Живи свободно

      Голова у него странно гудела, мысли мешались. Он шёл по мосту, вглядываясь в тёмную свинцовую воду; снова грезил наяву. Дойдя до середины, он остановился и, облокотишись на перила, стал разглядывать алевшее вдали небо. Подошедшую к нему девушку он не сразу заметил, только тогда, когда она уже очутилась по ту сторону перил. Один взгляд её, пустой, мёртвый, заставил Раскольникова как будто очнутся. Он протянул было ей руку, но не успел схватить: упала. Вокруг послышались крики, вздохи, толпа отовсюду налетела, а Родион так и стоял какое-то время с протянутой к воде рукой.       «Что ж, домой теперь идти аль в контору сознаваться? — думал он, сходя с моста. — Да, в контору. Что ж, а это исход! Какой, однако, конец будет глупый…» Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте, различил он толпу, говор, крики… Среди толпы стоял какой-то экипаж… Там сейчас лежал его недавний знакомый Мармеладов, раздавленный лошадьми, со сломанными рёбрами и пьяный. И, конечно, Раскольников будет хлопотать о нём, когда увидит: велит отнести домой, доктора найдёт. Оставшиеся двадцать рублей своих Катерине Ивановне — жене его — отдаст. И после этого ощутит что-то очень давно забытое, болезненно-горькое, но сильное и сладострастное.       Он понял это, когда отдалялся уже от злосчастного дома. Смерть Мармеладова больно по нему ударила, но, однако же, и привнесла в него какое-то странное осознание. Встретившись лицом к лицу со смертью он вдруг понял. Понял, что у него тоже есть право жить, дышать тем же воздухом, спать и видеть сны или бодрствовать и не смыкать глаз вовсе.       «И на старухе этой, царство ей небесное, жизнь моя не кончена ещё, нет!» — радостно думал он. Но вдруг странная волна беспокойства нахлынула на него: он вспомнил о Разумихине. «Я ж ведь… Разумихина от себя отворотил. Да как же я мог, зачем же я всё это ему сказал? — вдруг подумалось ему. — А ведь дом Починкова близко, два шага… Да если бы и не два шага, зайду!». И, стараясь заглушить усталость свою, которая давно давала о себе знать, зашагал вдвое быстрее обычного.       «Прав был Разумихин, во всём прав, — думал Раскольников, подходя уже к дому. — Стыдно теперь, вот и иду к нему. Я, впрочем, заслужил».       Квартиру его Родион отыскал сразу: уже с половины лестницы можно было различить шум и оживленный говор большого собрания. Дверь на лестницу была отворена настежь; слышались крики и споры. Комната Разумихина была довольно большая, собрание же было человек в пятнадцать. Раскольников остановился в прихожей и наблюдал из-за угла какое-то время. Дмитрий что-то пытался доказать своим пьяным товарищам, смеялся и много улыбался. Раскольников и сам не смог сдержать стыдливой какой-то улыбки.       «Ещё одно необыкновенное его свойство, — подумал вдруг Родион. — По каким же таким причинам я так часто улыбаюсь в его присутствии? Что ж у него такое, что по-другому невозможно?». Он, казалось, мог простоять так целую вечность, несмотря даже на то, что валился с усталости, но взгляд Разумихина всё-таки упал в его сторону: он всё же ждал его, и поспешил встретить гостя. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно много выпил, и хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то было заметно.       — Родька! Пришёл-таки! — обрадовался он и широко улыбнулся.       — Заклад ты выиграл, — кивнув, тихо сказал Раскольников.       — Да к чёрту его, заходи!       — Нет, не могу, Дим: я так слаб, что сейчас упаду. И потому здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи…       — Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам говоришь, что слаб, то…       — А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?       — Этот? А черт его знает! — весело сказал Дмитрий и, подхватив Раскольникова под руку, зашагал к двери. Тот и не сопротивлялся, лишь покорно шёл рядом, а улыбка так почему-то и норовила вновь проявиться.       — Знаешь, что мне сегодня Зосимов шепнул? — брякнул вдруг Разумихин. — Я, брат, тебе всё прямо скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя заставить болтать, и потом ему рассказать, потому что у него идея… что ты… сумасшедший или близок к тому… Раскольников шёл рядом и жадно слушал. Разумихин спьяну пробалтывался.       — Вообрази ты это себе! — продолжал он. — Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях. Раскольников нахмурился, а Разумихин вдруг сделался серьёзным. Он спешно оборотился к Родиону, обхватил руками его лицо и обратил на своё.       — Но я ему не верю, Родя, не верю! От Разумихина несло перегаром, но Раскольников не спешил отстраняться, а Дмитрий продолжал говорить.       — Ты ведь мой лучший друг, Родька, нет никого ближе тебя! Как я могу какому-то Зосимову верить? Раскольников смущённо как-то улыбнулся и отвёл взгляд. В эту секунду в голове Разумихина что-то щёлкнуло, он убрал руки от лица друга и спрятал в карманы, смотря исподлобья виноватым взглядом.       — Я ведь ещё с Заметовым говорил… — продолжал он, но Родион его вдруг перебил:       — Так Заметов тебе всё рассказал? Он вдруг вспомнил, как про Разумихина с ним говорил и испугался, сам не зная чего.       — Всё, и отлично сделал, — кивнул Дмитрий. — Я теперь всю подноготную понял, и Заметов понял… Ну, да одним словом, Родя… дело в том… Я теперь пьян капельку… Но это ничего… дело в том, что эта мысль… понимаешь? действительно у них наклевывалась… понимаешь? То есть они никто не смели ее вслух высказать, потому дичь нелепейшая. Я тогда Заметова немного поколотил, — это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь… Раскольников тут почему-то облегчённо усмехнулся: видимо, дела их с Заметовым теперь были кончены, как и сообщение. И мысль эта приносила ему столько покоя, такого лёгкого и приятного — не апатии, не безразличия, что он так привык испытывать, — что он даже прикрыл глаза на секунду от удовольствия.       Вот они уж и подошли к дому Раскольникова. Он чувствовал теперь, как силы его постепенно покидают, начал дышать тяжело и прерывисто.       — Слушай, Дим, я очень слаб, поддержи меня, а то сейчас лестница… Разумихин, хоть и был пьян, но стоял на ногах покрепче Раскольникова, взял его под руку и повёл.       — Ну, как ты, Родь, нормально? — спросил он через время, как на третий уже этаж поднялись.       — Голова немного кружится, только не в том дело, а в том, что мне так грустно, так грустно! точно женщине… право! Смотри, это что? Смотри! смотри! — он вдруг остановился.       — Что такое?       — Разве не видишь? Свет в моей комнате, видишь?       — Странно! Настасья, может быть, — заметил Разумихин.       — Никогда ее в это время у меня не бывает, да и спит она давно, но… мне всё равно! Прощай! Голос его был необычайно тихим и спокойным, но сердце обещалось вот-вот вырваться из груди от волненья.       — Что ты? Да я провожу тебя, вместе войдем!       — Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе руку и здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!       — Что с тобой, Родя? — спросил Разумихин, всё же неохотно подавая руку.       — Ничего; пойдем; ты будешь свидетелем… — и не отпуская его руки, Раскольников открыл дверь с лицом уже приговорённого к казни.       Мать и сестра его сидели у него на диване и ждали уже полтора часа. Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему, сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.       Тревога, крики ужаса, стоны… Разумихин схватил больного в свои мощные руки, и тот мигом очутился на диване.       — Ничего, ничего! — кричал он матери и сестре, — это обморок, это дрянь! Воды! Ну, вот уж он и приходит в себя, ну, вот и очнулся!.. Мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их Роди, во всё время болезни, этот «расторопный молодой человек».       Раскольников приподнялся и сел на диване. Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую.       — Ступайте домой… с ним, — проговорил он наконец прерывистым голосом, указывая на Разумихина.       — Я останусь при нем! — вскричал Разумихин, — Ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.       — Ступайте, не мучьте меня; я слаб сегодня, завтра, всё завтра! И все трое, понурив, конечно, головы, начали выходить.       — Эй, Дим, — окликнул его в последний момент Раскольников, и тот моментально обернулся. — Прости, что наговорил тебе многого. На самом деле я спасибо тебе сказать должен, но и ты меня пойми: мне пространство иногда нужно. Не сердись уж, — и он вымученно улыбнулся. Разумихин, кажется, даже протрезвел от неожиданной откровенности. Он знал, что Раскольников редко говорит об том, что у него на сердце, а потому тотчас просиял, улыбнулся, подошёл к дивану и потрепал Родиона по голове.       — Что ж, пусть так. Но завтра вернёмся, так и знай!       Ночь у Разумихина была тяжёлая, а утро и того тяжелее. Ему теперь приходилось объясняться с Дунечкой да с Пульхерией Александровной об Раскольникове, впрочем, компания их ему была более, чем приятна. Они, казалось, уже почти в родственники его записали и смотрели порой так благоговейно!       — Вы много сказали любопытного о характере брата и… сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, — заметила Дуня с улыбкой. — Кажется, и то верно, что возле него должна находиться женщина, — прибавила она в раздумье.       — Я этого не говорил, а впрочем, может быть, вы и в этом правы, только…       — Что?       — Ведь он никого не любит; может, и никогда не полюбит, — отрезал Разумихин. После слов этих на него вдруг накатила какая-то тоска. Странная, из ниоткуда взявшаяся. Он, впрочем, и прежде был уверен в этой своей мысли, но сейчас почему-то представилось ему это в грустном свете.       «Ну и что ж, если не умеет любить? От других ему любовь нужна так же, как и любому живому существу, — нашёлся вдруг Разумихин. — А уж умеет или не умеет — это дело десятое!».       — Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру и дружески пожимая Разумихину руку.       — Что ж, а меня не поцелуешь? — с ухмылкой спросил тот.       — Сначала побрейся! — неожиданно весело ответил Родион, усаживаясь на свой стул. — Тогда и поговорим. Разумихин улыбнулся какой-то удивлённою улыбкой, несмотря даже на то, что с утра на нём странная тоска эта висела.       — Оно того, пожалуй, не стоит, — в тон другу ответил он. Все смотрели на их поддразнивания с каким-то умилением, и даже Зосимов усмехнулся и, кажется, одобрительно покачал головою. Пульхерия Александровна же тотчас же принялась благодарить его, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.       — Я тоже не знаю, чем его благодарить, — подал голос Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. — Я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Я уж не говорю про него, — прибавил он, указывая на Разумихина, — а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал. Тот моментально как-то смутился и даже отвёл взгляд, дивясь, впрочем, странному приподнятому настроению друга.       — Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал Родион, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения, — сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная.       — Вот за это-то я его и люблю! — прошептал ей Разумихин, энергически повернувшись на стуле. — Есть у него эти движения!.. — он как-то странно осёкся, не договорив, и тут же встретился взглядом с улыбающейся Дунечкой. Она-то была внимательная, всё подмечала, её не проведёшь. А про себя Разумихин вдруг подумал:       «Нет, не может же он совсем никого не любить. Вон как смотрит, улыбается! А что не выказывает часто, так что ж с него взять». Зосимов долго не выдержал: отпросился по своим делам, откланялся и вышел, а разговор снова завели об Петре Петровиче Лужине. Решено было, что несмотря на его прямейшую просьбу, почти угрозу, ни при каких обстоятельствах не приглашать Родиона на «семейную», так сказать, встречу, Раскольников да ещё Разумихин всё же будут присутствовать при этом свидании.

***

Но это не так

***

      На этой минуте дверь вдруг тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка — Соня Мармеладова. Все оглядывали её с любопытством, даже сам Раскольников. Внимательней всех по ней взглядом проходилась Дунечка.       — Ах, это вы?.. — сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении. — Маменька, это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил… Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Дунечка же серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки, впрочем, не без некоторой заинтересованности. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего. Она, оказывается, пришла пригласить Раскольникова на поминки своего отца Мармеладова по просьбе Катерины Ивановны и добавила также, что он может привести с собою какого-нибудь друга, чтобы компания поприятней была. И частенько она при разговоре да и при молчании взглядывала в сторону Дунечки, как будто бы рассмотреть её хотела, но не смела остановить на ней взгляду.       — Родя, — сказала наконец Пульхерия Александровна, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем… А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее…       — Да, да, приду, конечно, конечно… А ты останься на минуту, — кивнул он, обращаясь к Разумихину. — Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?       — Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры? Разумихин с ними раскланялся, оставаясь при этом в сладостном нетерпении: что же там такое придумал Раскольников? Его он, однако, пытался скрывать, но получалось слишком уж конфузно.       Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты. Но Дуня как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Дунечки были ей тягостны и мучительны. Однако искорки счастья всё же заиграли где-то глубоко в её душе. Дунечка улыбнулась, закраснелась, поскорее вырвала свою руку из рук брата и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.       — Этой девицы я всё же как-то боюсь, — сказала Пульхерия Александровна, выйдя уже на улицу.       — Какой девицы, маменька?       — Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была…       — Чего же? — нахмурилась почему-то Дунечка.       — Предчувствие у меня такое, Дуня Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…       — Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша!       — Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как Родя рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе!       — Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что всё это — вздор! — она даже немного притопнула ножкой от полноты чувств и как бы поставила на этом разговоре точку: прекрасная и всё тут.

***

Разумихин дорогою к Порфирию Петровичу был в особенно возбужденном состоянии.       — Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!       «Да чему ты рад?» — спрашивал про себя Раскольников.       — Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и… давно это было? То есть давно ты был у ней?       — Когда?.. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется…       «Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а я его так… обманываю… — подумал он вдруг. — Не дело это. А может… рассказать?». Но он тут же тряхнул головой, как бы отгоняя эти мысли.        — Это, брат, славный парень, увидишь! — говорил Разумихин тем временем об Порфирии. — Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!       — Да с какой же стати очень-то? — удивлённо и даже с некой раздражительностью спросил Раскольников.       — То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… Они помолчали с полминуты.       — Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде… — сказал вдруг Разумихин, законфузившись. — Так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…       — Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда, — спокойно ответил тот. Дмитрий напряженно усмехнулся.       — Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да всё, что я говорил, это всё было вздор и с похмелья.       — Да чего ты извиняешься! Надоел! — крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностью, шутливо ударив друга в плечо. Дмитрий улыбнулся, снова как-то несколько удивлённо.       — А знаешь что? — вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, — Я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?       — В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, — передернуло почему-то Разумихина.       — Нет, брат, право, заметно, — не унимался тот.       — Да ничего я; врешь!.. Ты про что это?       — Да что ты, точно школьник, юлишь!       — Какая ты свинья, однако ж! — сказал Разумихин, отворачиваясь и краснея.       — Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!       — Свинья! — буркнул он и нахмурился, впрочем, улыбаясь в глубине души. Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру следователя Порфирия Петровича.       Разговор с дядей Разумихина предстоял долгий и неприятный. Неожиданное присутствие Заметова неприятно поразило Раскольникова, так что он не сдержался от ядовитого взгляда в его сторону.       — Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? — будто прочитав мысли Родиона, воскликнул Разумихин, но как-то совсем без дружелюбия. Это не ускользнуло от внимания Раскольникова и снова отозвалось какой-то волной умиротворения: всё у них кончено, это точно.       Настал же час самого разговора. Первое время Раскольников держался развязно, но по ходу беседы всё больше отгораживался, чего Порфирий только и ждал. Наконец разговор зашёл о теории Раскольникова. Родион пустился в пламенные объяснения, мол, люди делятся на «обыкновенных» и «необыкновенных», право имеющих переступать через совесть и тварей дрожащих, служащих лишь материалом для зарождения себе подобных. Порфирий же постоянно выспрашивал у него мелочи, интересовался, будто и вправду верил, что теория такая имеет место быть очень даже, чуть ли не за закон природы его признавал. А Разумихин всё сидел и слушал, открыв рот от удивления и, может быть, некоторого даже негодования.       — Да что вы оба, шутите, что ль? — вскричал наконец он. — Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя? Раскольников же только молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил.       — Ну, брат, если действительно это серьезно, то… — Разумихин даже захлебнулся воздухом от какого-то даже возмущения, — что действительно оригинально во всем этом, — и действительно принадлежит одному тебе, к моему ужасу, — это то, что все-таки кровь по совести разрешаешь, и, извини меня, с таким фанатизмом даже… В этом, стало быть, и главная мысль твоей статьи заключается. Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное… Нет, ты как-нибудь да увлекся! Тут ошибка. Ты увлекся! Ты не можешь так думать… Раскольников нахмурился.       «И чего ж Разумихин так всполошился? Да и какой смысл отрицать то, что я сам видел? Закон! Закон природы, что ли… Бываю я мнителен, конечно, но до известной степени. Не мог же я всё это выдумать, ведь так?».       — И что же это получается? — не унимался Разумихин. — Всё им безнаказанно будет — так что ли?       — Так ведь они благое дело для человечества делают…       — А у человечества они спросили? Хочет ли оно таких «благ»?       — Великим людям не нужно разрешение! Они сами знают, что нужно! — Раскольников даже поднялся с дивана от переполнявших его чувств.       — Да может ли быть великим человек, у которого нет сердца?! — вскричал в окончательном недоумении Разумихин. Ответа не последовало. Тень странного сомнения вдруг промелькнула в лице Раскольникова. Порфирий же наблюдал за всем в сторонке, но получая явное удовольствие от спора.       — Что ж ты, положим, если ты, брат, один из таких, а тебе на пути вдруг родная сестра или мать встанет? Так что ж? И их себе убить разрешишь? Разрешишь? Родион побледнел вдруг неестественно да так и стоял, словно мёртвый. Смутная искра сомнения зарождалась в нём и росла, росла, покуда Разумихин продолжал.       — Коли ты их просто за материал считаешь, а? Не видишь в них ничего людского, только природой заложенный закон? Главное это Новое Слово донесть, а что до материала, так всё равно! Разумихин, наконец, выдохнул и умолк, переводя дыхание. Спорил он всегда горячо, а уж теперь-то совсем разошёлся. Раскольников же стоял мертвенно-бледный и в исступлении смотрел куда-то в пол. Мир его, который он так уютно обустроил вокруг себя, вдруг начинал рушиться. По малу, по кусочку он рассыпался, сгорал и оседал, как кучка пепла.       «А ведь и правда, что же это я? Неужель мог я приписать мать, сестру да даже Разумихина к обычному материалу, массе? Неужели мог возомнить себя право имеющим? Как глуп, как глуп я тогда!». Он вдруг заложил руки в карманы пальто и, не прощаясь и не меняя выражения лица, пошёл к двери.       — Эй, стой! — Разумихина вдруг будто ледяной водой окатило. — Куда ж ты, Родька? Тот шёл, не останавливаясь и не оборачиваясь.       — За ним беги, чего встал! — подал наконец голос Порфирий, и Разумихин тотчас сорвался с места, быстро откланявшись.       «Дурак, дурак! — ругал себя Разумихин, поспешно следуя за другом. — Палку-то перегнул, ох дурак!». Догнал он его только на улице, поймав за руку.       — Я это… того, Родя, погорячился… Тот вяло обернулся, смотря тяжёлым, неподвижным взглядом.       — Ты же моё воззрение на мир разрушил. Бросил на землю и растоптал… Зачем, Разумихин, признайся, зачем же?       — Потому что идея твоя, брат, не твоя была вовсе. Только твоего воспалённого бреда, но я-то знаю, что ты не такой… Ты добрый, великодушный, совсем не тот, кем хочешь казаться! Да неужели не видел ты что-то неправильное в этой своей идее?       — Вижу. Теперь и сам вижу. И себе дивлюсь: как слеп я был. И почему ж только ты мне глаза раскрыл, Дим? — и он вдруг внимательно посмотрел на него.       — Так я это ж… — он как-то хитро улыбнулся. — Во все время умней тебя был.       — Ну и хвастун! — вскричал вдруг весело Раскольников.       — У тебя учился! — в тон ему ответил Разумихин, и они рассмеялись. И Раскольников! Раскольников смеялся теперь как-то с облегчением, точно сняли с него непосильную ношу, и он теперь может разогнуть уставшую свою спину. И какая-то будто бы искра вдруг проскочила в этом общем смехе, пока ещё маленькая, но очень, как они чувствовали, важная.       —…Не верю! Не могу верить, что они тебя подозревают! — повторял озадаченный Дмитрий. Они уже отошли на приличное расстояние от квартиры Порфирия и теперь просто гуляли. Раскольников по привычке направлялся к себе домой, а Разумихин следовал за ним, потому что было ему решительно всё равно, куда теперь идти…       — Я понимаю, что это досадно, — продолжал говорить Разумихин, — но на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!       «Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.       — Плюнь? А завтра опять допрос! — улыбнулся он как-то горько. Разумихин усмехнулся, а Родион вдруг подумал, как же ему нравится просто гулять и разговаривать с Димой. Так, как они гуляли раньше. До этого.       Вот уже показались знакомые ворота. Раскольников шёл быстрым шагом и с едва различимой улыбкой слушал Разумихина, который шёл рядом и активно жестикулировал, что-то увлечённо рассказывая.       — Да вот они сами! — крикнул вдруг громкий голос. Друзья подняли головы: дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на Раскольникова какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина.       — Что такое? — спросил Раскольников, подходя к дворнику; Разумихин следовал рядом.       — Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, — ответил дворник и поспешил вернуться к себе. Мещанин поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.       — Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом… Ноги Родиона сделались ватными, а сердце бешено заколотилось.       «Всё, конец», — только и успел подумать он.       — Да что вы, — вмешался Разумихин. — Кто убийца?       — Ты убивец, — глядя в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза, произнес мещанин, еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества.       — Да как вы смеете? — взвился Дмитрий. — Да на вас в полицию надо за такую клевету! Мещанин лишь усмехнулся и чинно, молча откланялся.       — Эй вы! Да кто же вы такой? Назовитесь али последствий-то боитесь?! — кричал ему вдогонку Разумихин. Он уже хотел было за ним броситься, как вдруг взгляд его упал на Раскольникова. Тот неподвижным тяжёлым взглядом провожал уходящего со двора незнакомца.       «Экой ведь нервный, снова сейчас, чего доброго, в обморок рухнет!» — подумал Разумихин и одним сильным движением схватил вдруг Родиона и потащил к двери, потом по лестнице.       — Ишь чего удумал — убийца! — бурчал он, ни на секунду не отпуская побелевшего, как снег, Раскольникова.       Ворвавшись в каморку, Разумихин тут же усадил Родиона на старый диван, а сам присел рядом, взяв как-то машинально Раскольникова за руку.       — Ты что же это, Родька, не переживай, ему всё равно никто не поверит. И чего-то он к тебе прицепился? У Раскольникова дыхание сделалось частым и прерывистым. Перед глазами снова и снова проносились события того дня. Какая-то странная, знакомая тьма тоски плавно обволакивала его. Ему хотелось то ли кричать, то ли лечь на пол и плакать тихонько. Он глянул мельком на Дмитрия и прикрыл глаза. В руках он держал свою фуражку, которую то и дело беспощадно и нервно комкал.       — Эй, тебе опять дурно? Настасья! — закричал Разумихин, но Родион вдруг приложил руку к его губам.       — Не надо, — слабо выговорил он, отнимая руку и открывая глаза, в которых Разумихин вдруг прочитал какое-то странное намерение. — Я тебе всё расскажу, Дим, всё…       — Больно нужны мне твои рассказы, лежи лучше, — проговорил угрюмо Разумихин.       — Нет, я расскажу, — Раскольников решительно поднялся с дивана, упёрся обеими руками в стол и вздохнул, глубоко и как будто бы безнадёжно. Много страшного Разумихину послышалось в этом вздохе. Он даже на секунду смог прочувствовать весь тот хаос, что опутывал душу Раскольникова, но тут же всё прошло, как будто мираж. Совсем сбитый с толку, Дмитрий подошёл к Родиону и положил руку ему на плечо.       — Это я… — вдруг еле слышно сказал Раскольников.       — Что ты, Родя? — настороженно спросил Разумихин.       — Я… убил… процентщицу… — с трудом проговорил Родион и, повернувшись побелевшим совсем лицом к Дмитрию, повалился на пол.