Дожди

      Погода у англичан была действительно паршивая. Тонкие струи дождей оплетали город, оставляя после себя шлейф из тумана и сырости, которая впитывалась здесь в каждый дом, каждую крепость, оставляла влажные следы на камнях мостовой и покрывала стёкла мутными разводами.       Очередное буйство погоды сделало это кафе чуть более оживлённым для позднего утра обычных будней — ещё один человек пристроился к короткой очереди у бара, смахнув пятернёй дождевые капли с волос, и нервно посматривал на часы, пока парочка впереди него заказывала эспрессо. Люди грели руки о бумажные стаканчики, рассевшись по дальним углам, и с совсем привычными лицами, вторящими серости за окном, залипали в экраны телефонов, периодично поглядывая в сторону улицы.       Павел лениво повёл бровью, прекратив блуждать взглядом по цветным диванчикам, когда завибрировавший телефон звякнул о стоящий рядом полупустой стакан, оповещая о новом сообщении. Письмо о том, что на его счёт была переведена хорошая сумма с четырьмя нулями, он счёл подходящим поводом, чтобы опустошить стакан до конца. Павлик определённо того заслуживал: чопорная мелочность англичан была похуже дотошности немцев, и о том, чего стоил ему последний клиент, говорила незаметно измятая во время переговоров салфетка и приторно-вежливая полуулыбка, которая всегда спасала его голос от вспыльчивых тонов.       Он ждал новой работы и нового города — этот душил его своими туманами, меланхоличностью замшелых стен и людьми, в манерах которых сквозила та же свинцово-серая унылость, что и в отражавшемся в речных водах небе. Но пока было непонятно, на какой самолёт бронировать билет. В общем-то, как неясным было и то, чем себя занять. И Павлик — теперь снова Аркадьевич — решил на время воскресить одну из старых привычек, с одной лишь поправкой на то, что сейчас компанией ему служила пустота, устроившаяся на диване напротив.       В дежурных письмах тёти Эли, приходивших регулярно дважды в неделю, между строк мелькало приглашение погостить, и Павлик очень натурально делал вид, что намёков он не понимает. Повторная встреча со своими старыми знакомыми с сорок вторым размером туфель в таиландской тюрьме казалась ему перспективой более манящей, нежели посещение Москвы, — эту мысль он донёс до Кати, когда та позвонила просто поинтересоваться, как дела, отчего-то плохо перефразировав слова, в которых отчётливо угадывалась тётя Эля. После этого она свои попытки забросила, но Катя звонила чаще, действительно интересуясь, как он, и была той самой Катькой, которая когда-то водила его в кино во время уроков и вместе с кем он таскал яблоки с соседского двора, удирая потом от взбешенных доберманов.       Было дело, когда он с нескрываемым торжеством враля показывал одноклассникам самую красивую Катину фотографию, говорил, что это его девушка, и еле сдерживал смех, глядя на красные от зависти лица сверстников, на которых алой россыпью красовались отметины переходного возраста со всеми вытекающими из него трудностями. Знатно за это получив, чуть позже он по просьбе Кати отваживал от неё надоедливых воздыхателей, прекрасно играя роль несносного младшего братца, а пару лет спустя за кружкой дешёвого вина согласно поддакивал её философским заключениям, что все парни — козлы, и сам делился своими первыми успехами в амплуа Казановы, за что часто получал подзатыльники, отвешенные в порыве женской солидарности.       В общем говоря, Катя всегда была своим братом. Без разговоров с ней счета за алкоголь в барах были бы в два раза длиннее. А живительный разгоняй, который она устроила ему полтора года назад, бодрил лучше, чем давнее предупреждение тёти Эли о последнем шансе. И почему-то именно это вытащило его за шкирку, вытрясло мозги и спасло от гниения заживо в оставшемся от родителей загородном доме, заставив жадно ухватиться за (который уже по счёту) последний данный тётей Элей шанс.       Павлик сам замечал, как нечто-то ли покинуло, то ли, наоборот, поселилось в нём с того дня, когда он глядел на уменьшающиеся огни Москвы. И дело было не в том, что на однодневок теперь не хватало денег. Не в том, что жильё его было пусть и хорошим, но далеко не люксом. Не в том, что свободное время он тратил, пытаясь хоть как-то оправдать купленный диплом, впервые открыв для себя существование библиотек и книжных магазинов. Пережитое оседало в нём, как серебряная пыльца в снежном шаре, и суть произошедшего была такой ясной, что было до смешного не понятно, почему он раньше не мог ничего заметить.       Бросали его, как ни странно, не впервые, но боль, горевшая за грудиной, осев и кристаллизовавшись, не была памятником разбитого сердца, а напоминала скорее тот привкус, что всегда оставляла после себя последняя неделя каникул или прощальный взгляд на полюбившийся город, который он бросал из иллюминатора самолёта, когда путешествовал в детстве с родителями.       Не потерянное, а никогда невозможное. Не несправедливое — правильное.       Павел ощущал это неким уроком, достижением — похожее мамы и папы обрамляют в рамку и вешают на стену, чтобы плоды трудов их деточек были на самом видном месте, напоминая о достигнутом и в то же время толкая на новое. Вот и он отвёл пережитому отдельное место на самой пустой, тёмной и пыльной до сего времени полке памяти, где рядом с новым воспоминанием висела картинка шестнадцатилетней давности — заполненный бетонной пылью и свистом боевых снарядов Белград.       Он не принял это с молчаливой покорностью, а договорился с ним, притёрся, сросся. Словно случившееся могло теперь сочувственно похлопать его по плечу, как давний друг.       А дверь тем временем пустила в кафе двух новых посетителей, скосив вслед за ними мокрые обрывки дождя. Сняв плащи, они заняли столик, к которому тут же поспешила официантка. Девушка беспрестанно маячила, и Паша никак не мог разглядеть пришедшую пару: взгляд выхватывал спокойные жесты и явно дорогую одежду, бывшую, пожалуй, излишне вечерней и аристократично-лощёной для кафешки в одиннадцать утра.       Что-то, совсем не похожее на прежнее ленивое любопытство, кололо затылок.       Когда он наконец-то увидел их, бутылка оказалась пустой очень некстати.       Паша побрёл за барную стойку. Пальцы не дрожали, привычными движениями откупоривая крышку, только глаза мозолила стоявшая где-то сбоку стеклянная пепельница, поблескивая в неровном освещении. С языка слетело длинное непечатное выражение, которое бармен не смог разобрать, но, растолковав его по-своему, положил на столешницу зажигалку, на что Павел лишь хмуро глянул из-под бровей.       Грубость русского акцента почти незаметно шелестела в мягком потоке английских слов, когда подошедшая девушка заказывала какой-то коктейль. Тут руки уже не выдержали, принявшись нервно метаться по карманам пиджака в поисках картонной пачки. — Ты же больше не куришь, — прозвучало удивлённо, но всё же тихо и осторожно, как всполох зажигалки.       Сигарета была отведена от губ, пока в сознании перекатывались с жадностью проглоченные слова. И пустые, короткие, случайные пять слов заскрежетали, выдавая одно — предательское — за которое цепко ухватилась взбаламошенная никотином мысль. Он повернул голову, отмечая одновременно и совершенную неузнаваемость, и совсем не изменившееся лицо. Однако с неведомых глубин, потревоженное заостревшими перед ним чертами и полумраком, поднялось воспоминание, свиваясь чёрным кружевом у глаз напротив.       Павел затянулся и вместо новых ругательств выпустил изо рта струю дыма. — Боюсь представить, на кой чёрт тебе тогда понадобилось двенадцать тысяч.       Короткий смешок улетел в никуда — девушка отвлеклась на лёд в своём коктейле, и распущенные волосы упали ей на лицо, скрывая заалевшие скулы. Павел хмыкнул ещё раз и повернулся на стуле целиком, облокотившись о столешницу и подперев рукой голову. — Ну, здравствуй, Даша. — Привет.       Недолго вытерпев загустевшую тишину, она оторвалась от бокала, натыкаясь на смеющийся взгляд. Но не на такой, какими были последние ей запомнившиеся, — этот был совсем беззлобным. — Ты здесь как? — По работе. И только не надо удивлённых возгласов, — сказал он с деланным возмущением, глядя, как Даша выразительно приподняла брови. — Да я и не думала. — Ой, ладно. — Хитрый прищур над стаканом был встречен честным взглядом. — А ты здесь какими судьбами? — Просто приехали по делам. — Даша махнула в сторону столика, за которым сидел её спутник, по всей вероятности надеясь на жест приветствия для Паши, но молодой мужчина в той части кафе увлечённо говорил по телефону. Какое-то неясное выражение на мгновение смяло её улыбку.       Паша затянулся ещё раз. Неудобная тишина дёргала нервы, но была — по крайней мере, для него — ещё выносимой, пока лёгкие травились в сигаретном дыму. Даша же не выдержала, вцепившись за первую же годную идею, мелькнувшую в голове: — Как Элеонора Андреевна?       На этот раз сигарету заменил глоток коньяка. И вправду, кем они были друг другу, чтобы поднимать в разговоре что-то помимо тех вопросов, которыми заполняют безыдейное молчание, — о политике, погоде и семье? И если второй во время пребывания в этой стране уже набил оскомину, а на первом было негласное табу, то тема семьи горела зелёным цветом.       Однако с мясом выковыривала из груди Паши выстроенное за год ощущение спокойствия.       Он почти незаметно поморщился — это и впрямь можно было списать на крепость алкоголя — и ответил: — Нянчится с внучкой, думает сменить цвет волос и, кажется, снова собирается замуж. — Не знала, что у неё есть внучка.       Даша улыбалась. Не из-за его острот или шуточек, а потому что он сказал ей что-то вполне обыденное, но уже не повседневное, а тянущееся тонкой нитью из прошлого.       Даша прошлому улыбалась — не скалилась разбитой гримасой.       Да неужели. — Ты же знаешь Катю. Вот вышла она замуж где-то пять лет назад, но предыстория там… Муж её Денис… И Никита там был… — Паша снова поморщился, неопределённо поведя в воздухе рукой. До искренности было далеко, но виски уже работал и обрубал недосказанность на нет.— Мутная история, короче, хоть сериал снимай.       А саундтреком к нему — «помню-помню я, как мы встретились с тобой…», да, Павлик?       Каплю яда она не могла не заметить — заметила, но ни на градус не снизила теплоту своей улыбки. Просто переварила обиду, появившуюся на короткий мог, даже не подавившись ею. — Петя говорил, что она выкупила долю отеля. Всё ещё ведёт бизнес одна? — Ага, — Паша ответил почти на автомате — что-то снова засело в голове, желая обратить на себя внимание. — Ты ей помогаешь?       Ах, да. Петя. Вот в чём дело.       Павлик обернулся, чтобы взглянуть на мужчину, который по-прежнему что-то с жаром доказывал своему собеседнику по телефону.       Всё ведь к этому шло, не так ли? И деликатное молчание тёти Эли и Кати это только подтверждало.       Паша только усмехался на то, что они, говоря с ним обо всём, не упоминали ни Софию, ни отель и в частности — дела его знакомых работников. А теперь он с усмешкой смотрел на почти пустой стакан и столешницу, о которую почему-то хотелось хорошо приложиться. — А совет мой, я гляжу, всё-таки помог. — Что? — Прозвучавший ответ с её вопросом никак не соотносился. — Да вот однажды я посоветовал Петру ммм… — играть у него получалось, — Алексеевичу, как можно завоевать женское внимание. Так, чтобы даже неприступные крепости не выдерживали.       Даша задумалась на мгновение, но затем рассмеялась: — Воздушного шара я тебе никогда не прощу!       Паша вежливо улыбнулся в ответ и впервые за встречу пригляделся к её правой руке. И снова наполнил стакан. — И всё же, ты помогаешь Элеоноре Андреевне? — С чем? — С отелем. — Нет. — Прозвучало жёстко — в тон грузному звону стекла о пластик столешницы. Выглядело жалко — до спрятанного взгляда и нервного перестука пальцами по блестящим бокам стакана. А ещё — было слишком не безэмоционально, не незаинтересованно.       Так, будто ему было до этого дело аж до самых основ души, раз они надрывно гудели и дребезжали из-за одного лишь вопроса. Или из-за одной бутылки, одной сигареты и пяти-семи минут разговора.       Чуть порозовевшие скулы Даши выдавали скорее стыд, чем обиду, но до спонтанных извинений не дошло: рядом с ней материализовался, принеся с собой запах кофе и дорогого одеколона, Пётр Алексеевич. Расплатившись по чеку, он накинул девушке на плечи её плащ и надел свой. — Даша, нам пора: машина уже приехала. — Петя, это… — заговорила она не так, как обычно представляют кого-то, а как обычно извиняются. — Павел Аркадьевич, рад вас видеть. — На дежурное и деловитое приветствие Паша отсалютовал стаканом, одновременно прощаясь с Дашей, которая уже спрыгнула с высокого стула и шла к выходу под руку с мужем, пожалуй, слишком долго задержавшись на Паше своим прощальным взглядом и улыбкой — в них сквозило всё то же извиняющееся выражение, дополненное медово-тёплой доброжелательностью, которой обычно разбрасываются старые знакомые.       Паша положил голову на сложенные руки. Секундная стрелка отсчитывала отрезки правильные и мерные — не в пример стуку его сердца.       С двенадцати лет его жизнь — это суррогат и искусная имитация, которая, как фаст-фуд, имеет красивый вид и яркий вкус, но заканчивается неперевариванием. Привыкнув городить картонные замки из денег, развлечений и красивых девиц, он и сам не заметил, как разучился различать подделки, но искренне удивлялся, почему эта хрупкая конструкция рухнула ему на голову. И почему очередная имитация своей концовкой не полосовала душу — спокойно улеглась в памяти отгоревшей былью, а первое в жизни настоящее давило из него соки.       Паше только это и оставалось — удивляться.       Удивляться тому, что он насчитал уже пятьсот ударов стрелки. Что сигарета уже догорела до фильтра. Что голова до неприличия пьяна, хотя выпил он не так уж и много.       Ударом припечатав к стойке крупную купюру, он решительно поднялся и, прихватив бутылку, вышел из кафе. Грубые росчерки дождя тут же оплели его, заливаясь за шею, и Павел, съёжившись, приподнял воротник пиджака и тут же вскинул руку, стоило только кэбу показаться в начале улицы.       Ему не хотелось видеть дождь. Для этого осталось только забронировать билет.