников прервал его. — Нет, не брежу… — слабо пробормотал он и поднялся с дивана. — Да ты постой, постой, чудак! — Разумихин попробовал его остановить, схватив за руку, но Раскольников опять её вырвал. — Прощай! — сказал он вдруг и пошел к двери. — Так на кой ты тогда пришел? Очумел ты, что ли? Ведь это… почти обидно. Я так не пущу, — Разумихин встал в дверном проёме, загораживая проход. Его право беспокоило странное поведение друга, и он опасался, что тот может натворить неразумного, к тому же в таком состоянии. — Ну, слушай: я к тебе пришел, потому что, кроме тебя, никого не знаю, кто бы помог… потому что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… — он осёкся и поднял глаза, перехватив непонятливый взгляд Разумихина. — А теперь я вижу, что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Ну и довольно! Оставьте меня в покое! — Родион попытался прорваться сквозь живое препятствие, но Дмитрий был непоколебим. — Да постой на минутку, трубочист! Совсем сумасшедший! Возьми хотя бы уроки да денег тоже возьми! Раскольников, с минуту поколебавшись, молча взял немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и листы, и три рубля, пошёл вон. — Не надо… переводов… — бормотал Раскольников, уже спускаясь с лестницы. — Так какого же тебе чёрта надо? — кричал сверху Разумихин, но Родион, не замечая его совершенно, продолжал спускаться. — Эй, ты! Где ты живешь? Ответа не последовало. — Ну так чер-р-рт с тобой!.. — прорычал Дмитрий и захлопнул дверь.***
Плачет глубоко в душе, потому что думает, что подвёл его.***
Четыре дня Раскольников провалялся в постели в каком-то бреду и полусознании. Он не спал и не бодрствовал, просто существовал, долго и болезненно. Мало чего сознавал он тогда, не мог понять, который день он уже лежит или сколько человек собралось у него. Настасью он часто помнил подле себя; различал и еще одного человека, очень будто бы ему знакомого, чуть ли не родного, но кого именно — никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал. Но лихорадка всё же чуть спала, и он совсем пришёл в себя. И он знал, конечно, что к нему могут приходить люди, но каково всё же было его удивление, когда сразу после какого-то артельщика к нему ворвался ещё и Разумихин. — Это ты, брат, хорошо сделал, что очнулся, — тараторил он заботливо, — четвертый день едва ешь и пьешь. Право, чаю с ложечки давали. Я к тебе два раза приводил Зосимова. Помнишь Зосимова?.. Раскольников даже забыл рассердиться, слушал его и не мог сдержать ослабленной улыбки. «А ведь и правда заботится, чудак. Обо мне заботиться — вот дурость». А Разумихин всё продолжал суетиться: всё расспрашивал, во всём помогал, рассказывал, как он тут всё с «Пашенькой» — как он звал Прасковью Павловну — устроил. Раскольников и не был удивлён, что Дмитрий с хозяйкой его сошёлся — как минимум в сообщении; об других вариантах он и думать не желал. Согласившись поесть, Родион никак не ожидал, что получит сверх того: Разумихин пересел к нему на диван, обхватил левою рукой его голову, а правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее, чтоб он не обжегся. Несмотря на то что он и сам бы мог приподняться, Раскольников ничего не сказал, а только послушно принялся глотать суп, попутно рассматривая старого, но как будто недавнего друга. В Разумихине было прекрасно всё: правильные худые черты лица, тёмные волосы, внимательные добрые глаза. Этот человек всегда поддерживал, всегда был рядом в нужную минуту. Казалось, что это его необыкновенное свойство — быть там, где он нужен — неотлучно было от его организма. Родион в глубине души им восхищался, хотя и никогда не говорил да и себе с неохотой в этом признавался. И он не смог сдержаться от очередной удивлённой улыбки, когда Разумихин, бросив свой завтрак, принялся поить его чаем с ложечки, опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления. Родион же и не сопротивлялся, несмотря на то что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи. По какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться, чтобы ещё немного удержать Разумихина подле себя. Впрочем, он не совладал с своим отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову, капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку. — Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового варенья прислала, питье ему сделать, — сказал Разумихин, усаживаясь на свое место. — Видишь, Родя, тут без тебя целая история произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя разыскать и казнить… Тут-то Раскольников не выдержал и хохотнул, а Разумихин посмотрел на него с улыбкой. Но было в этой улыбке что-то особенное, чего он никогда, кажется, не замечал… Дмитрий продолжал говорить, а Раскольников слушать. На удивление своё он даже умудрялся как-то на время забывать обо всей этой грязи, что случилась с ним четыре дня назад, но навязчивые эпизоды то и дело всплывали в памяти, снова и снова накрывали его, словно волны, и в какой-то момент он не выдержал и обернулся к стене. — Это тебя я не узнавал в бреду? — спросил вдруг Раскольников, не оборачивая головы. Дмитрий кивнул, хоть и не было в этом жесте никакой необходимости: — Меня, и даже в исступление входили по сему случаю, особенно когда я раз Заметова приводил. — Заметова? Зачем? — Раскольников быстро оборотился и уперся глазами в Разумихина. — Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе, от кого ж бы я про тебя-то столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся… «Приятели, вон оно как… Постой-ка, а чего я тревожусь-то?». В сердце у него странно и неприятно закололо. «Глупость какая-то. Нечего даже думать», — пробурчал про себя Раскольников, а сам спросил: — Бредил я что-нибудь? — Еще бы! Себе не принадлежали-с, — ответила Настасья, допивая чай. — О чем я бредил? — выдавил из себя он, готовясь услышать страшную какую-то правду. — Эвося! О чем бредил? Известно о чем бредит… — увертливо ответил Разумихин, встал со стула и схватился за фуражку. — Ну, брат, теперь, чтобы времени не терять, за дело. — О чем бредил? — хмурясь, беспокойно повторил Родион. — Ну, заладил: о чём, о чём… И, конечно, же ни слова не сказал о том, кого Раскольников в полубреду звал каждый день… Оставшись наедине с собой, Родион снова впал в какое-то сумеречное состояние. Мысли о побеге, о полиции и подозрениях не оставляли его. Он то и дело озирался по сторонам, бросался то к двери, то к столу. Наконец взгляд его упал на полбутылки пива, стоявшей ещё после ухода Разумихина. Родион схватил её и приложился, жадно глотая холодную жидкость. Алкоголь быстро ударил ему в голову, мысли его, и без того больные и бессвязные, стали мешаться всё больше и больше, и вскоре сон, легкий и приятный, обхватил его. Он уснул сном целебным, спокойным, а планы его по побегу в Америку так и остались неисполненными, чему он после будет даже рад. Проснулся он, услыхав, что кто-то вошел к нему, открыл глаза и увидал Разумихина, отворившего дверь настежь и стоявшего на пороге, недоумевая: входить или нет? — А, не спишь, ну вот и я! Настасья, тащи сюда узел! — крикнул Разумихин вниз. — Который час? — спросил Раскольников, тревожно озираясь. — Да лихо, брат, поспал: вечер на дворе. Часов шесть с лишком спал… — Господи! Что ж это я!.. — А чего такого? На здоровье! Куда спешишь? На свидание, что ли? — лукаво спросил он, от чего Раскольников почему-то недовольно поморщился. — Всё время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Как только увидел Родион новое платье, фуражку и сапоги, которые купил ему Дмитрий, он не знал, то ли ему злиться на друга, то ли прямо так встать и обнять его. Разумихин, однако, так забавно рассказывал о приобретённых им вещах, со своею привычкою во всём искать хорошее, что Раскольников заулыбался, хоть и какой-то угрюмою, но настоящей самой улыбкой. Дверь вдруг с каким-то особенным скрипом отворилась и вошел высокий и плотный человек, как будто тоже уже несколько знакомый с виду Раскольникову. — Зосимов! Наконец-то! — крикнул Разумихин, обрадовавшись. Улыбка с лица Родиона тут же пропала и он еле сдержал желание своё вновь отвернуться и ни с кем более не говорить. Зосимов слыл человеком тяжёлым и не очень приятным в общении, однако ж своё дело знал, как говорили. И Раскольников всё никак не мог сообразить, что общего Дмитрий мог найти с этим человеком. И в голову ему пришла мысль: «Неужели ж Разумихин с ним только из-за меня водится? Ведь помню, они с ним и не общались вовсе до моей болезни. Вот чудак Разумихин, вот чудак!». И, поражённый собственным выводом, он украдкой глянул на Дмитрия. Тот перехватил его взгляд, и Раскольников поспешно и почему-то чуть смущённо отвернулся. «Надо с этим заканчивать. Я здоров, и Диме больше незачем терпеть подле себя этого докторишку!». — Ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван. — Я здоров! Совершенно здоров! — поспешно ответил Родион и даже приподнялся на локтях для убедительности. — Коли уж ты был бы здоров, Родя, я б не звал никого, своими силами справлялся бы, — ответил ему вдруг Разумихин. За что получил от Раскольникова такой негодующий взгляд, что его даже чуть передёрнуло. «Я ему помогаю, а он себя ещё глубже закапывает», — подумал недовольно Родион и отвернулся к стене. — Микстуру прочь, и всё прочь, — распорядился Зосимов. — А завтра я посмотрю… — Завтра вечером я его гулять веду! — решил Разумихин, — в Юсупов сад, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем. — Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем… немножко… ну, да там увидим. — Эх досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! И снова на лице Раскольникова проскочила улыбка, хоть этого никто и не видел. Каждая такая улыбка была для него чем-то ещё непривычным, новым (но совершенно, надо сказать, приятным). И действительно: за последние месяцы у него было мало поводов улыбаться. — Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или вот у него, — Зосимов кивнул на Раскольникова, — с каким-нибудь там Заметовым? Знакомая фамилия выдернула Родиона из задумчивости, и он прислушался к разговору. — Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. Заметов человек чудеснейший. — И руки греет. — Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда, совсем с требухой, всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с Родей в придачу!.. — Это мало; я за тебя две дам… — А я за тебя только одну! Остри еще! А коли хочешь знать, так у нас пожалуй, и дело одно общее завязалось. С убийством старухи-то связанное… Раскольников, и так лежавший спиной ко всем, сильнее вжался в свой угол. «Убийство… да ещё и общим делом с Заметовым. Сон ли это? В бреду я, что ли?». От разговоров про это ему снова худо сделалось. Он закрыл глаза, надеясь уснуть, чтоб не слушать всего, что говорил сейчас Разумихин, но уснуть никак у него не получалось, а заставить молчать он их не мог. Долго терпел он, долго мучился, наконец, как решил, что больше не вынесет, и хотел было уже чуть ли не во всём сознаться, чтоб только прекратили говорить, дверь вновь отворилась, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо. Лужин, без сомнения, выбрал неправильный день, чтобы заявиться к Раскольникову. Вряд ли Родион был бы рад видеть несостоявшегося до поры жениха Дунечки и в любое другое время, но сейчас эта персона была совершенно некстати. Однако это была хоть какая-то передышка: всё внимание теперь было обращено на Петра Петровича, а про старуху позабыли. И Родион наслаждался этими неловкими паузами, молчанием; какую-то желчную радость доставляли ему все конфузы Лужина. И он бы даже уже ушёл разобиженный, если бы не Зосимов: — Убил непременно закладчик! — утвердительно сказал он, возвращаясь к давешнему разговору, который, Пётр Петрович, к сожалению глубокому, мог теперь поддержать. Родион чуть не завыл от злости. В памяти его снова заворошились отрывки мерзкой картины: тёплая, липкая лужа крови, окровавленный топор, и он, Раскольников, в центре всего этого. «Это ж я… убил… — подумал вдруг он. — Я убил, и Дима не знает, гадает сидит, а я вот он… Ещё и Лужин этот проклятый! Да что ж они ни об чём другом поговорить не могут? Будто бы издеваются, специально меня изводят. А ну, вдруг и правда издеваются?». Он с силой сжал край одеяла и веско выговорил, обращаясь к Лужину, перебивая весь этот мерзкий разговор: — А правда ль, что вы, — говорил он дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы сказали вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?.. — Милостивый государь! — злобно и раздражительно вскричал Лужин, весь вспыхнув и смешавшись, — милостивый государь… так исказить мысль! Ваша мамаша… Она и без того показалась мне, при всех, впрочем, своих превосходных качествах, несколько восторженного и романического оттенка в мыслях… Но я… — А знаете что? — вскричал Раскольников, приподнимаясь на подушке и смотря на него в упор пронзительным, сверкающим взглядом, и переходя на какой-то угрожающий полушёпот, — знаете что? — А что-с? — Лужин остановился и ждал с обиженным и вызывающим видом. Несколько секунд длилось молчание. — А то, что если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу! — А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь, чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь… — Довольно! — вмешался вдруг Разумихин, и все взгляды удивлённо устремились на него. — Вы уже, кажется, собирались уходить, так идите, дайте больному покой! — А вы-с, — налетел на него тут же Лужин, — господин студент, извольте… — Оставьте его и убирайтесь к чёрту! — вскричал снова Раскольников, заступаясь уже за друга, несмотря на то, что и на того он был зол. Лужин скорчил кислое выражение на лице, но всё же обиженно удалился. Родион тотчас обессиленно повалился на подушки и отвернул вновь к стене. Повисло молчание. Разумихин уже было хотел что-то сказать, как вдруг Раскольников снова подал голос, не оборачивая головы: — Подите прочь, оставьте меня одного. — Пойдем! — сказал Зосимов, кивнув Разумихину. — Помилуй, да разве можно его так оставлять! — изумился тот. — Пойдем! — настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин с минуту стоял и смотрел на Родиона, который, казалось, даже дышать перестал — вообще не шевелился, после вздохнул и поплёлся прочь. Раскольников же, оставшись вновь наедине с собой, схватил быстро платье и одеваться стал. Одевшись, он тотчас выбежал на улицу. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: всё это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить. Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он не знал, долго ли шёл и какой дорогой пришёл к «Хрустальному дворцу». Он постоял с секунду, почему-то озираясь и вошёл внутрь; там попросил чаю и газет за последний пять дней и принялся читать. — Как! Вы здесь? — послышался вдруг знакомый голос со стороны. — А мне вчера еще говорил Разумихин, что вы всё не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас… Раскольников приметил Заметова ещё как только пришёл и всё ждал, подойдёт он аль нет? Он отложил газеты и поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке. — Это я знаю, что вы были, слышал-с… А знаете, Разумихин ведь от вас без ума, — добавил он ядовито, не убирая ухмылки. — Отзывался об вас хорошо, честь вашу перед Зосимовым защищал. Приятели вы с ним, стало быть-с? Он поднял вдруг глаза и взглядом впился в Заметова, выжидая ответа. Тот законфузился слегка и отвернул даже чуть было голову, но всё же ответил: — Приятели, так точно. Часто видимся теперь, он с делом про старуху помогает… — Наслышан, наслышан я о ваших делах, да-с, — как-то неестественно весело отвечал Раскольников, не отводя взгляда. Ему было приятно неудобство Заметова, хоть он и не понимал почему. — Авось и не только дела у вас общие, что думаете? — и снова усмехнулся каким-то нервным смешком. Заметов даже отшатнулся от него и тихо уже проговорил: — Чтой-то какой вы странный… Напрасно вышли. Верно, еще очень больны и бредите… — Брежу? Врешь, воробушек!.. Я здоров, а что странен, так это дело поправимое, наживное! — хохотнул он и встал, хватаясь за фуражку. — А вы почитайте пока, почитайте, что я читал. Про старуху-то, про убийство! Он нервозно-весело подмигнул Заметову и, оставив пятьдесят копеек, быстрым шагом ушёл. Шёл он, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем мрачный, ужасно усталый и совершенно опустошённый. Он не сознавал ничего: ни зачем заговорил о Разумихине, ни для чего напугал Заметова, ни почему вдруг рассказал о том, что читал про убийство. Всё теперь было для него странно. Ему хотелось выйти скорее на воздух, впрочем, такой же душный и грязный, как и везде. И только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах. — Так вот ты где! — крикнул он во всё горло. — С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит? — А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу быть один, — процедил он устало. — Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. — Пусти! — сказал Раскольников, не отвечая, и хотел пройти мимо. Тошно ему было смотреть на Дмитрия, но как-то странно. Как будто дело было не в нём, а в самом в Родионе. Это уж вывело Разумихина из себя: он крепко схватил друга за плечо. — Пусти? Ты смеешь говорить «пусти»? Да знаешь ли, что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок! — Слушай, Дим, — сказал он резко, — неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые… плюют на это? Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть, — и посмотрел таким болезненным взглядом, что Разумихин, хотевший что-то было ответить, удручённо замолк. — Отпусти меня, — то ли мягко, то ли устало повторил Раскольников. Разумихин тряхнул головой, постоял, подумал и выпустил его руку. — Убирайся же к черту! — сказал он тихо и почти задумчиво. — Стой! — заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся было с места, — слушай меня. Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье. Так вот, если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Я б тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть… Чаишко, компания… А нет, — так и на кушетке уложу, — все-таки между нами полежишь… Зайдешь, что ли? — Нет, — ответил Раскольников уже озлясь. — Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин. — Ты не можешь отвечать за себя! Станет стыдно — и воротишься! Так помни же: дом Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина… — Не приду, Разумихин! — Раскольников повернулся, как бы ставя точку на этом решении, и пошел прочь. — Об заклад, что придешь! — крикнул ему вдогонку Разумихин. — Иначе ты… иначе знать тебя не хочу! «Ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… — и как только подумал об этом, гнев, как рукой сняло. — Эх, маху я дал! Нельзя!». И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но того уж след простыл.