Пес государев

Хуже смерти лишь ее ожидание. Дни без счету в один сплошной мрак кромешный слились. В голове горячечной только молитвы остались. Дверь тяжелая наконец отворилась и впустила свет тусклый в камору мрачную. Прищурился Федор да на стражника глаза поднял. – Подымайся, пес! – говорит тот коротко и пинает Федора сапогом тяжелым. В пыточной знакомой, страхом и болью пропитанной, встретил Федора Малюта Скуратов. Снял он колоды с него тяжелые да поднес чашу с вином. – Чего это ты удумал меня вином потчевать? – Федор у него спрашивает и, не задумываясь, пьет из чарки. – Не испужался, – Малюта усмехается. – А ежели я тебя отравить решил? – На смерть осужденному яда глупо бояться, – Федор головой качает. – Это я приказал вина тебе поднесть, – из темноты раздается, и выходит на свет Царь. Машет он рукою Скуратову, и тот выходит из комнаты. – Напоследок, чтобы порадовать. Изменился ты Федя, – вздыхает Царь тяжко. – Я помню тебя совсем другим. Веселым да горячим. Не серчаю, за то, что приворожить хотел. Потерять любовь мою боялся, потому и на колдовство решился. – Прав, государь, – Федор на него глаза понимает. – Токмо не любовь твою я потерять боялся, а власть, что она мне давала. – За честность похвалы достоин, – Царь ухмыляется. – И надежу тебе дам смерти избежать. Тут Малюта Скуратов воротился, а за ним воевода Басманов еле бредет, веревками опутанный. Рубаха на нем изодрана. Лицо все в струпьях кровавых. Руки плетьми изломанными висят, пальцы все перебитые. Вместо рта месиво из кожи и плоти. – Федя! – отец к сыну кидается. – Нет больше Пети нашего. Не сдюжил он, под пытками вину свою признал да только от смерти лютой не спасся. – Ты-то, тятя, пошто на себя взял то, чего не творил? – Федор отца за плечи осторожно обнимает. – Неужто боли не выдержал? – Слаб я оказался, Федя! Думал, ежели признаюсь, то Петю тем самым спасу. Страшнее смерти токмо смерть сына видеть, – отвечает воевода и в рыданиях горьких трясется. – Будет! – Царь кричит громко. – Я не за просто так отца твоего сюда позвал. Решил в последний раз тебя испытать! Ежели сможешь отца свого жизни лишить, то помилую я тебя, – и со словами этими протягивает он Федору нож наточенный. Посмотрел Федор на отца. Тот ему губами разбитыми улыбнулся да украдкою головой кивнул. Подошел Федор к нему, поцеловал в лоб светлый и вонзил ножик острый в грудь воеводе по рукоять самую. Тихо охнул тот. Тело тяжелое на Федора навалилось, и послышался шепот тихий предсмертный: – Спасибо, сынок! – Раз отца смог убить, значит, и Царя предать сможет, – Царь ногою топает и к выходу направляется, на Федора более не оборачиваясь. Лишь у самой двери Малюте Скуратову кивнул и вышел прочь из казематов кровавых. P.S. Вот и новая весна пришла, зиму грозную теплом солнечным прогоняя. Снег капелью звонкой с крыши монастырской на землю промерзшую каплет. На ветках голых птицы песни звонкие поют. Двери кельи скрипнули тихо, и на пороге два монаха в рясах черных очутились. – Смотри, Прохор, он все молится, – один монах вздохнул, на иконку быстро перекрестился и на узника монастырского взглянул. – Пущай молится, – Прохор ответил ему и поставил подле пленника миску с похлебкой постной да кусок хлеба засохшего. – Эй, ты, ирод! Ешь давай! А то и так одна кожа да кости от тебя осталися. Пнул он ногой человека, в мешковину закутанного. Тот покачнулся, на коленях стоя, и на бок завалился. Посмотрел монах в глаза его черные, смертью наполненные, перекрестился и сотоварищу своему головой кивнул. – Зови служек. Пущай могилу копают. Издох пес государев. Туда ему и дорога, кровавому. – Иди с миром, – второй монах вздохнул да глаза мертвому прикрыл. – Ты пошто это, Филипп, так к извергу ентому проникся? Али не знаешь кто он есть таков? – удивился Прохор да на лицо бледное мертвое тряпицу грязную кинул. – Знаю, – Филипп ему ответил. – Только все эти годы, что у нас взаперти сидел, он в молитвах провел. – Не отмолить было своих грехов ему тех, окаянному, – Прохор ногою тело мертвое пнул да в его сторону плюнул. – Эх, Прохор, – Филипп вздохнул. – Не за себя он все енто время Бога просил! Он грехи государя нашего замаливал, – перекрестился монах и тихо добавил: – Земля тебе пухом, раб божий Федор Басманов!