Он украл его жизнь

- Ортега! – Танака с недовольным видом направляется к ней, и Кристин уже нутром чует, что ничем хорошим это не закончится. - Миссис Хенчи опять здесь. Разберись с этим, - бросает капитан с видом «с меня достаточно», и Кристин оборачивается ко входу. Мать Мэри-Лу, излучая скорбь, маячит у заблокированной прозрачной двери, отделяющий «открытый офис» от коридора. - Это уже не мое дело, - возражает Кристин. Говорить с матерью девушки, упавшей с неба - во всех смыслах, и утащившей за собой Элиаса – ее Элиаса – ей совершенно не хочется. С ней всегда говорил Райкер. И от этого - еще больнее. - У меня новый принцип, - отрезает Танака, - Офицеры, пропустившие брифинг, выступают добровольцами для разговоров с родственниками жертв. Несколько месяцев назад кэп запретил ей даже приближаться к расследованию дела Мэри-Лу - после всего, что случилось. После выговоров и беседы «на ковре», после отстранения, после лишения премии, после... После Элиаса. А сейчас ему вдруг пришло в голову наказать ее общением с миссис Хенчи. Внести дополнительный «воспитательный момент». Пропущенная из-за слежки за «пришельцем» «летучка» – только повод. Этот пинок под ребра - за ее самоуправство. За то, что «покрывала подчиненного из личных мотивов» и за так называемое «сокрытие важной информации о деле». Ее тогда даже не понизили, хотя ситуация грозила увольнением или переводом. Танака, бушуя в праведном гневе, выписал ей временное отстранение и... оставил все на своих местах. Новый капитан был многим обязан ее отцу. Если бы не их старая дружба, дочь покойного капитана Ортеги здесь бы уже не работала. Кристин понимала, что, как и Элиас, прошла по самому краю. Только ей удалось удержаться – не чудом, но благодаря ее отличной работе и, во многом, заслугам отца. Осознавать это было по-своему унизительным. Словно она помимо своей воли воспользовалась «особыми» связями, пока Райкер летел в пропасть. И теперь она чувствует себя так, словно ее дрессируют. ... - Я три года не общалась с моей дочкой... Я так и не сказала ей, что люблю ее! - миссис Хенчи дрожит от слез, а Ортега против воли сжимается в комок, чувствуя себя избитой. Боль от слов бывает сильнее, чем от кулака. - А теперь я никогда больше ее не увижу. Даже чтобы попрощаться! Вы знаете, каково это? - Имею... представление.., - сдавленно и тихо отвечает Кристин, отводя глаза, пока сидящая напротив женщина захлебывается криком. Ортега плохо умеет успокаивать. Еще хуже она умеет объяснять, что чувствует то же самое, хотя здесь и сейчас это бесмыссленно. У нее физически не было возможности подольше пообщаться с отцом в день, когда его убили. Но в свое последнее утро он хотя бы не смотрел на нее, как на предателя. К Райкеру после ареста ее уже ни разу не пустили. Кристин больно и жутко от одной этой мысли, но она уже вряд ли когда-нибудь сможет сказать «люблю» Элиасу. Сказать «прости, что усомнилась». Сказать, что тоже запуталась, как и он сам. Как бы ей ни хотелось надеяться на обратное. Даже просто обнять. - Да неужели??? - Мать Мэри-Лу окончательно срывается в истерику, выплескивая от безысходности чувства, которые сама Ортега прячет под деловой маской. Чужое горе, боль, вина и гнев на саму себя выливаются на нее, смешиваясь с теми же эмоциями внутри и сметая наспех выстроенную психозащиту, словно шквал. Будто все это – ее личная вина. Будто исключительно полиция виновата в том, что стряслось с единственным ребенком четы Хенчи. Не весь этот чокнутый мир разом, не банкротство и отчуждение семьи, не личные проблемы самой Мэри-Лу... Миссис Хенчи не имеет ни малейшего понятия о том, кто такая Кристин Ортега. И - весьма отдаленное понятие о том, что случилось с их долговязым бывшим соседом, мальчишкой-Райкером. Но Ортега знает, кто такая Луиза Хенчи. Она помнит подростковые объемные фото, которые несколько месяцев назад, начиная расследование, показал ей Элиас. Миссис Хенчи выглядела официозно-чопорной, словно светская особа из мафо-приближенных, даже на кадрах общесемейных посиделок под пиво и барбекю. Идеальный костюм, идеальный макияж, идеальный домик в хорошем районе. «Идеально-выдрессированный» муж, как с ехидцей пошутил Райкер о слабохарактерном отце семейства. И совсем не идеальная дочь. Ортега пришла в этот кабинет, задвинув малодушное желание отправить на тяжелый разговор дипломатичного и умеющего утешать Самира. Она боялась наговорить лишнего. Боялась случайно высказать то, что давно крутилось в ее голове. Боялась, что будет слишком зла на эту женщину, годами не желавшую говорить с несчастной, а потому непутевой, дочкой, чтобы сейчас кричать о своей любви и обвинять копов в том, что они не могут вернуть Мэри-Лу с того света. Семья Хенчи в каком-то смысле стала косвенной причиной и ее беды. Но вместо гнева, глядя на лишившуюся всякого лоска и снобизма, одетую в потертый кардиган и осунувшуюся от горя миссис Хенчи, Кристин испытывает опустошенность и сочувствие. Ортега хорошо умеет спорить, драться, выживать в перестрелках и расследовать дела. И плохо - успокаивать. Но словами уже не утешить ни мать Мэри-Лу, ни саму Кристин. И все, что она может сделать - то, что по протоколам им запрещено. Обнять рыдающую женщину, как хотела бы, чтобы обняли ее. И наконец вернуть ей пусть не дочь, но хотя бы до сих пор хранящуюся в закодированном отсеке, как особая улика, оболочку... ... Волка ли я слышу, Заявляющего о своем гордом одиночестве Воем, возносящимся к неведомым звездам, Или же это услужливое самомнение, Звучащее в лае собаки? Сколько тысячелетий пришлось Мучить и терзать первого, Чтобы отнять у него чувство собственного достоинства И превратить в орудие, Во второе? И как изменить расстояние от души до души? И кого винить в случившемся... Куэллкрист Фалконер В этом городе слишком мало настоящего, живого света. Единственное местное солнце, словно больное, едва пробивается сквозь пелену сырых облаков. Короткое и мглистое утро сменяется хмурым днем, а затем все торопливо накрывает мутной темнотой. Первые дни я думал, что это плохая погода. Сегодня я понял, что это закономерность. Тьма здесь константа, как и дождь, меняющий только состояние - от мороси до ливня. Неуютная, чужая планета. Не удивлюсь, если все здесь, как Бей-сити. Ни парков, ни лесов, ни озер, лишь грязная соленая вода, замусоренные улицы, неоновый мрак и ржавчина фавел, прилипших к Бей-бридж, как ракушки моллюсков. Мне нужно туда снова. Я втискиваюсь в утробу гипертьюба. Болтаюсь там в толпе, вместе с другими, проглоченными гигантской змеей, со свистом несущейся через город. Петли воздушного метро оплетают улицы, как знак уробороса – взятую напрокат руку. Пальцы нащупывают в кармане поднятую вчера листовку. Я забыл ее выбросить. Нет. Не забыл. Не захотел. Потому что на ней твое лицо. Вокруг него все «украшено» черепами в витиевато-зловещем стиле и заляпано красными кляксами. Словно реклама дешевого голофильма ужасов. Кости, красный, черный. Смерть, кровь и скорбь. В твоем дневнике есть зарисовка о древней символике цвета войны. Они применили даже это. Но это не о тебе. Для меня ты была не смертью, но жизнью. Началом настоящего. - Не мне было решать, когда дарить и отнимать смерть, - шепчешь ты где-то в глубине моего сознания, - Но теперь мне придется. Иногда я поражаюсь тому, как четко помню все, что ты говорила. Я помню, как ты качаешь головой. Помню твое сожаление при этих словах. Помню, что ты раскаивалась, хотя не была виновата. Не ты испортила предназначение стеков, я знаю. Но ты винила себя. Я все еще помню, как твои тонкие пальцы пробегали по моему позвоночнику, от тонкого шрама над стеком и вниз. Помню мурашки от этих прикосновений. Помню чувство, захватывавшее меня, когда я тебя видел. Не так, как сейчас. Не на дешевой имитации бумаги. Наяву, вне моих снов, все физическое, что связано с тобой, будто медленно исчезает под матовым стеклом. Прикосновения угасают во времени. Наяву остались слова, выжженные во мне, присыпанные пеплом Цитадели. Но стоит лишь закрыть глаза, мысленно смахнуть его, и... - Ты ведь знаешь, что такое «обнуление»? – спрашиваешь ты – там, за пеленой моей памяти, где мы лежим у костра, обнявшись. В нашем месте у реки, куда мы приходили по ночам, когда засыпал лагерь. Двести пятьдесят два года назад. Я помню этот разговор. - Очистка паттернов, - киваю я, - Благодаря ей можно менять оболочки, не испытывая раздвоения личности и сопротивление чужого мозга. Так нам сжато объяснили на краткой теории в корпусах СИТЕК. Без особых подробностей. Работает – и ладно. - Не совсем очистка. Это не полное стирание, иначе тело потеряло бы навыки. Скорее, помещение в состояние неопределенности, - говоришь ты, - Почти мгновенной готовности нейронов и нейронных путей к подстройке под любого носителя. Из-за этого оболочки больше не являются по-настоящему живыми без стека. Это парадоксально, но мозг стал главным и периферическим органом одновременно. С момента, когда внедряют стек и производят "обнуление" - твой мозг – больше не ты. Твои пальцы находят тонкий шрам на моей шее. Поглаживают так нежно, будто ты хочешь коснуться моей души. - Все, что является тобой, переходит в стек и развивается там, используя мозг как приемо-передатчик. Тело превращается лишь в сосуд из плоти. Ты не смотришь на меня, твой задумчивый взгляд затягивает туманом. Словно ты читаешь лекцию кому-то далекому, через космос и гипернет. Но твои пальцы все еще гладят тонкую линию у основания моего черепа. - Моя команда изобрела эти программы и алгоритмы. Ты хмуришься. Я слышу горечь. - Из-за этого мы все, по сути, больше не являемся людьми. Мы стали другим видом, Так. Ты понимаешь? Ты поворачиваешься, вглядываясь в мое лицо. Твои глаза блестят в полутьме, как драгоценные камни. Как угли, искрящие в нашем костре. Я понимаю. Но это не важно. Важно, что ты здесь, напротив меня. Важно то, что между нами все изменилось. Это то, о чем ты молчишь, когда учишь нас. То, о чем никто из лагеря не знает. То, что выдают лишь наши взгляды друг на друга. - И с тех пор алгоритмы только улучшились. Изначально мы записывали сознание в клонов тех же людей, чей мозг оцифровали для колонизации. Я была в числе первых добровольцев, кого перенесли через Пробой. Точнее, я и была первой, после приматов и виртуальных моделей. Я думаю о том, какой это был огромный риск. Опасность в случае ошибки потерять себя – свой остро отточенный гениальный разум. - Ты рисковала. - Это простая честность. Первой испытать на себе собственное изобретение. И оно того стоило, - улыбаешься ты. Но улыбка выглядит горькой. Испорченной тем, как применили созданное тобой чудо. - Потом стеки решили пустить в массовое производство, и тел требовалось все больше и больше. Клоны были слишком дороги, их не хватало на всех. Нас заставили придумать алгоритмы для обнуления. Нельзя было, чтобы прошедшие через Пробой сходили с ума в чужих оболочках, в чужом мире... Но я создавала все это не для того, что творится сейчас... Из-за наших изобретений тела стали чем-то вроде дорогой одежды. Обесценились в одном смысле и подорожали в другом. Теперь людей продают, предают и убивают ради хороших оболочек. Это совсем не то, чего я ждала, когда мы работали над созданием стеков. Я не хотела красть все эти множества жизней. Ты замолкаешь, и снова грустно улыбаешься, подняв лицо к звездам и глядя наверх, на созвездие единорога. - Я просто хотела летать. За этой улыбкой я вижу тебя - прежнюю тебя, какой ты была когда-то давно. Таким был и я, когда мы оба еще видели мир, освещенный надеждой. - Я надеялась, что человечество выйдет из колыбели, покинув землю. Избавится от детских болезней. Ксенофобии, жадности, ненависти, войны. Но я была слишком наивна тогда. Преступно наивна. И я несу за это ответственность. Ты на секунду замолкаешь. - Запомни, Так. Надежда - опасное заблуждение. Наша цивилизация была, есть и будет лишь пудрой на оскаленной звериной морде. Люди так и остались умными мартышками, которые понимают только силу. Ты знал, что высшие приматы - самые агрессивные из животных?* Бессмысленно агрессивные. Это древнее отражение нас. Все, что им нужно - укрытие, еда, адреналин и секс. Но люди, помимо прочего, ищут еще и избавления. - Не сказал бы, что секс и избавление - это плохо. - Даже от себя самих?... Ты вздыхаешь. - Люди - это природа, испортившая саму себя, Так. Эволюция-самоубийца. Если позволить нашему виду еще и бессмертие, это будет медленный суицид всего, куда дотянется наше племя. Ценой нашего бессмертия станет смерть всего остального. Я уже видела начало этого. А потом мы сожрем друг друга, как боевой вирус пожирает мозг вместе со стеком. Ты делаешь паузу. - Вот почему я учу вас быть не обезьянами, а волками. У волков больше шансов снова превратиться в людей. Ты с мягкой улыбкой ворошишь мои волосы, и я подставляю голову под твои узкие ладони и тонкие, сильные пальцы. Ты опасная. Ты нежная. Ты мудрее меня, я знаю. Видеть тебя, снявшую суровость, как броню, вне боевой учебки - особенное чувство. Когда ты расслабляешься, когда мы занимаемся сексом, твой голос звучит иначе. Ты растягиваешь гласные, сменяя по-японски отрывистый говор Харлана на что-то древнее, отдающее югом далекой другой планеты, и я перекатываю на языке ритмичное Надя Макита, Надя Макита, Надя Макита... - Мне нравится твоя грива, Такеши Лев Ковач*, - шепчешь ты, перебирая пряди моих волос, и я слышу плохо скрываемое веселье в твоем обычно серьезном голосе, - Я знаю, что значит славянская часть твоего имени. Возьми его как псевдоним, Так. Тебе пойдет. Мамба-Лев. - И что это значит? - спрашиваю я. Я не знаю этого странного смешного земного слова "мамба"*, но мне тоже весело. Мне всегда весело рядом с тобой, даже если ты делаешь вид, что страшно сердита на меня. Я вижу другую твою сторону. Ту, что никто больше не видит. Не знает. Суровая предводительница - лишь одна из твоих граней. Одна из многих. - Жалит, как змея. Дерется, как лев, - ты проводишь пальцами по знаку уробороса на моей руке, - В древности люди рисовали льва с хвостом в виде змеи. Химеру*. Перенеся наши личности в стеки, мы сами стали химерами. Мы меняем оболочки, а они понемногу меняют нас, как бы мы ни глушили их память обнулением. Самое важное невозможно стереть... Ты снова задумываешься, пока твои пальцы медленно обводят кольца нарисованной змеи. - Значит, я похож на этого мифического зверя? Ты поднимаешь глаза и улыбаешься. Неожиданно лукаво, словно девчонка. - Опасен с любого конца, как ни крути. Это звучит двусмысленно. Непривычно слышать подобный тон от тебя. Оказывается, ты умеешь дурачиться. Я смеюсь. Созвездия - огромные и яркие, какие я видел только на Харлане, смотрят на нас сверху, будто подмигивая. Ты тоже тихо смеешься. Ты редко смеешься - и мне внезапно хочется замурлыкать, громко и от всей души, хотя я видел львов только по гипернету. Болотные пантеры Харлана, совсем не похожие на земных, умеют лишь выть, душераздирающе и жутко, как призраки давно сгинувшего населения планеты, древние города которой люди порушили ради "волшебного" металла и видоизмененного Древними углерода. Удивительно. Я с детства ненавидел свое второе имя. Его дал мне отец. Он хотел, чтобы оно было первым, как его печать на мне. Назвать меня и Рей японскими именами - это был протест моей матери. Ее самое крупное восстание против его безраздельной власти. Когда я подрос, чтобы соображать достаточно, я думал о том, чего ей это стоило - зарегистрировать своих детей под именами, которые она - и только она - хотела нам дать. Наверняка он избил ее до полусмерти оба раза. Она проиграла в войне, но победила в двух битвах, чтобы мы с Рей не чувствовали себя его абсолютной собственностью, как она сама... Я не называл это имя никому из лагеря, но ты явно взломала секретное досье. Я был бы взбешен, если бы это сделал кто-то другой. Если бы кто-то еще назвал меня "Лев", я бы его ударил. Может быть, даже избил. Но ты произносишь это слово как-то иначе. Ты примирила меня с этим именем. Даже заставила им гордиться. Ты спасла меня и помирила с самим собой. Минута - и ты снова становишься Куэллкрист Фалконер, будто говорящей речь над притихшими бывшими вояками Протектората. Ты постоянно твердишь о хищниках. О звериной интуиции. О волках. Почти все в Цитадели – бывшие военные или противники системы. Сбежавшие из СИТЕК, разочаровавшиеся преторианцы, как и я. Бывшие псы. Ты хочешь, чтобы мы снова стали волками. Я видел этих зверей только на экранах. Ты говорила - тебе повезло – ты видела их живыми. До того, как на на Земле окончательно вымерло почти все, кроме людей. Ни один человек из тех, кто спит сейчас в лагере, не видел живого волка. Но все мы понимаем, о чем ты говоришь. Мы с тобой сплетаемся в клубок, как звери из потерянных, изгнанных племен. И сама ты, словно черная волчица, гладящая льва. - Знаешь, что будет, если мы не изменим все это хотя бы сейчас, Так? Выращивать и клонировать тела слишком дорого. Экономически невыгодно, - в твоем голосе сквозит презрение к системе, приравнивающей людей к вещам. - Сильные мира сего делают это только для себя. Обитаемые миры скоро переполнятся тюрьмами для хранения душ, только чтобы забирать их оболочки. Любые мелкие поводы, законы, подставы... Человеческая вселенная окончательно превратится в виртуальный концлагерь, Так. Люди станут просто живой плотью для избранных. Их личности ничего не стоят для тех, кто возомнил себя богом. Им плевать на других. Ты снова смотришь на меня - пронзительно, словно видишь во мне самое главное. Видишь меня насквозь. Ты протягиваешь руку и гладишь меня по щеке. Нежно, словно ребенка. В твоих глазах на миг мелькает сожаление. На секунду у меня возникает странное чувство, будто я что-то безвозвратно потерял, никогда не имея. - Рождение и смерть имеют свой, естественный порядок. Мальчик однажды становится юношей. Потом – мужчиной. Потом сам становится отцом, и все повторяется по кругу. Но из-за долгой жизни родителей многим детям не дают повзрослеть. Я уже видела это, на Земле, с богачами, помешавшимися на власти. Они не позволяют расти даже собственным детям, как деревья, заслоняющие свет. Я знаю таких людей. Я снова невольно вспоминаю отца, и прогоняю его образ. Есть те, кому не стоило даже рождаться. Они не люди. Они - твари, вроде Лоскутного человека. Алчные до власти садисты, никому и ничему не дающие развиваться рядом с ними. - А потом начнется перенаселение, - продолжаешь ты, - Уже началось. Во всех наших мирах. И будут требоваться все новые и новые оболочки, больше и больше. Все больше украденных жизней. Все больше искалеченных судеб. Маховик будет раскручиваться все сильнее и быстрее. Он уже раскручен. И через какое-то время его уже не остановить. Ты понимаешь, Так? Я киваю, глядя в огонь костра. Пусть ты снова говоришь о рабах, богах и монстрах - мне нравится даже просто слушать тебя. Я впитываю все, что ты говоришь. Каждое слово. Как этот чистый лесной воздух. Словно после душной двухметровой конуры, которой была вся моя жизнь, меня сняли с цепи и отпустили на волю. Твоя рука все еще касается моей оболочки. Настоящей оболочки. Я еще никогда не чувствовал себя таким настоящим. И мне хочется, чтобы это не кончалось. - Мои изобретения нарушили цикл жизни. Сломали нашу природу. Я сделала это с людьми, Так. Со всеми нами. С нашим видом. И это почти необратимо. Я не слишком протестовала, когда стали массово внедрять стеки, хотя и была против подобного их применения. Я подумала, это избавит нас от единоличных новых фараонов и династий "божеств". "Боги" нового времени и бесконечная диктатура - вот, чего я боялась, когда увидела, как применяют мое изобретение вне Пробоя и освоения планет. Но люди, как всегда, пошли по наихудшему пути. Это в самой нашей сути. Она испорчена изначально. Копни любую прогнившую систему - общемировые корпорации, ООН или СИТЕК - и что ты увидишь в ее сердце? Людей, Так. Обычных людей... А время лишь все ухудшает. Я улетела сюда и попыталась организовать сопротивление, когда Протекторат развязал войну с колонией. Я хотела уберечь хотя бы эту планету, помочь ей стать независимой. Стеками к тому времени занимались не только всемирные корпорации, но и СИТЕК. Я перешла на другую сторону, и они засекретили все, что делала Надя Макита после того, как совершила прорыв. Они сделали вид, что она погибла настоящей смертью, при аварии в новой экспедиции. Они скрыли даже то, на кого она работала. Ты не найдешь этого в гипернете. Они подменяют историю. Это еще один вид войны, Так. Ты говоришь о себе прежней так отстраненно, словно о другом человеке. Все мы раньше были другими. И я. И Рей. - Мы уже никогда не будем по-настоящему людьми, Так. Но я могу хотя бы минимизировать вред. Исправить последствия. И я сделаю это. Любой ценой. ... Вытянутую капсулу гипертьюба слегка встряхивает, когда петля метро резко поворачивает к мосту. Я моргаю, возвращаясь в реальность, будто из глубокого погружения в конструкт. Кажется, оболочка еще не отошла от вчерашней ночи, и я отключился не на секунду, а на пару минут. В моей новой руке все еще зажат черно-белый лист. Изображение твоего лица. Но тебя там нет. Я оглядываюсь. Почти на месте. Скоро толпа хлынет на выход, в ржавые фавелы, воняющие скисшими водорослями, по́том и мокрой псиной. И я пойду вместе с ними. После вспыхнувшего воспоминания прошлая ночь еще больше кажется муторным, неприятным сном с привкусом плохого алкоголя. Как и все вокруг. Мне почти неловко за нее. Я не хочу быть здесь. В этом промокшем, душном, грязном городе. Я хочу назад. В лес, на ночной берег реки. К тебе. Хочу остаться там навсегда. Люди вокруг пялятся на меня с укором и жадной завистью. Будто я занял чужое место. Украл это тело. Словно не заслуживаю его. Я здесь лишний. Зажат в толпе, глядя поверх их голов. Ортега сказала, я слишком дорого одет на фоне местных оборванцев. Судя по местным порядкам, им и за три жизни не светит ни такая оболочка, ни такое шмотье. Если им крупно повезет прожить больше одной. Но причина не только в дорогом пальто. Даже в разношерстной мешанине местных обитателей, пропитавшихся запахом алкосинта, фальшивых сигарет и наркоты, призванной ослабить боль существования - все они чувствуют, что я другой. Инстинкт собак, учуявших волка. Я сминаю псевдобумагу в комок. За ребрами гигантской змеи все сливается в мельтешащее полотно. От попытки что-то увидеть ломит глаза. Но туда и нет смысла смотреть. Убогий, громадный, грязный город. Ты была права. Он не служит своим жителям. Он крадет их жизни. ... - Тебе плевать на мою дочь, - Эллиот полон враждебности и недоверия. Но под ними нет ничего, кроме страха и надежды. Надежда. Дерьмовое чувство. Самая мерзкая и обманчивая штука на свете. Но очень полезная. Он мне нужен. Я не появлюсь в Сантач-Хаус с прицелом на лбу. Не после прокола защитной системы ИИ отеля. И не после своего. Нет смысла злиться на По. Я подставился сам. Довольно нелепо. Но есть то, что есть. Не думаю, что Банкрофт решит меня пришить - из мести, ревности или что бы там ни пришло ему в стек. Не после того, как он потратился на дорогую игрушку. К тому же, ему больше никто не верит. Но снова может попытаться пришить тот, кто прислал за мной Кадмина. Если он сотворил это с гребаным мафом один раз, прямо у него в кабинете - может повторить на бис. Все, кто думают, что в толпе безопасно – глупцы. Убить среди толпы бывает в разы проще. Люди слепы, ведь они вечно заняты исключительно собой. Они способны не замечать или игнорировать даже творящееся перед ними безумие. Ты учила быть незаметным убийцей, когда это нужно. Толпа, особенно беспечная и праздная, собравшаяся поразвлечься, лишь создает надежное прикрытие тому, кто сумеет им воспользоваться. Лучше подстраховаться. Сила волка не в клыках. Не в оболочке. А в стае, - звучит в моем сознании твой голос, - Создавай стаю, неважно, в какой мир ты погружен. Сделай их обязанными тебе. Любым путем. Следи. Вникай. Используй. Даже если они станут всего лишь расходным материалом. Мы Посланники. Мы берем, что предлагают. На этот раз это Эллиот. - Не принимай за личное. Но мне плевать на всех. Если это поможет мне получить желаемое, я ей помогу. Это жестоко, но честно. Я знаю, он проглотит наживку. Уже проглотил. У него нет выбора. Ты учила - лучшие помощники те, у кого нет иного выбора. Кроме как рискнуть, связавшись с такими, как мы. Как я. Я чувствую, он боится. За то, что осталось от психики дочери. За себя - банальный эгоистичный страх одиночества. Я вижу этот страх в глазах бывшего солдата-претора. Я чую его. У него никого нет. Его жену запихнули на хранение как минимум на тридцать лет. Он состарится в своей нищей ржавой конуре, дожидаясь, пока она выйдет. Судя по местным чокнутым обычаям, в теле какого-нибудь бомжа. Эллиот прячет под злобой надежду. Но она никого не спасает. Она убьет его. Напрасная надежда на лучшее уничтожила его семью. Ветеран, отдавший много лет службе и спасению других, обречен на прозябание в нищете. Его жена отправлена на хранение за попытку заработать. Его дочь, вынужденная стать проституткой, чтобы спасти их всех, потеряла себя во всех смыслах. Эта планета отвратительна. Она прогнила с самой верхушки, с "сильных мира сего". Для них он отработанный материал. Как и его близкие. У него украли жену. Украли дочь. Украли жизнь. Но пока у него есть иллюзия того, что Лиззи еще с ним. Что еще не все потеряно. Пока не все. Я напоминаю себе, что мне плевать на его чувства. Мне уже давно наплевать на всё и всех. Но это хороший крючок. Подходящий. И он работает. Даже если мне тоже понадобится украсть их жизни. И будь я хоть трижды мудак, но он поверит. Ты научила вербовать. Я помню. Местные не в счет.