Слепой Скульптор

      На кухне жарко. На улице конец весны, а Кано печет пироги и рассказывает, что скоро ему привезут новую флейту. Заказал в мастерской, потратил половину гонорара за последнюю песню — раздолбай как он есть. Арато сидит на высоком стуле, облокотившись на микроволновку на столе, и грызет морковку. Ее он тоже любит — с самого детства, когда самым сладким было вытащить рыжий корень из земли, ополоснуть в дождевой воде и торопливо сжевать, пока мать не видит, и он сейчас вспоминает, как это было. И почему-то в голове всплывает совсем другой образ — большой зал, украшенный резьбой по камню настолько искусной, что становится по-хорошему завидно, мастер ведь делал — и длинный стол, за которым он почему-то сидит, даже во главе него; и мелкие, толстые морковки, которые можно забросить в рот за один раз по три штуки; и мужчина по левую руку со смеющимися глазами, который уговаривает «государя Арато» оставить немного на потом…       …Он встряхивается, понимая, что ушел в странное видение на несколько минут, а Кано отводит глаза. Арато начал Вспоминать, и теперь впереди несколько месяцев снов о прошлом. Кано, впрочем, как-то проще — ему снится море. Несколько тысяч лет моря, от которого нельзя уйти, мягко говоря, не способствуют психическому здоровью. Хорошо, что Арато погиб, не успев получить подобного проклятия. Плохо, что вообще погиб — Кано не особо хочется объяснять, что вообще происходит вокруг, где они и почему он Вспомнил только сейчас. Сильная психологическая встряска помогает вернуть память — вот он сам, например, пробудился от сна разума в пятнадцать, после того, как чуть не сломал себе все кости, рухнув с пятого этажа. Повезло — попал в веревки, натянутые на чьем-то балконе, но потом просыпался почти каждую ночь, пытаясь понять, где он и кто он.       Мать тогда помогла, конечно — рассказала все, помогла связаться с еще одним Вспомнившим, но это не затянулось надолго. У него почему-то почти все сны были про море.       А Арато снова уплывает в странное видение…       Их несколько — он и еще трое малышей, они бегут по безумно зеленой траве, а за ними, смешно переваливаясь, торопится маленькая девочка, совсем маленькая — он подхватывает ее на руки, и они снова бегут к воде, а там сидит кто-то рыжеволосый, и рядом с ним — две черные макушки, и в одной из них золотые проблески…       Минута, две, три — все это кажется сном, но спустя полчаса Кано ставит перед ним пирог, и Арато понимает, что он просто выпадает из реальности. Интересно, что ему будет сниться? Опять авария — или этот светлый, прекрасный мир?.. — Кано?.. — Да, кенмо? — слово вылетает неосознанно, почти как в той жизни. Потому что Кано видит — в Арато пробуждается тот, кого он когда-то звал учеником, ставя руки на флейте и лютне. — Ты… можешь сегодня лечь со мной? — Арато краснеет. — Не… не так, как можно подумать, просто обними, когда я буду засыпать… можно ведь?       Певец умеет владеть голосом так, чтобы в нем можно было услышать лишь то, что он пожелает показать. И Кано показывает — смех, радость, веселье настолько теплое и почти-искреннее, что кажется, будто весь мир улыбается вместе с ним. — Можно, конечно, — Кано благодарит всех богов, о которых успел узнать, за то, что слух Арато еще не обострился настолько, чтобы различать тончайшие оттенки звука — и то, что слышать не стоило бы. — Спасибо, — и рука касается его щеки, теплая и живая, и Кано снова заставляет себя светиться этим вечным счастьем, неслышно стирая влагу с лица, убеждая себя в том, что это брызги от раковины. — Не за что, — он улыбается радостно и легко. — Я буду спать с тобой столько, сколько нужно. Если хочешь, я попытаюсь договориться с агентом, они перенесут тур на пару недель. Я останусь с тобой…       На кухню опускается тишина. Арато берет кусок пирога и жует его так довольно, что Кано не может удержаться и тоже берет один.

***

      Сердце Арато бьется ровно и гулко, и Кано, задремавший рядом с ним, фыркает, словно огромный кот. Он с детства привык засыпать в тишине или с плеером, но сейчас этот звук непривычен и слишком громок. — Слушай, у тебя сердце так громко стучит, — смеется он в полусне, и все-таки уплывает в сон. Непривычно и уютно, и он обнимает Арато, устраиваясь поудобнее перед его лицом. — Как будто барабаны, которые доносятся откуда-то издалека. Как на концертах…       Арато криво улыбается, смаргивая непрошенные слезы. Даже так он умудряется помешать. И… он же обещал Маю, что не будет так поступать, но пока Май придет, уже все закончится, да и Кано вон не может заснуть никак — слышно, как друг дышит, неровно и быстро.       И он снова проваливается вглубь себя, опускаясь туда, где сжимается и разжимается мышца, перегоняющая алую кровь.       Удар. Еще один…       И тишина.       Он снова уплывает куда-то вдаль, где смеется сестренка и слышны мамины песни, и с каждым мгновением становится все легче не думать ни о чем.       А Кано просыпается от тишины. Его слух привык к тому, что за стенкой ругаются самые младшие, и что мать с отцом выясняют отношения за неплотно прикрытой дверью кухни, и что рядом бьется сердце — а теперь только гудит припозднившийся автомобиль на улице, и странная тишина заполняет комнату. — Арато?.. — тихо зовет он, и по восковой бледности лица того, озаренного неверным лунным светом, понимает — все идет совсем не так. — Ты… Арато!!!       Переворачивает на спину, разрывает тонкую футболку — Арато не любит плотную ткань, и это хорошо сейчас! , и, сложив руки в уже знакомом жесте, раз за разом бьет в недвижную грудь. — Придурок, Арато, не смей, слышишь? Не смей, я сам — тебя — убью, — на каждое движение вниз он произносит осколок фразы, и ему кажется, что еще немного — и слова превратятся в осколки стекла, изрежут губы, давленым крошевом вылезая в подобии кровавой рвоты. Это стекло застряло в гортани и царапает ее, доводя до алой пены. Больно. Больно. Больно… Не смей умирать, идиот! — Арато! Твою — мать!       И снова и снова, вдыхая жизнь в того, кто лежит недвижной статуей сейчас перед ним. Второй раз за три дня, что с ним, какого черта вообще происходит?! Что им сделать, чтобы этот золотоволосый и хрупкий перестал пытаться умереть? Какой смысл найти для него в жизни?..       Кано случайно вспоминает — тогда, в детстве, они даже поклялись друг другу, что будут разговаривать всегда. Даже когда их отцы рассорились, превращая каждое общение в выяснение отношений, они тайком переписывались — эсэмэски, электронные письма, да и обычные конверты, вброшенные в ящики… — Ты — обещал! Что — не — уйдешь! Что — мы — будем — рядом!!! — говорить все сложнее и сложнее. Стеклянная крошка раздирает глотку, не давая сглотнуть этот безумный комок.       Кано повторяет сам себе — нельзя плакать, нельзя, пока он не очнется — нельзя, потом хоть зарыдайся, а сейчас молчи, качай кровь вместо сердца, которое ведь вот-вот забьется, правда? Ну же, Арато, я ведь обещал тебе, что не уйду, ты тоже — а теперь хочешь сбежать? Когда уже начал вспоминать?.. Когда так немного осталось до возвращения тебя-настоящего?       …Ты ведь и там умер так же — не желая сопротивляться больше, отдав свои силы, но тут ты должен выжить, понимаешь?!       И хриплый кашель Арато кажется Кано ангельской музыкой.

***

— Ромашка хренова, — выдыхает Кано, падая рядом с Арато. — Были бы силы — врезал бы… придурок…       Он тяжело дышит и смаргивает слезы, пытаясь понять, что за хрень только что творилась. Попытка отомстить за то, что его вытащили в прошлый раз?.. — Ненавижу тебя! — тихо шепчет Кано. Ненавижу. Ненавижу… Идиот… Если бы не откачал?.. Арато, ты… Ненавижу тебя…       Стекло в гортани прорывается рыданиями, в которых все сложнее различить слова, и Кано лежит, стараясь заткнуться и плакать тише, но выходит только так — с хрипом, который царапает горло, и со всеми этими словами.       Арато сжимается рядом. Опять? Опять он… — Не смей больше… так поступать… — Кано обнимает его. До боли, до, кажется, хруста костей — обнимает и вцепляется в него, вздрагивая куда-то в плечо. — Я же… не смей…       А в голове вертится так и не сказанное — друг, брат, ученик, не уходи от меня, останься, ты же один из всех знал меня настоящего и там и здесь, ты же один был со мной в страшные дни чужих смертей, ты же… Ты же не можешь так поступить!       Я же сам уйду, если тебя не станет. Май давно не держит меня в этом мире, я уже пережил его однажды, и тебя, и всех — даже лисят, маленьких, смешных, рыжих лисят я пережил, оставаясь опять один, и сейчас ты хочешь поступить так же! — Мне… больно, Кано, — тихий голос над ухом звучит хрипло и сорванно, как будто Арато долго кричал. — Мне тоже, — Кано ослабляет хватку ровно настолько, чтобы Арато не был сильно сжат. Выпускать его из рук он не намерен — кто знает, что еще натворит бедовый друг?       Больно. Потому что где-то в груди засело тревожное — все уходят. Все всегда уходят. Больно. Очень больно. Арато тоже уйдет, и не останется никого, потому что так суждено… Больно. — Кано, я… — Ты — идиот. Еще раз так поступишь, я сам тебя прирежу, чтобы не мучиться мыслями о том, почему ты решил бросить меня! — несмотря на усталость, Кано говорит все громче, и затем — срывается на крик. — Придурок малолетний!!! Я же…       И он задыхается, втягивая почему-то ставший ядовитым воздух, и снова утыкается лбом в плечо Арато. А потом медленно разжимает руки — и бьет. Так, чтобы точно попасть в цель, чтобы Арато хоть на мгновение задумался о том, что он не один, кому тут плохо и страшно, и что он своими попытками самоубиться делает только хуже…       И не получает ничего в ответ.       Он открывает глаза — и видит, как Арато, чуть отодвинувшись от него, молча смотрит в потолок. Ни слова, ни звука, ни единого движения. — Пожалуйста, не уходи, — он снова обнимает друга, и еще одним уколом отзывается то, как дергается Арато от прикосновения. — Я… я не смогу один, понимаешь? Ты же мой лучший друг, и ты… не уходи, свет мой…       А Арато чувствует, как ледяной страх отпускает его, превращаясь в странную щекотку в горле.