Наследие богов

      Глухой, но резкий треск дерева развеял вот-вот подступавшую дрёму. Внезапный — несмотря на цикличность и, в какой-то мере, даже привычность за этот короткий отрезок ночи — звук, от которого перехватило дыхание, что мгновенно отдалось жгучей болью в лёгких, а картина перед поспешно распахнутыми глазами рябила и искажалась, ещё пуще нагоняя страх и оцепенение. Что я на этот раз разрушила? Столик? Табурет? Комод?..       До сих пор не пойму, каким образом спящему разуму удаётся брать под контроль эрий. И можно ли вовсе называть контролем успешные, но неосознанные и бесцельные манипуляции с окружением, влекущие за собой лишь беспорядок и поломку ценной мебели? Бессигильные техники только на словах выглядели привлекательно, когда как на деле оказались сущей катастрофой и ментальной каторгой. Не знаю, почему это начало проявляться именно сейчас — раньше ничего подобного за мной замечено не было.       Нет, вру — кое-какие догадки мне сим днём преподнёс Иллиан. Его слова о чём-то важном, но непростительно позабытом неустанно вспыхивали и резонировали внутри, добираясь до потаённых глубин души и держа меня в смятении весь остаток вечера до самого отхода ко сну. Как только удавалось сомкнуть веки — накатывала волна неразборчивых, но таких ярких ощущений, отчего сердце норовило изорвать грудь, разгоняя кровь по всему телу и доводя сознание до помутнённой эйфории от удушающего жара. Мерещившиеся, но мгновенно угасавшие загадочные образы, отчего затруднительным казалось понять, красочный сон то или безумная явь.       Но одно чувство выделялось особенно ярко — одиночество. Желание побыть с кем-то рядом, услышать живой голос, почувствовать тепло и мягкость кожи, вдохнуть природный аромат тела, каков бы он ни был: сладостный, кислый, горьковатый… да хоть зловонный — я была готова стерпеть что угодно, если это избавит меня от опустошающей тоски и выедающего нутро холода. В отчаянье я обхватила руками и ногами одеяло, успевшее скрутиться в рулон от моих беспокойных терзаний на матраце. Полегчало, но ненадолго. Мягкость от рулона из перьев и ткани ни в какое сравнение не шла с объятиями Саи в те редкие юби, когда она засыпала в моей кровати. Я буквально стискивала зубы при каждом вспыхивавшем порыве сорваться к ней и напроситься спать вместе, как в те тревожные для нас обеих ночи. Останавливала одна простая, но неоспоримая мысль: это неправильно. Она не игрушка для моего утешения. Более того, я боюсь, что она может оказаться на месте той разбитой посуды или треснувшей мебели — нельзя подвергать малышку такой опасности. С избытком хватает и беспокойства о собственной безопасности.       — Что ты… сделал со мной? — сглатывая подступившую горечь, бессильно прошептала я в подушку.       К страху примешалась злость. И невесть откуда взявшееся возбуждение. Жар в груди и холодок вдоль поясницы резонировали, образуя непривычное, но смутно знакомое ощущение пониже живота. Я знаю это чувство. Оно всегда возникало рядом с дорогими мне людьми. Очень особенными для меня. И та же реакция тела на каждую мою попытку углубления в память для поиска желанных ответов. Слова Иллиана — единственная зацепка, от которой я могла отталкиваться. И которая не позволяла так просто оставить всё как есть. Интуиция — я редко к ней прислушиваюсь, но остаться глухой, как обычно, именно сейчас не получалось. Я чувствовала — что-то очень важное произошло за те несколько юби беспамятства. И к этому приложил руку лично он. Я убеждена, пускай у меня и нет подтверждений. Это сродни крепкой вере, где не было и крохотного места для сомнений. До чего же глупо. Но как показал сам мир — не всё дано познать через сухую логику. Есть вещи, которые невозможно разглядеть ни одним из основных пяти человеческих чувств. Нужен куда более… тонкий и даже неочевидный инструмент.       И если бы не острая потребность разума во сне — я бы с удовольствием уделила этому куда большее внимание. Но нужно успокоиться. Попытаться не думать ни о чём. Нужен отдых. Утро вечера мудренее…       Как же раздражает, что большинство всплывающих в памяти интересных высказываний срывались с уст того, о ком я сейчас хотела думать меньше всего.

Интерлюдия

      «Всё хорошо. Не нужно бояться. Тебе никто и ничто не угрожает. Ты можешь довериться мне…»       Эти слова — последнее, что удалось услышать перед тем, как дверь основательно закрылась и из комнаты более не доносилось ни звука — безостановочно прокручивались в и без того заполонённом разуме Хайза, смиренно ожидавшего в коридоре, покуда не закончится эта… терапия, как её именовали что колдунья, ухаживающая за мерзким сущ… арестантом, что сам арестант. Для него осталось необъяснимой загадкой, чем руководствовалась Шарин, когда позволила… этому контактировать не только с леди Сириен, но и с более уязвимыми детьми. В особенности с пережившими непоправимые травмы. И один из таких — девочка, что недавно начала проявлять неконтролируемую агрессию в отношении всякого, кто к ней близко подступится — сейчас пребывал наедине с… пленником. Не то чтобы Хайза заботила судьба посторонних детей, не являющихся ему даже названными братьями и сёстрами, однако растущий внутри гнев от одной мысли, что это сотворит очередное зло, которое вновь останется безнаказанным, буквально сдавливал каждый нерв, порождая мышечное напряжение, бессонницу…       И невозможность избавиться от назойливых мыслей ни на миг.       «Как это?..»       Несмотря на предостережение Шарин держаться от места инцидента как можно дальше и собирать информацию строго в общественных многолюдных местах, дабы не вызвать излишних подозрений, ведомый чувствами ответственности и порядочности Хайз с первыми лучами солнца поднял свою, казалось бы, временную и уже распущенную группу и прямо изъявил желание забрать тело Айрона. Их почившего первого временного лидера, кого ребята знали считанные юби, однако кто безоговорочно являлся им всем товарищем и названным братом. Ведь своих не оставляют на бесславное гниение в каком-то заброшенном цеху, как и на богомерзкое съедение канализационными упырями: теми, кого некогда обзывали «шакалами», так как охотились на слабых сородичей и били исподтишка, но затем, успевшие скрыться от ока правосудия в подземных катакомбах, они от страха, голода и невыносимых условий жизни успели безвозвратно одичать и уподобиться зверям, растеряв последние зачатки разума, а с ним и человечности, за что и получили своё новое прозвище. А если и не они, то кто-то из капитанов гарнизонной стражи, кого миновала участь ареста за недостатком улик и чьи подчинённые рано или поздно обнаружат труп, может признать в покойном адъютанта, и это, крайне вероятно, повысит интерес служителей порядка к некогда слугам совета, а ныне — к беглым преступникам, потворщикам изменников, на коих до поры до времени закрывали глаза, покуда имеются куда более весомые проблемы, но не могли забыть о них окончательно.       «Не терять бдительности. Кто-нибудь один останется у ворот, высматривать нежеланных гостей…»       Пешее шествие по тротуару бурным утром, как ни странно, на порядок затруднительней беглого балансирования по крышам под покровом ночи — им стоило невероятных усилий неприметно преодолеть улицу с заброшенными и полуразрушенными мануфактурами в рабочем квартале, а затем отыскать нужное здание и незаметно проникнуть внутрь: слонявшихся в поисках полезностей бродяг не сказать чтобы много, но всего одной пары ненужных глаз хватило бы для рушения так тщательно выстроенной конспирации.       «Двое пусть осмотрят наземные помещения…»       И оказавшись наконец внутри, избавившись как от назойливых свидетелей, так и от палящего, не погляди что едва выглядывающего из-за вершин домов солнца, адъютанты вмиг отыскали место, где видели тело в последний раз.       «А остальные со мной спустятся в канализацию».       Но отряд ждала лишь пустота. Ни обезглавленного тела, ни иссохших лужиц крови, ни даже ошмётков плоти с костями, кои ожидаемо могли остаться, если бы сюда наведались упыри. Ничего. Только непонятные едва различимые чёрные разводы на полу, кои случайно подметил запаливший лампу и опустившийся ближе Броди. След оказался въедливо-красящимся на ощупь и едко-горьким на запах — очень походило на сажу, оседающую внутри печей. Здесь что-то сжигали. Или кого-то? Но, опять же, суметь не оставить после кострища никаких следов, кроме небольшой копоти?..       «Вуах, ну и вонища…»       И пока самый наблюдательный из всех, Броди, сторожил наверху, попутно высматривая оставленные после товарищей и виновников торжества вещи — вернее будет назвать их возможными уликами, — Хайз с остальными рассредоточился по рукавам подземной коммуникации, выглядывая хоть что-то: кости, обрывки одежды и снаряжения… да хоть пучок волос. Они не могли уйти с пустыми руками. Не хотели принимать поражение. Уже второе за такой короткий срок.       «Эй-эй, возьми себя в руки, не стоит так распаляться…»       Радиус поисков был взят с приличным запасом, потому, когда к ожидавшим адъютантам на месте сбора присоединился последний и также доложил об отсутствии каких-либо зацепок, обычно тихого и сдержанного Хайза наконец прорвало. Им всем очень повезло, что никому на пути так и не повстречался ни один упырь, потому как вычурная брань и богохульные проклятия охотно могли унестись по узким тоннелям на добрую милю, а ещё одна рисковая битва — совсем не то, чем они сейчас грезили. Становилось очевидным — они впустую потратили время. Кто-то здесь всё оперативно подчистил, как выражаются в их кругах. Да так умело, что на мгновенье многие всерьёз хотели задуматься, а не ошиблись ли они местом? Только редкие следы копоти самую малость развеивали сомнения. Но вместе с тем и крепли некоторые подозрения.       «За это, брат, мы непременно отправимся в обитель Тамоно. Но, эй, как будто у нас изначально была какая-то иная дорога, а?..»       Один риск за другим. Но осведомлённость, рассудил Хайз, в их положении превыше осторожности. Поскольку полицейские чиновники были отстранены и заключены под домашний арест до окончания разбирательств, временное управление институтом закона и порядка возложили на рыцарей-храмовников под покровительством Ацуками, что значительно затрудняло и без того непростую задачу. Даже лёгкое причинение вреда слугам божьим виделось более осудительным преступлением, чем самое жестокое убийство, однако только в их облачении возможно было беспрепятственно, без разыгрывания театральных сцен, получить доступ к хранилищу районного пункта стражей. И следовало спешить — к концу эробы вся собранная документация отправлялась прямиком в центральный архив не в пример лучше охраняющегося городского совета. Делать нечего — чудом успев подмешать компании праздновавших что-то в кабаке рыцарей успокаивающих трав, Хайз дождался их ухода в покои, и вскоре отряд новоявленных авантюристов благополучно завладел тремя комплектами доспехов с церемониальным оружием, подчёркивающим командирский статус. Затея до самого конца выглядела сомнительной, и терзаемый совестью Хайз в какой-то момент поставил товарищей перед фактом: они больше не отряд, нет нужды держаться вместе, каждый волен уйти. На что тут же получил иронично-усмешливое замечание от Микки и грубый подзатыльник от Коула. Все и так пошли за ним по собственной воле — не было нужды оговаривать очевидное. И Хайз впервые почувствовал то родство и единение, какое не испытывал со времён учебных лагерей.       «У-ух, нас едва за жопу не взяли! Кто ж знал, что у этих храмовников столько обязанностей…»       Маскарад едва не дал трещину ещё не начавшись, когда солдаты-послушники, встретившиеся адъютантам по пути к пункту стражи, изъявили желание получить воинское благословение, что, к удивлению несведущей троицы, входило в обязанности командира святого войска. Это импровизированное выступление с героическими выпадами рук и вознесением стоического лица к солнцу с зачитыванием случайных строк из святого писания, какие успели отложиться в памяти, Хайзу будет сниться в кошмарах ещё долгое-долгое время. К счастью, дальнейшая операция прошла без сучка без задоринки: тихо вошли — тихо вышли. На всё про всё ушло не более одной большой колбы: полки со свитками и табличками оказались полупустыми, без лишней спешки удалось пробежать глазами по всем имеющимся записям. Ничего. Массовые беспорядки, ожидаемо, документировать не стали — это дело куда более высших инстанций, нежели районных блюстителей. Мелкие кражи и дебоши сразу отбрасывались как ненужное. И ни одной записи об убийстве или пожаре. Хайз догадывался, что стража, да ещё и под предводительством храмовников, не стала бы сжигать тело — это удел преступников, тех, кто хочет сокрыть преступление, а не расследовать его и уличить виновного. Версия с обнаружением трупа представителями закона и порядка отпала. Оставалась последняя, самая правдоподобная, но вместе с тем и проблемная ввиду невозможности что-то с этим сделать.       «А теперь поведай им всё то же, что и мне. С самого начала и во всех мельчайших подробностях…»       Не ведая, как можно подступиться к существу, которое пускай и уязвимое, но не спешащее идти на добровольный контакт — а на пытки и любое иное насильственное воздействие было наложено строжайшее табу, — Хайз терпеливо и неприметно крутился близ "лежбища" оного в надежде услышать или завидеть хоть что-то, могущее вывести ублюдка на чистую воду. В таком темпе проползли долгие двое юби, тихие и безрезультатные. Неожиданная помощь, если её таковой можно считать, пришла откуда не ждали: Броди назначил встречу за сараем незадолго до смены караула, куда привёл служанку, смотрящую за обычными детьми и отвечающую за порядок на кухне. Вскрылись любопытные подробности касательно, как ни странно, отправлений естественных надобностей заточённого. Девушка поклялась всеми богами, что за всё это время ей ни разу не было велено принести что-то из еды — только воду. Много воды. Что не отменяло регулярное заполнение ночного горшка, коим выступало огромное ведро: ей не редко приходилось прибегать к помощи некого подростка, что постоянно ошивался рядом с ней, чтобы просто доволочь ёмкость до ближайшего канализационного слива. И в этом на первый взгляд мало чего полезного, если бы не упоминание о незнакомом запахе и цвете содержимого — пенистое, с оттенками жёлтого, белого и бордового, закладывающее нос чем-то ядрёно-кислым, и близко не походящим на привычные экскременты. Основную часть составляли рвотные, а не фекальные массы — единственный вывод, к которому пришли все собравшиеся.       Откуда столько пищеварительных отходов в условиях голодовки? Почему это существо чувствует себя превосходно, когда цвет рвоты явно отсылал к обильному внутреннему кровотечению? Ответов не было. Догадок бесчисленное множество, но что из этого истина? Нет, вернее даже сказать, что из этого возможно? Они столкнулись с чем-то, к чему явно требуется нестандартный подход. И это только запутывало в край…       — Ты чем-то недоволен, юноша?       — С чего такие выводы?       Окутавшая коридор сумеречная тишь до боли в ушах звонко донесла шёпот Мино, на что Хайз незамедлительно отреагировал дежурной фразой, легко вынырнув из омута раздумий в мир насущный.       — Лицо попроще сделай, а то к тридцати морщин не оберёшься.       — И давно слепые научились различать выражения лиц?       Ответ вышел несколько грубее, чем он предполагал. Однако проявление дружелюбия к этой ведьме от него всё равно никто не требовал, посему не велика печаль.       — Напряжение на твоих скулах и бицепсах говорит мне куда больше, чем любая визуальная структура. И предугадывая твой следующий вопрос: да, благодаря неосознанному концентрированию частиц эрия на поверхности кожи, я улавливаю подобные физиологические перемены.       — Не угадала — ты мне не настолько интересна, чтобы желать вникать в особенности твоего… Неважно, всё равно.       — Тогда позволь мне полюбопытствовать: что тебя так заинтересовало, отчего твоя голова буквально светится?       — А ты, погляжу, уже жаждешь забраться в головы всем обитателям этого дома?       — Отнюдь. Я уважаю право каждого на неприкосновенное личное пространство. Но лишь в том случае, если оно не угрожает моим собственным границам.       — И весь мир, конечно же, непременно вертится вокруг тебя одной.       — Так, значит, меня или кого-то из моих подопечных твои размышления ни коим образом не касались? Я ошиблась?       Хайз от досады проскрипел зубами. Стараясь подбирать наиболее обтекаемые и пространные слова, тем не менее он оказался загнан в угол, где выбор состоял лишь из двух зол: признать её проницательность или нагло соврать… тем самым всё равно расписываясь в собственной оплошности. Эта женщина виделась ему всё более и более опасной, даже если никакой явной агрессии выражено не было. Более того, она позиционировала себя как союзника и помощника леди Сириен. Но раскрывать перед ней даже крохи сомнений, не то что дурные намерения, касательно её «подопечного» мнилось сущим самоубийством. Внушительное, и всё же голословное заверение, что малейшее причинение вреда этому чудовищу может навлечь негативные последствия непосредственно на жизнь леди Сириен — только оно сдерживало всех осведомлённых о той ночи от незамедлительной расправы над узником. И над его защитницей тоже.       — Меня беспокоит, что мы позволили остаться больному ребёнку наедине с… твоим подопечным, — наконец подал голос Хайз, не в силах оставить её дерзость без внимания. Он не сказал правду в полной мере, но и враньём это не назвать: о девочке по ту сторону двери он также успел подумать. — Вот и скажи мне, послушница, возникнет ли какой предлог для угрозы, как ты выразилась, твоим собственным границам?       — Мир хаотичен и погрешность присутствует всегда и всюду, — Мино неопределённо пожала плечами, так и не отняв скрещенные руки от груди и неустанно, пускай и едва уловимо, переминаясь с ноги на ногу, будто не в силах выносить вес своего тела. — С уверенностью могу утверждать лишь то, что у меня нет никаких иллюзий по поводу контролируемого субъекта и все мои решения основаны на приблизительных расчётах процентного соотношения удачного и неудачного исходов. И поскольку мы с тобой сейчас здесь, вывод об успешности предприятия напрашивается сам собой.       — Вот как ты видишь людей вокруг, значит? — не удержался от пренебрежительного оскала Хайз. — Просто набор цифр?       — Всё окружающее нас есть набор цифр, мальчик. И всё в этом мире поддаётся расчётам, включая начало и конец самого сущего. Не думай, что люди или прочие разумные создания уникальны в своём роде и к ним не применимы базовые законы мироздания. Уверяю, при должном инструментарии возможно рассчитать всю твою бренную жизнь пошагово, вплоть до редких незначительных колебаний, именуемых «свободой воли».       — Много болтаешь для… Как ты там говорила? Учёной?..       — Нет никакого интереса в обладании обширными знаниями, если их негде применить. Пускай даже и в бессмысленных прениях с очередным высокопримативным дегенератом — какая-никакая, но разминка. К тому же это весьма потешно.       — С очередным кем?       Мимолётная злость взяла своё — Хайз слишком поздно спохватился, когда толчок к продолжению неприятного ему разговора всё-таки произошёл, так ещё с его собственной подачи, и ему оставалось только мысленно молиться, дабы сама послушница растеряла к беседе всякий интерес и попросту не захочет отвечать. Но завидев, как её монолитное и холодное лицо чуть вытянулось в нахальной усмешке, он похоронил остатки надежд во мгле, той самой, что постепенно поглощала дальнее пространство коридора, где сэкономили на настенных светильниках.       — Закончили.       Однако вместо грубой колкости или ещё одной заумной тирады, Мино обронила кратким шёпотом и, встрепенувшись, отлипла от стены, вмиг возвращаясь к прежнему строгому виду как лица, так и осанки. Испытав невиданное доселе облегчение, Хайз последовал её примеру.       — Большое спасибо, дядя Иллиан, мне стало намного лучше.       — Возникнет ещё какое беспокойство — заходи в любое время, не стесняйся.       Из-за приоткрывшейся двери буквально выпорхнула, бодро пританцовывая, девочка со светлой улыбкой и кристально чистыми глазами. Совсем не под стать той мрачной и отрешённой, едва ли реагировавшей на что-либо вокруг. Её словно подменили другим человеком. С этими мыслями Хайз невольно скосился выше, сразу столкнувшись с равнодушным взором единственного открытого небесно-голубого глаза. Он уже привык думать об этом как о чудовище или бесформенной твари, что напрочь позабыл об истинном воплощении оного. Злобное существо внутри, но ничем не примечательный молодой парень снаружи. Если не обращать внимания на так старательно укрытую растрёпанной чёлкой безобразную, опалённую половину лица с отвратительным, налитым кровью с примесью желтизны, уже давно как безжизненным шариком. Подходящее клеймо для прислужника самой бездны, невесело подумал Хайз. То, что он, возможно, сотворил с этой девочкой за закрытыми дверьми, убивало всякое желание хохмить и иронизировать.       — Ты, — небрежным тоном обратилось это к застывшему Хайзу, — отведи малышку обратно в свою комнату. Время позднее, ей пора на боковую.       «Чтобы этот кусок дерьма ещё раздавал мне приказы…»       Дальше мыслей вспыхнувшее возмущение, ожидаемо, не ушло — Хайз ухватил начавшую было растирать зевающее личико детскую ручонку и без лишних слов потянул девочку за собой, спеша покинуть это проклятое место: нисходящий вдоль загривка холодок не покидал его на протяжении всего времени нахождения близ этой комнаты, и дело совсем не в подступающей ночи.       — Ты в порядке?       Только по прошествии нескольких коридоров и лестничного пролёта Хайз отметил необычайное спокойствие девочки, которую он без всякого сопротивления вёл под руку. Под руку. Особу, кто ранее расцарапала лицо родному брату за мимолётное прикосновение к себе. Как это возможно излечить за одну единственную, да ещё столь короткую встречу? Что он с ней делал?       Ответом ему послужили лишь недоумевающий взор и невнятный вопросительный вздох.       — Я имею в виду твоё самочувствие. Ты как-то… преобразилась. Что он говорил тебе? Или он делал что-то с тобой? Можешь поведать мне?       — Ну, я рассказала дяде Иллиану о том, что меня пугало и причиняло боль. А он сказал, что всё позади и мне больше нечего бояться.       — И это всё? Мне не верится, что всё так просто. Пожалуйста, сосредоточься и попробуй вспомнить более детально вашу встречу, это очень важно.       — Ну… я говорила… дядя Иллиан…       Все дальнейшие потуги расспросить подробнее не увенчались успехом — девочка проговаривала одно и то же, а при его малейшей попытке вытянуть что-то ещё она морщилась и судорожно растирала виски. Наконец поняв, что малышка испытывает болезненный дискомфорт, Хайз бросил эту затею, и остаток пути они преодолели в тишине. Напоследок одарив смешанным взглядом задорно приветствовавшую остальных девочку, он бесшумно затворил за собой дверь и отправился обратно к лестнице в намерении выбраться наружу — уже невмоготу было находиться в плену этих давящих стен, срочно требовался простор и свежий воздух. Всё равно ему вскоре заступать на караульную смену.

Конец интерлюдии

      — …Вот оно как, — наконец, спустя неприлично затянувшееся молчание, я, кротко дышащая и судорожно перебирающая пальцы на подоле накидки, получила желанный, или не очень, ответ. — Стало быть, даром наша будущая управляющая время здесь не теряла, как я легкомысленно полагал.       — Именно так, сеньор Марон, — с трудом поборов возникшую ранее робость, я попыталась выдавить из себя смешок. — Потому сердечно прошу вас впредь не брать штурмом мой дом и не полошить моих людей, что и без того пребывают на взводе.       — Ах, ну разумеется, — поддержал он широкой улыбкой. — Даю вам слово, что такого больше не повторится. Простите мне мой… порой горячий темперамент.       Мало мне оказалось первой бессонной ночи — но хотя бы отчётливо запомнившейся, нежели прошлые, — так наступивший вскоре рассвет привёл за собой ещё бо́льшую смуту. Правда, на сей раз внешнюю — лязг стальных прутьев ворот и недовольный людской гомон сумел дойти до самих покоев, где меня обустроили, в наиболее удалённой от всех прочих жилых и не очень комнат части поместья. Не добившийся моей аудиенции в прошлый визит Марон Рагхар на сей раз прибыл в сопровождении свиты из родственников-телохранителей и едва не начал самую настоящую бучу: обнажать оружие не спешили обе стороны, что, однако, ничуть не помешало им перевести конфронтацию из обычного "обмена любезностями" в кулачную потасовку, даже невзирая на подоспевшую к ним раньше меня Шарин. Вернее, ситуация только грозилась в таковую перерасти — кто-то из адъютантов грубо оттолкнул одного из телохранителей Марона, а тот ответил обидчику провокационным тычком в плечо.       К этому времени я успела вылететь за парадные двери и уже неслась по дорожке в самую гущу столпотворения, в какой-то миг даже подумывая начать заготовку наиболее массовой, но безобидной, устрашения одного ради, техники. Благо, это не понадобилось — завидев меня, грозное лицо Марона тотчас разгладилось, а хмурый гневный взгляд сменился снисходительным… и в какой-то мере даже радостным? Сложно утверждать наверняка, поминая непростой и даже хаотичный характер этого человека. Как бы то ни было, моё предложение пройти со мной внутрь, но на условиях сдерживания своих людей от дальнейшего раздора с моими, было встречено утвердительным поклоном головы, и это не могло не радовать. Однако истолковали мою просьбу несколько превратно — получив указание от своего господина на незнакомом мне языке, смуглые воины не сговариваясь разбрелись по улице, кто в какую сторону. Таким образом за ворота прошёл один только Рагхар, довольно-улыбчивый и оттого провожаемый единодушным скопом недоверчивых взглядов оставшихся на месте адъютантов. Обеспокоенная Шарин порывалась увязаться за нами, но скверное самочувствие — не иначе как от переутомления — и мой строгий взгляд из-за плеча её быстро переубедили.       А вскоре я поймала себя на мысли, что вовсю — более того, невообразимо легко — откровенничаю с гостем, ничуть не заботясь об избирательности информации, как бы выразилась Шарин, допускаемой к разглашению посторонним лицам, коим вне всякий сомнений Марон являлся, невзирая на нашу родственную — несостоявшуюся, что важно было держать в голове — связь. То ли печальный вид давным-давно увядшего сада, что раскинулся вдоль забора на задней приусадебной площади и куда мы вдвоём умудрились забрести прогулочным шагом, так душещипательно на меня влиял, то ли сказывалась безумная потребность в близком общении… да бездна с ними, с друзьями — хоть с кем-то, учитывая всё навалившееся! Шарин только и делала, что справлялась о моём здоровье весь остаток ушедшего юби, как я к ней ни подойду. Сая всегда открыта и преисполнена готовностью помочь, но я сама поостереглась "душить" малютку ещё больше — как будто мало того, что она уже успела пережить. А Иллиан… он…       И наблюдая небывалую сосредоточенность и заинтересованность в спокойных, неуклонно взиравших на меня сверху вниз глазах шествовавшего по правое плечо сеньора Марона, я необъяснимым образом, можно сказать неосознанно, решила довериться этому чужеземному, экстравагантному, импульсивному, как выяснилось, но вместе с тем удивительно открытому, не погляди, что такой же интриган, как и все прочие дворяне, человеку. И эта его открытость с умеренной, в пределах разумного, бесцеремонностью невольно располагала к себе и побуждала если не к безграничному, вплоть до вопросов жизни и смерти, доверию, то к заключению уверенного сотрудничества определённо. А раз я собираюсь вести дела с семьёй Рагхар — на что в своё время непрозрачно намекал Иллиан, когда его слова ещё имели для меня какой-то вес, — то нет причин не посвящать его в дела насущные. О которых, к тому же, наверняка скоро прознает если не весь город, то влиятельная его верхушка так точно. Рискованное решение. Но я была готова всецело взять за него ответственность. Не может брат такого замечательного, доблестного и отзывчивого мужчины, как Галиб, упокой боги его душу, так просто повернуться ко мне спиной. Не после того, как выказал мне прилюдное расположение на глазах всего местного дворянства в самую решающую ночь этого бренного города, когда полыхал огонь и лилась кровь.       — Ещё раз приношу свои личные извинения за то, что держала вас в неведении в столь значимое для нас всех время, — пробормотала я, всё никак не отпускаемая навязанным не пойми с чего чувством вины. Впрочем, ставшим таким привычным для меня за последнюю половину жития в этом городе. — И за то, что заставила поволноваться.       — Полно вам, маленькая госпожа, иначе мы оба рискуем задержаться здесь до следующего рассвета в безустанных взаимных покаяниях. Не думаю, что мы можем себе это позволить.       Это неприглядное обращение, как я погляжу, постепенно распространялось подобно самой настоящей заразе. Сперва Шарин. Теперь и Марон подхватил. Кто дальше? Вся честная знать начнёт обращаться ко мне исключительно в данной форме? Но не могу же я возражать, находясь в таком… шатком положении. Крепись, девочка, смирение непременно да вознаградится…       — И раз уж вы осмелились внести мою скромную персону в свой список доверенных лиц — не могу не ответить на столь любезный жест.       Из широкого пояса его шёлкового кафтана ко мне в руки перекочевала небольшая книга в крепком, пускай и истёртом, кожаном переплёте и с подвязкой, смутно напоминавшая судовые журналы, какие мне однажды довелось зреть на некоторых картинах в кабинете отца с изображением капитанских кают. Бегло пролистала — какое-то нагромождение несвязных между собой кратких записей из цифр, имён людей и наименований самого разного толка. Исходя их отсутствия литературного слога, присущего художественному тексту, на ум шёл единственно возможный вывод: это перепись некой документации.       О характере коей я и полюбопытствовала с ходу, не желая впустую гадать, когда верный и, что важнее, быстрый ответ в шаговой от меня доступности.       — Называть это полноценными копиями было бы чересчур смело с моей стороны, но… — Марон зачем-то выдержал интригующую паузу, а затем произвёл изящный взмах распахнутой кистью. Будто актёр на сцене, а вовсе не участник деловой встречи. — Уже сейчас в моём распоряжении значительная часть информации обо всех актах владения местной крупной собственностью и правах наследования, а также о договорах купли-продажи движимого и недвижимого имущества за последние несколько якум. К сожалению, процесс… так скажем, приобретения такого рода информации весьма и весьма кропотлив, потому всё настолько ужато и местами небрежно. Но за подлинность начертанного мои люди готовы ручаться своей головой. А стоит обождать ещё несколько ночей, и можно похвастаться полной, а что главное — поистине бесценной коллекцией.       — Акты владения?.. Договоры купли-продажи?.. Что?..       Обо всем этом я имела весьма общее представление, да и то благодаря тем редким, удачно подслушанным когда-то разговорам отца с приезжими лордами, и при малейшей попытке осмыслить хоть несколько строк у меня неуклонно кружилась голова. Леди крайне неохотно готовили в качестве главы не то что города — собственного дома, не погляди, что на словах утверждается равенство каждого представителя знати в дань былым заслугам женщин, участвовавших в Великой войне. И моё в том числе образование, даже с учётом немалого вклада покойного учителя Шогу, сосредотачивалось вокруг различных форм искусства и мастерства риторики, а диалектика и науки шли по остаточному принципу и ограничивались необходимым минимумом: читать, писать и считать абы как выучили — славно, большего и не требуется. Но то, что я увидела на этих страницах, требовало, быть может, не глубоких познаний в арифметике, но в экономической и юридической терминологиях безусловно.       — Можете удостовериться лично, если каким-то образом сумеете добиться права на ознакомление с оригинальными документами в городском архиве, — проигнорировав мою явную растерянность, как ни в чём не бывало продолжил он. — Впрочем, не все из приведённых сведений имеют заверенные дубликаты в архивах, а существуют в единственном экземпляре и покоятся в семейных хранилищах их владельцев. Я искренне надеюсь, что излишним будет пояснять всю значимость такого рода сведений и где их, при возможности и необходимости, следует применить.       — Боюсь вас разочаровать, но без развёрнутого объяснения ко мне вряд ли придёт понимание вашего хитросплетённого, но уже ясно, что отнюдь не самого благочестивого замысла. Посему будьте так любезны проявить терпение и доступным для масс языком изложить суть сих документов. В конце концов, как вы сами однажды осмелились выразиться, я всего-навсего незрелая и несмышлёная девочка. Всё верно, сеньор Рагхар?       Припомнившаяся вдруг далёкая обида совсем не к месту обернулась язвительной дерзостью. Не пойму, сие бесстыдная попытка прикрыть собственное дилетантство иль же благочестивая реакция на признание в самом настоящем преступлении: краже личных и государственных документов? Я часто ловлю себя на мысли, что не могу понять даже личные мотивы. Что уж говорить о чужих. Потому сомнения в поспешности выводов с вытекающими из них действиями кольнули ещё раньше, чем уста сомкнулись, озвучив последние слова.       И не заставивший себя ждать вмиг раскатившийся по округе заливистый смех как нельзя лучше укрепил едва зародившееся чувство, натурально сковав меня по рукам и ногам и оставив одно единственное право — стойко сносить любое дальнейшее унижение, каковое Марон сочтёт нужным для расплаты за подобную грубость от той, кто только парой эроб ранее влачила жизнь простолюдинки и нижайше пресмыкалась пред его семьёй в поисках поддержки и защ…       — Не перестаю поражаться вашему изяществу, леди Ванберг.       — …А?       — Умудриться открыто признать собственную слабость и вместе с тем умело завернуть её в оболочку неподдельной силы… Что это? Острота и пытливость ума? Врождённый талант? Божественный дар? Как бы то ни было — примите мои восхищение и признание в вас истинного дворянина. Именно это возносит нас над прочей чернью, а не какие-то бумажки: величественность и изящество высших из рода человеческого. И моя скорбь о несостоявшихся между нами родственных уз лишь возросла…       — Ба-благодарю вас о-от всей души, се-сеньор Марон! Па-правда, это меня о-очень тронуло, только па-поумерьте пыл, прошу!       Расхожее и некогда казавшееся лишь глупым предрассудком мнение, что южане ценят сугубо грубую силу и неохотно прислушиваются к доводам разума, на поверку оказалось куда большей действительностью, чем я смела предполагать. Или же подобная черта была присуща одному Марону Рагхару, родом из великого города-оазиса Эндо, что сумел пробиться средь безжизненного песка и испепеляющего солнца. Как и всё южное государство, судя по добравшимся до нас легендам.

Интерлюдия

      — …Ещё раз выражу свою благодарность за всё, что ты сделала. Однако не могу не поинтересоваться целью твоего здесь пребывания. Ты решила основательно здесь поселиться?       — Ну что вы, и в мыслях не было. Я — как бы поделикатнее выразиться?.. — лишь немного злоупотреблю гостеприимством. Есть на то личные причины, о которых мне не хочется распространяться. Не сочтите за грубость.       — И ты не сочти за грубость, милочка, но твоя персона с данными обстоятельствами — как бы поделикатнее выразиться?.. — слабо связана. Я уже наслышана, что у вас двоих что-то там в далёком прошлом было. И скажу прямо: мне это не кажется весомой причиной твоей задержки в этом доме.       — Божечки, какая жалость… Какая жалость, что этот дом, насколько мне стало известным, принадлежит госпоже Сириен Ванберг, с которой у нас очень тёплые отношения, и она моё присутствие в своих владениях никак не осуждала. И это значит, что любое ваше мнение, выражаясь совсем не деликатно, не стоит и осевшей на моей обуви грязи. Доходчиво изъясняюсь, дорогуша?       — Весьма. А вот мне, по всей видимости, придётся прибегнуть к нечто большему, нежели простые слова, раз звериному умишку невмоготу понять, когда его обладательнице, очевидно, здесь не рады.       — Ого, как мы заговорили-то. Что ж, моим клыкам и когтям будет очень любопытно послушать твои… свежие доводы.       Илай молча наблюдал за сцепившимися меж собой Шарин и Эрюкай’ей по поводу… чего бы там ни было. Задумываться над причинами казалось выше его сил — подаваемый вместе с едой лекарственный отвар наделял тело лёгкостью и избавлял не только от боли, но и от всех прочих чувств как таковых. А зачем над чем-то задумываться, когда тебя никто и ничто не трогает? Ему достаточно было обратить взор к потолку и разглядывать прорези в местах стыка одних каменных плит с другими — зрелище уже само по себе захватывающее. А сторонний шум перебранки лишь отвлекал и сбивал с гипнотизирующего настроя, возбуждая единственную доступную эмоцию: раздражение. К счастью, крохи трезвого разума услужливо напоминали, на каких правах здесь находится их хозяин и куда последует любое высказанное им пожелание. Иллюзий о сохранности доброжелательных отношений с бывшим учителем, а ныне советником и управляющей чуть ли не всем и вся в пределах усадьбы, он также не питал. Вот и оставалось разве что молча ожидать развязки. И своей участи.       А впрочем, раз уж от него всё равно ничего не зависит, справедливо рассудил Илай, то…       — Эрюкай’а, оставь нас.       — Что? — недоверчиво покосилась та на оживившегося вдруг Илая, уже норовившего приподняться в локтях не иначе как в желании сесть. — Ну уж нет. От неё несёт угрозой. Она явно замыслила что-то против тебя. Я не позволю…       — Это неважно. Что бы здесь ни произошло — это только моё дело. Тебя это не касается. И никогда не касалось. Можешь идти домой.       — Но я же…       — В последний раз прошу, уйди, — прохрипев от болезненного укола в неосторожно повёрнутой шее, Илай поднял на неё полнящийся превозмогаемой боли взгляд. Боль физическая, видная невооружённым глазом всем. Но вместе с ней таилась и боль совсем иного толка. — Не заставляй меня изгонять тебя силой… вновь.       Возбуждённо глотая ртом воздух, подобно выброшенной на сушу рыбе, Эрюкай’а попыталась выдать что-то в ответ, но в конце концов лишь гневно, по-звериному фыркнула и, как бы невзначай, но тем не менее ощутимо задев плечом не успевшую убраться с пути Шарин, горделивой походкой направилась к двери.       — Силёнок не хватит тягаться со мной нынешней, болвана кусок…       И без того слабо различимый бубнёж под нос быстро оборвал хлопок двери, тем самым будто ставя красноречивую точку, как в их совместном времяпрепровождении, так и в отношениях в целом. Почему-то Илаем это воспринялось именно так. Что наводило горечь и облегчение одновременно.       — В тебе с самого начала проглядывалась некая… жестокость, — нарочито отстранённо поглядывая в распахнутое окно, будто обращаясь вовсе не к нему, а лишь размышляя вслух, безлико заговорила прислонившаяся спиной к стене Шарин. — Это полезное качество для прецептора. Вкупе с проницательностью, естественно. Но скверно отражающееся на повседневном быте и мирском общении.       — Ты за этим явилась сюда? Потолковать о моих характере и взаимоотношениях с людьми?       — А ты хотел потолковать о чём-то другом?       — Не тяни лютоволка за яйца, Шарин, — демонстративно поморщился он, уже измотанный бесконечными ожиданиями и предвкушением неизбежного. — Ты терпеливо ждала моей поправки ради одного. Прости, но я не сообщу ничего нового, только то, что уже передал твоим ребяткам намедни.       — Моим ребяткам? — искренне, как ему показалось, подивилась та. — Кто-то с тобой уже проводил беседу? Кто?       — Вот как? Любопытно, — в свою очередь уже Илай не смог удержать разгорающуюся внутри язву. — Выходит, некоторые уже начали действовать самостоятельно. Вот что бывает, когда подчинённых не держат в железном авторитарном кулаке…       — У меня нет подчинённых, — вмиг встрепенулась Шарин, возвращая строгость тона. — Как и у тебя больше. Я порой прошу их о тех или иных одолжениях в угоду общему благополучию, только и всего.       — И тебя ничуть не волнует, что кто-то проводит параллельное твоему расследование?       — Меня волнуют разве что недомолвки и тайны. В остальном — пусть поступают так, как полагают верным. Лишь бы это не шло в ущерб общей безопасности.       — Недисциплинированность и разобщённость ни одно сообщество ещё не приводило к успеху. Ты сама мне говорила это неоднократно… учитель.       — Как бы там ни было, речь сейчас не обо мне и моём коллективе, — запоздало опомнившись, Шарин в ответ на довольно сощурившийся взгляд Илая нахмурилась и постучала по плечу пальцами скрещённой на груди руки. Бывшему ученику редко доводилось уколоть своего учителя, да ещё так метко, чем он просто не мог не наслаждаться. Из своего сомнительного положения нужно извлекать максимум удовольствия. — Ты понимаешь, что в отсутствие твоих показаний придётся брать во внимание исключительно показания… — она выдержала необъяснимую паузу, прежде чем продолжить, — слуги леди Сириен?       — Как угодно, — не уделив её заминке должного внимания, Илай равнодушно пожал плечами, насколько позволяла тугая повязка. — Если мы закончили, то позволь мне вдоволь отоспаться в мягкой постели, покуда меня не переселили куда-нибудь в подвал с соломенной подстилкой и крысами под боком.       — Не беспокойся — я прослежу, чтобы тебе и в подвале обеспечили положенный комфорт.       Он не понял, шутка то была для сохранения лица или искренняя забота на почве былых отношений, но счёл разумным это не уточнять. А она в свою очередь уже подалась в сторону выхода, напоследок лишь выдав краткую улыбку.       — Почему…       Замершая с дверной кольцом-ручкой в пальцах, Шарин услужливо повернулась к прошептавшему что-то Илаю. Она бы не придала этому такое значение, не преобразись его голос из надменного и самоуверенного в робкий и колеблющийся. И с забегавшими по перинам опущенными глазами он теперь напоминал скорей провинившегося ребёнка, нежели осуждённого мужа.       — Прости? — мягко отозвалась она.       — Почему ты… — даже при повторной попытке озвучить вопрос он прервался на звучной глоток, — так разозлилась, увидев ту девушку?       — Тебя это задело?       — Нет… — Его правое веко едва заметно дёрнулось, что не ускользнуло от её внимания: наставница прекрасно осведомлена, когда её ученики ей лгут. — Но на тебя это непохоже: вот так бросаться на незнакомых, совершенно посторонних людей. Ты всегда говорила, как важно в нашем ремесле сохранять лицо на людях.       — Незнакомая и посторонняя? Ой ли? — Шарин расплылась в хитрой ухмылке. В её лице не читалось злорадства — она больше походила на мать, собравшуюся отчитывать напроказничавшего сынишку. — Твоя главная ошибка в том, что ты думаешь… нет, веришь, будто никого умнее и хитрее тебя нет и ты способен заглядывать на несколько шагов дальше остальных. Видишь ли, я пришла к тебе отнюдь не ради сбора информации — имеющихся сведений уже предостаточно, чтобы составить более-менее цельную картину. По меньшей мере той, что меня интересует в насущный момент. Я рассчитывала на открытую и доверительную беседу, надеялась понять кое-что, терзавшее меня уже очень давно. И то, что ты с ходу воспринял моё появление ничем иным как началом допроса, дало мне желанный ответ.       — Это какой же? — глупо спросил Илай, почувствовав неприятный укол в грудь.       Впрочем, характер возникшего дискомфорта остался для него мраком, и он отчего-то решил, что та сможет внести какую-то ясность, как причина оного. Но вместо ответа Шарин задумчиво изучала его глаза, постепенно разглаживаясь в лице. Губы в какой-то миг приоткрылись, но всё, что с них сорвалось — почти беззвучный вздох, и рот сомкнулся обратно. В итоге точку в этом сумбурном разговоре поставила сперва скрипнувшая при открытии, а после и со стуком вставшая на место дверь: она не только ознаменовала завершение встречи, но и будто бы окончательно разделила обоих, оставив каждого в своём обособленном пространстве. А может и в целом мире.       — Прости… — зазвучал тихий шёпот спустя дюжину спешных неуклюжих шагов. Очень скоро к нему примешались нотки горечи со слабыми всхлипами, а ворот плаща заметно потемнел от заструившихся по подбородку слёз. — Прости, что утратила твоё доверие… что сделала тебя таким… Прости меня, Лу-лу…

Конец интерлюдии

      — Ах, дорогая Сириен, твоя лесть настоящая услада для моих ушей. Признаться, я уже откровенно теряюсь, пощади мою и без того шаткую в твоём присутствии мужскую волю.       — Ну что вы, сень… ой, просто Марон, разумеется. Никакой лести — только справедливая похвала ваш… твоим талантам. Умение раскрыть столь тяжкие для уразумения темы кратким и простейшим языком… Ты просто рождён для преподавания в какой-нибудь именитой академии.       — Базовыми знаниями о ведении документации владеет каждый представитель знати, от мала до велика. Впрочем, с моей стороны неприличным будет лукавить, что, как крупному собственнику и торговцу в придачу, мне открыты некоторые тонкости и хитрости сей науки, непременно упускаемые из виду теми, для кого весь учёт ограничивается собранной… Как тут у вас говорят? Подать?       — Верно. Совокупность земельного оброка, ремесленного или торгового налога и прочих выплат, какие только удумал ввести хозяин местных владений. Мой отец был широкой души человек и ограничился лишь одним ежеякумным оброком, если верно помню, составляющий десятину от общего урожая и прироста скота.       — Десять процентов, да? А ведь в них наверняка не входят государственная подать и всяческие продовольствено-сырьевые повинности, о которых я здесь наслышан. Как ваши крестьяне только выживают в такой кабале?       — О нет, это касается исключительно городов. И, пожалуй, ещё крупных поселений, так называемых торговых перевалочных пунктов — там могут взиматься налоги за ведение торговой деятельности, если та протекает бурно. К сожалению, многим лордам такие предписания никогда не мешали вешать подобные обязательства и на собственные деревеньки. Единственный указ короля, призванный защитить крестьян от такого произвола, мало того, что принят относительно недавно — уже после моего рождения, — но и всё, что он делает, так это ограничивает сбор подати половиной от всего имущества. А если взять во внимание, что имуществом часто записывается и жилище с пристройками, вроде хлева, ограды и тому подобное — «половиной» вполне может стать и весь имеющийся урожай, скот, денежные сбережения…       — Ничего удивительного. Если умело владеть числами и проявлять гибкость в терминологии — и каждой отдельной травинке возможно причислить некоторую ценность, что будет учитываться при взыскании. В этом истинное волшебство юриспруденции. Сие есть самая настоящая власть, пострашнее любой армии.       — Пожалуй… И чем дальше я в это погружаюсь, теперь скорее осознаю, почему до сих пор не горела энтузиазмом связываться со всем этим.       — Тем не менее, дорогая, отныне твоё положение обязывает иметь дело с документацией, а значит следует проявить стойкость и терпение. Однако, смею заметить, ты сильно лукавила, когда говорила, что совсем ничего не смыслишь. Твой отец, очевидно, успел кое в чём тебя просветить, так?       — Ах, если бы — он всегда сердился, стоило мне ступить на порог его кабинета без веского основания. Я слышала это от Кирби. Мой друг — житель деревни, которая принадлежит моей семье. В детстве он был очень увлечён, как сам однажды выразился, романтикой большой дороги — хотел стать странствующим торговцем, отчего постоянно лез с расспросами к заезжавшим на постой караванщикам. Вот уж кто тесно знаком с налоговым обложением. Вернее, с тонкостями их обхода, как любил пошучивать Кирби. Редкостный болван, но памятью и внимательностью к деталям, как ни удивительно, обладал выдающимися — единожды, по воле случая, обнаружив горячий источник, он без особого труда смог привести к нему остальных. Соседи говорили: ещё ни разу не случалось, чтобы он где-то заплутал и не смог выбраться к дому. Вот уж и впрямь зачатки путешественника…       Ох, боги, что я только несу? Каким таким образом деловая встреча в гостином зале за скромным завтраком с перебором бумаг и попутным наставничеством переросла в неформальную беседу с отвлечёнными — в какой-то мере — обсуждениями? Я и опомниться не успела, как с улыбкой принимала обращения сеньора Марона по одному только имени, более того — ещё и себе позволила подобную вольность. Поведение, которое непременно бы осудил любой представитель местной знати, господин Рагхар принял весьма душевно. Вернее сказать, то изначально его инициативой и являлось — отринуть излишнюю формальность, — но совершенно не припомню, что к ней подвело. Очень странным казалось общаться так с равным дворянином, да ещё деловым партнёром, с которым вы знакомы всего-навсего эробу-другую. Странным, но не вызывающим какого-либо дискомфорта. Я по привычке норовила добавить титул при произнесении имени собеседника, но быстро оправлялась, чем только вызывала у него неприкрытое веселье. Беззлобное, потому не наносившее никакой обиды. Как обычно посмеиваются над близким другом-недотёпой.       И эта обманчивая иллюзия крепко окутала разум, из-за чего я начисто забылась, совершенно не задумывалась о выборе слов или, уж тем паче, тем. Почему я заговорила о Кирби? Зачем опять надрываю этот несчастный, только-только зашивший струп?.. А что более важно — сие даже не имеет никакого отношения к предмету нашей насущной беседы! Моя личная жизнь, как и моё прошлое, не должна становиться достоянием посторонних ушей. Не при таких обстоятельствах. Не при текущих отношениях. Очевидно, я была готова свести разговор в какое угодное русло, лишь бы избежать уже ставших ненавистными моей нежной душонке чисел. Сущее ребячество. Пора бы уже повзрослеть, девочка…       — Друг-простолюдин? — Окутанная своими мыслями, словно одеялом, я не сразу обратила внимание на возобновившуюся, и самое главное, преобразившуюся речь Марона: ныне пытливая и смакующая каждый миг, прямо-таки под стать практически неизменному взгляду этих бездонно-чёрных глаз, в которых, казалось, возможно утонуть с головой. — Весьма смело и экстравагантно. По меркам ваших нравов, само собой.       — Хотите сказать, в ваших краях подобное в порядке вещей?       Я не смогла раскусить, слабо прикрытая издёвка над моей родиной то была или своеобразная хвальба персонально меня. Наиболее разумным показалось попросту сменить вектор: теперь его очередь откровенничать — пусть побудет в позиции отвечающего, а не вопрошающего. Хотя, меня не то чтобы страсть как интересовала его личность или культура Кель-Игвара…       — Отнюдь, — на удивление легко пожал плечами Марон, будто в этом и не было никакого противоречия, углядываемого любым другим за добрую милю. — Не пристало знати якшаться с чернью, сей тезис бесспорен. Вот только разница между нашими культурами колоссальна: у нас как чернь легко может взлететь до уровня знати, так и знать упасть до уровня черни просто в один щелчок пальцами.       Для пущей эффектности он проделал сей нехитрый жест воочию.       — Как я уже говорил, в нашей культуре ценятся личные качества каждого отдельного человека, а не его семейная преемственность и имущественное наследство. Сын скотовода при должных бойкости и сноровке может оказаться в рядах городской стражи и к зрелому возрасту достичь поста придворного рыцаря. Голодающий беспризорник при должных смекалке и сообразительности может прибиться к торговому каравану и в конце концов скопить деньжат на собственную лавку…       Неожиданно Марон умолк, впившись в меня пристальным взором, отчего меня тотчас взяло смятение: какое моё невольное действие или эмоция вызвали столь будоражащую реакцию? Разобраться с этим мне помешало неприлично сократившееся в один мах расстояние: кончик его носа замер в считанных дюймах от моего.       — Позволь один бесцеремонный вопрос, Сириен, — тихо и размеренно проговорил он, обдав мои и без того пересохшие губы жгучим дыханием. — Ты наверняка причисляешь меня ко всем прочим вашим дворянам, только и умеющим, что щеголять своими статусными и родовитыми фамильными именами, считающими, что одна лишь кровная принадлежность к семье возвышает их над всей этой безродной мелюзгой под подошвой сапог, ведь так? Я заметил, как почтенно и услужливо ты смотрела на того же столичного лорда, Эркеля, если верно помню. Но то лишь на поверхности. Вместе с тем в глубине твоих очей с трудом, но улавливались холодность и отчуждённость. Показное уважение снаружи, когда как внутри полое безразличие, а то и пренебрежение. Нечто схожее я ощущаю в твоём взоре здесь и сейчас.       — Я… я не…       — Пустишься в отрицание?       — Н-не то чтобы о-отрицание…       — Не прожёвывай слова и не трясись, как лист на ветру. Ты же дворянка. Говори внятно и гласно, чтобы тебя услышали.       Я всегда скверно переносила чужую напористость и непозволительное сближение, напрочь рушащее всякие границы приличия, и мной овладел уже ставший привычным ступор с белым шумом в голове, затмевающим любые вспыхивающие мысли. Кой, как ни странно, не помешал мне, скорей рефлекторно, чем осознанно, упреждающе вскинуть руку, останавливая вовсю подбиравшихся к нам адъютантов-охранников — несмотря на умелое слияние с окружением, дабы не притягивать к себе ненужное внимание и не мешать встрече, само их присутствие здесь, судя по сему, отпечаталось не то что в памяти, а на подкорке сознания.       Марон тотчас перенёс внимание на мой жест, а затем покосился на ближайшего к себе адъютанта, впрочем, отреагировав на развернувшуюся сцену не самым благоразумным образом: и без того блестящий взор сделался горячее, будто от предвкушения его хозяином славной потасовки, а ровная линия губ разомкнулась, частично казав верхний ряд зубов. Невозможно сказать, неприглядная ухмылка то или боевой оскал — южный господин часто демонстрировал совершенно противоречивый, сумасбродный характер.       Однако именно его эпатажность оказала мне неоценимую услугу, разгорячив кровь от близ подступившей опасности и сбросив ментальные оковы, и на обдумывание желанного собеседником ответа ушли считанные удары вмиг остепенившегося сердца:       — Так и есть. Я ничего не знаю ни о вас, ни о вашей семье, ни уж тем более о ваших порядках. До сего мгновения вы представали в моих очах таким же дворянином, как и все прочие мои земляки. И меня очень забавляет, что такой, с ваших же речей, сильный, умный и способный мужчина, самостоятельно пробивший путь на вершину общества, отчего-то страшно обеспокоен, казалось бы, безосновательным мнением какой-то там чужеземной дворянки. Сеньор Марон, право, неужто ваше мужское эго способно пасть от ничтожных слов такой маленькой и хрупкой девочки?       Желваки на его мощных скулах угрожающе взыграли, а глаза, как мне почудилось, стали абсолютно чёрными из-за увеличившихся зрачков и опущенных верхних век. Голову тотчас заполонили образы вскидываемой руки и последующих яркого света с острой болью на щеке. Но гордость стойко держала в узде зародившийся страх, не позволяя мне не только прикрыть лицо — унять источающиеся надменность и чувство превосходства в ответном прямом взоре. Ну почему с этими дворянами невозможно вести диалог без надуманной, совершенно пустой конфронтации? Что это за общество, больше походящее на стаю диких зверей, постоянно выясняющих, кто из них доминантная особь?! Надоело!..       — Славно, — неожиданно спокойно и с тёплой улыбкой молвил Марон и отстранился, дав мне наконец вольготно вздохнуть чистый воздух без примеси мужского запаха. — Не так быстро, как хотелось бы, но начало хорошее. Я боялся, что придётся поднапрячься.       — Н-начало?.. Ч-чего?       Вот как у него это получается? В один миг он расслаблен, в следующий уже подтянут и собран, а в третий и вовсе весел и куражлив. Когда как для меня малейшая смена настроения под стать внешним условиям, а не собственным чувствам — полномасштабная внутренняя борьба, граничащая с пыткой. Что ещё за игры? Чего он добивается?       — О, так мне доложили верно — ты и впрямь туговата в стрессовых ситуациях.       «Т-туговата?!.»       Благо, мне хватило ума сдержать возмущение в рамках мыслей: спасибо дыхательной технике Минори.       — Снова ваши вульгарные провокации, сеньор Марон, — медленно выпустив воздух через крохотную дырочку между губами, вынужденно глухо проговорила я, всё ещё пребывая под действием кипящей крови. — Уже дважды вы… ты ставишь меня в неудобное положение в моём же собственном доме. Я ожидаю… нет, требую объяснений.       — Над выдержанностью речи тоже поработаем, — без капли смятения усмехнулся он, будто и не было озвучено никакого упрёка. Но не существует такой проблемы, что не смог бы разрешить опасливо мерцающий сигил воды, бегло выведенный поверх раскрытой ладони. — Добро-добро, попридержу замечания до лучших времён. Вульгарные провокации, значит?..       Насмешка мигом стёрлась с его уст, щёки и лоб разгладились, а глаза отныне бесстрастно и недвижно глядели перед собой, будто бы вовсе мимо меня. Признаться, я немного прихожу в ужас от этого искусства перевоплощения. Будто предо мной не живой человек со своими эмоциями, а… даже не знаю, мимик какой-то — человекоподобное существо, умеющее менять обличия как перчатки, что успешно использует в охоте на одиноких путников или отбившихся от группы трапперов. Ох, ну конечно, мимик — мимикрия — мимика. Понятно, с чего у меня взялись такие ассоциации. Всё так или иначе берёт начало от человеческого бытия или фантазии. Умение контролировать чувства, отражающиеся на наших лицах — это именуется мимикой, если память меня не обманывает. Вот она какая — человеческая мимикрия. Так редко приходилось сталкиваться с подобным, что не успеваешь привыкнуть. Но нужно ли мне привыкать вовсе? Хороший вопрос.       — Именно. Провокации. Они неотъемлемая часть жизни любого мало-мальски значимого дворянина, и отныне у тебя должно войти в привычку умело отражать любые возможные нападки. Без затяжных раздумий. Без робких колебаний. Без ненужных эмоций. Перманентная оборона и быстрый точечный ответ — это то, чему тебе предстоит научиться. И я, как самый успешный торговец юга, милостиво проведу тебя по этому чудному пути. Отплатишь позже, когда оценишь вверенный тебе дар по достоинству и крепко встанешь на ноги — мне не к спеху.       Вопрос, который не был задан вслух, но на который, удивительным образом, был дан искомый ответ, словно Марон обладал ещё и техникой чтения мыслей. Жаль, не обошлось без ставшей уже привычной вычурной импозантности, граничащей с пустым бахвальством. Мужчины — как же они любят возносить себя над всеми вокруг.       — Благодарю.       Но невзирая на его отталкивающую надменность, я…       — Я правда тронута вашей заботой и великодушным стремлением мне помочь. Простите, я по глупости могу разозлиться на вашу… своеобразную манеру преподать мне урок, но я всецело осознаю их ценность и постараюсь в дальнейшем реагировать не так остро. Я буду держать в уме, что вы желаете мне лишь добра.       — А вот последнее уже было излишним, — не с того вдруг поморщился Марон, ритмично постукивая пятернёй по столешнице. — Никогда не ожидай чего-то подобного от дворянина. О какой-либо милости или дружбе лучше забудь сразу — мы можем лишь заключать обоюдовыгодные сделки или совершать долгосрочные инвестиции, что обманчиво можно воспринять за милость. Я говорю это тебе как своей новоявленной ученице: я не помогаю тебе по доброте душевной — я произвожу инвестиции. Ты отплатишь за все мои вложения, так или иначе, можешь не сомневаться… — Он осёкся и хмуро посмотрел на меня, не иначе как заприметив невольно ширящуюся улыбку. — Я сказал что-то смешное?       — П-простите, — натурально хрюкнула я, нежели выпалила, смущённо прикрыв рот ладонью. — Н-но раз уж мы говорим откровенно: меня очень забавляет то, с каким упорством вы маскируете доброе сердце корыстными перспективами, что в свою очередь замаскировано напускным дружелюбием. Вы такой… многослойный, сеньор Марон.       — Что? Ничего я не… У меня действительно исключительно коммерческий интерес, ничего личного… И правда, с чего бы мне проявлять доброту к какой-то чужеземной девчонке? Ни с чего, в этом нет смысла. На одной сердобольности так-то далеко не уедешь, это тебе тоже не помешает усвоить…       — Как я погляжу, вам самому не лишним будет поработать над выдержанностью речи. Что ж вы так теряетесь, стоило кому-то увидеть вас истинного?       — Ладно, повеселились — и хватит, — откашлявшись в кулак, Марон строго постучал указательным пальцем по распахнутой книге. — Если весь изложенный материал усвоен, можно перейти уже непосредственно к делу. Леди Сириен… — Возвратившийся официоз после длительных неформальных посиделок по неведомым причинам отдался в затылке неприятным уколом. — Вам следует тщательно ознакомиться с имеющимися записями, поскольку они могут сыграть немаловажную роль в судебных прениях. Вы поймёте, о чём я, когда сопоставите все договора и имущественные декларации их составителей. Также советую обратить внимание на перечень имущества вашей семьи — я нашёл его крайне занятным.       «За… нятным?»       — Госпожа, — неожиданно подали голос со стороны входных дверей, напрочь сбив мне весь мыслительный процесс. — Явился… ваш слуга. Нижайше просит аудиенции.       — Н-нижайше?       Это, пожалуй, самое удивительное событие на текущий юби, даже на фоне всех уловок моего нового чужеземного «учителя», как он изволил себя наречь. А ведь солнце ещё высоко — поток сюрпризов может и не иссякнуть…       — Приму сие как знак свыше, что не следует злоупотреблять и без того чрезмерно выделенным на меня временем без предварительной договорённости, — усмехнулся под нос Марон, прежде чем подняться из-за стола. — Чему я, бесспорно, весьма признателен. Потому сердечно заверяю, что следующая наша встреча начнётся с куда более приятной ноты, нежели сим утром. Не утруждайтесь, выход найду сам. Всего вам наилучшего.       Дежуривший подле дверей адъютант, несмотря на враждебно-холодный взгляд, тем не менее услужливо отварил створки, одновременно как выпуская южанина, так и впуская околачивавшего порог арестанта. Мимолётная заминка — Марон, попридержав поравнявшегося с ним Иллиана за плечо, что-то бегло прошептал на ухо, на что второй отреагировал ещё более мрачным, нежели до этого, выражением лица. Но уже в следующий миг толстое древесное полотно с лязгом шелохнувшейся металлической ручки отделило их друг от друга, объявляя тем самым окончание одной встречи и начало последующей.       «Хрен редьки не слаще, так?» — всплыло отчего-то в голове одно из многочисленных выражений, когда-то услышанных от него.       От прежнего него.       — И что ты здесь забыл? — не в силах подолгу раздражаться на всех и вся, просто формации ради, с лёгким оттенком грубости вопросила я, присаживаясь обратно на стул. — Помнится, у тебя не доставало сил на бесцельные прогулки.       — На бесцельные, верно, — пробормотал он с подозрительно поникшим видом, даже не потрудившись поднять на меня глаза. — Сейчас же я пришёл по неотложному делу. Да и Минори решила, что я более-менее готов вернуться в свет и урезала количество сливаемой крови. — На миг его губы дёрнулись в потешной ухмылке. — Правда, ноги всё ещё ощущаются как деревянные.       — Дело? Какое у тебя ко мне может быть дело, да ещё неотложное? Неужто хоть раз в жизни надумал извиниться за своё возмутительное поведение? Ох, о чём это я — как будто ты способен…       — Да.       — …на признание собствен-н… А?       Я была готова поклясться, что ослышалась. Но затем Иллиан сделал шаг вперёд…       — Леди Сириен.       И буквально рухнул наземь, одним лишь чудом устояв на одном колене. Опирающиеся на пол руки слабо тряслись, не иначе как принимая на себя вес ослабшего тела, пока сам хозяин, будто через силу, выдавливал из себя громкие и чёткие слова с опущенной ниц головой.       — Я позволил себе непростительную грубость по отношению к вам. Я оказался слаб и поддался нахлынувшим эмоциям, что, безусловно, не может являться оправданием такому ужасному поступку. Я нижайше молю вас о прощении. Я не знал… и не хотел думать о том, через что вам пришлось пройти ради такого ничтожества, как я. Вы самая добросердечная и милостивая госпожа, о какой любому другому слуге остаётся только мечтать. А я не ценил вашего покровительства, отплачивая лишь дерзостью и неприятностями. Об одном я только не сожалею — о моих словах, что мне не может быть доверия. Но ко мне пришло понимание, что в таком случае я не имею права зваться вашим слугой… и даже продолжать жить. Поэтому смиренно прошу вас о поддержке. Я эгоистично пытался удержать всё в своих руках, искренне видя окружающих меня людей недалёкими и слабыми, годящимися лишь в качестве пешек и расходного инструментария. Но в итоге глупцом и слабаком оказался сам, закономерно потерпев крах и оказавшись раздавленным собственными амбициями. И только ваша самоотверженная помощь выдернула меня из лап смерти. Потому молю: останьтесь со мной и помогите измениться, исправить допущенные ошибки. Я хочу вернуть всеобщее доверие. Нет, я желаю быть достойным его. Помогите мне стать человеком в его высшем, светлом понимании и избавиться от клейма чудовища, что ясно читается во взгляде каждого из вас. Я вверяю вам свою жизнь, госпожа!       — И-Иллиан…       Чего я больше всего и опасалась. Невзирая на позитивный характер, сказанное не просто лишило меня дара речи — едва не довело до обморока. Мой трещащий на кусочки мозг попросту не в силах выносить столько потрясений за один даже неполный юби. Я разрывалась между желаниями закатить истерику и слёзно обнять этого идиота, что наконец-то обернулся на мой клич и начал шествие назад по тропинке, ложно уводившей его во тьму. Ведь какое бы зло он ни учинил — я не была готова отпустить его. Мой долг перед ним столь громоздкий, что пока я окончательно не рассчитаюсь…       — Как будто у меня есть выбор, — тихо вымолвила я, стыдливо пряча как дрогнувший от бушующих эмоций голос, так и вот-вот грозившиеся заблестеть от слёз глаза. — Мог бы и не распаляться так… дурак.       Что бы Иллиан ни натворил — я всегда буду на его стороне, так или иначе. Все былые сомнения отныне стёрты. Сколько бы усилий ни было приложено, я не могу пойти против собственного сердца. Пускай это и значило признаться в несравнимо бо́льшей глупости, нежели его.

Интерлюдия

      Успевшее позабыться пекло уходящего дня вкупе с непрекращающимся встречным потоком праздно гуляющих горожан выжимали немногие оставшиеся силы из спешно бредшей Мино. Очередное брошенное в пустоту извинение от столкновения плечами с которым уже по счёту встречным путником — не осознанное действие, а больше интуитивная реакция на возникший внешний раздражитель, от которого лишь хочется поскорее избавиться.       Бывшая послушница, а ныне подмастерье пекаря, до того пронизанная чувством вины за долгое отлучение от работы и просто беспардонное исчезновение, что, едва сбросив с плеч груз невольно навязанной волею случая ответственности, без лишних раздумий сорвалась обратно к наверняка хватившейся её хозяйке пекарни. Единственной, что расположилась в черте рабочего квартала, а не вдоль главной дороги торгового, как повелось у владельцев местных магазинчиков. Путь не близкий, особенно с дворянских холмов, лаконично прозванных местными «поднебесной», а для слепой женщины, пользующейся для ориентации в пространстве оседающим на поверхностях эрием, он выдался ещё и весьма тернист.       Решение лежало на поверхности — просто выждать наступление темноты, когда улицы опустеют и станет возможным пройтись без опаски споткнуться о кого-либо уже через пару ярдов. Но работавший на пределе возможностей почти целую эробу со скудным и урывчатым отдыхом мозг уже не озабочивался такими мелочами — перед ним стояла одна единственная задача: довести истощённое тело до дома, где станет возможным отдохнуть по-настоящему, в родном и безопасном окружении. И невзирая на лояльное, можно сказать почтительное, отношение своей «ученицы», леди Сириен, поместье Ванбергов невозможно было назвать в полной мере безопасной территорией — только не с соседством в виде полусотни обученных, но что важнее, подозрительно настроенных бывших соглядатаев и карателей буквально под боком. Кривая вероятностей самых разных, в основном плачевных, исходов не вдохновляла Мино.       И ей пришлось выбирать из двух зол: рискнуть своим благополучием или всех остальных. Иными словами, она… несколько слукавила, заверяя как навязанного ей подопечного, так и свою ученицу, его хозяйку, в способности первого отныне держать себя в относительно стабильном состоянии и в способностях второй при малейшем намёке на отклонение воспрепятствовать «пробуждению», как она сама нарекла состояние, когда Наги — или Пустая, как её нарекла впоследствии Мино — завладевает телом, вытесняя или блокируя разум носителя. Не сказать чтобы эти двое не были готовы к своим новообретённым ролям, но неоднократно проводимые мысленные расчёты как благого, так и худого исхода при самых вероятных обстоятельствах давали крайне плавающую картину. Наиболее светлые прогнозы: семь к трём в их пользу. Худшие: пять к пяти, уже скорей в пользу Пустой.       Обнадёживало, что все они имели долгосрочную перспективу, не менее чем на последующую якуму, а то и на две — есть некоторое время как на качественный отдых, так и на углублённый анализ выпавшей проблематики в несравнимо более комфортабельных, нежели до этого, условиях. Не говоря уже о нужде сперва обзавестись предположительно необходимым в подобных изысканиях инструментарием. Но сейчас подобные заботы казались ей излишними — все мысли крутились вокруг предстоящего скандала и, если всё совсем плохо, поднятия жилищного вопроса.       И опомнившись уже на пороге входа в магазинчик — отчего-то поостерёгшись заходить со двора, как обычно, — Мино предварительно подышала полной грудью, будто готовясь к казне, и лишь затем потянула кольцо двери на себя.       — Я… дома, — невыразительно и даже кротко, ввиду невиданного доселе волнения, обозначила она своё присутствие сразу после оповещения колокольчика над головой и, сделав несколько нерешительных шагов вперёд, замерла на полпути в покорной вытянутой позе.       Вопреки ожиданиям, помещение пустовало по обе стороны прилавка. Посетителей, коих не было отбоя даже в голодную Фуго благодаря изобретательности хозяйки, нашедшей способ сократить количество ингредиентов при выпечке хлеба раз в пять, пускай и жертвуя его вкусом и внешним видом, зато сохраняя былую питательность, нигде не углядывалось, даже духом не пахло, как говорится в народе. И владелица также не спешила узнавать, кого ей только Канто подослал в такой час. Нет, до закрытия оставалось ещё некоторое время — уж с готовым товаром человека отпустить сложностей не представлялось. Но пожилая женщина, не погляди что скряга и ворчунья, каких поискать, в том числе славилась расторопностью и умением ценить как своё, так и чужое время. И обделённая даже скупым окриком с просьбой обождать Мино тревожно прислушивалась к окружению в надежде уловить хотя бы мимолётный скрип половицы, любой малейший сигнал о присутствии здесь живой души.       Таковым, к её громаднейшему облегчению, послужил защекотавший ноздри пряный дымчатый аромат, не иначе как пришедший с кухни и сумевший преодолеть непродолжительный, но достаточно извилистый коридорчик. Мино не припомнила ни один рецепт выпечки с похожей палитрой специй, более того, подобный запах твёрдо ассоциировался с процессом тушения или варки — никак не с запеканием. Хозяйка готовила ужин. И судя по всему, по оплошности не закрыла магазинчик, так как всегда отделяла работу ремесленную от домашней, не позволяя их смешивать.       «Старушка совсем размякла», — внутренне улыбнулась Мино.       Казалось бы, столь несущественная разрядка, но она прибавила ей уверенности, позволяя сдвинуться с места и не в пример уверенней проследовать навстречу неизвестности.       — Я дома, — куда как бодрее повторила явившаяся, на сей раз лицом к лицу узрев искомую.       Ну как «к лицу» — хозяйка встретила её широкой спиной, корпя над котелком и шинковкой какой-то зелени. А заслышав приветствие — мельком обернулась, но тут же возвратилась к прерванному занятию, не проронив и слова.       Мино помнила, что в моменты сосредоточения женщину лучше не тревожить, посему тихонько приблизилась к ближайшему стулу с намерением терпеливо выждать более подходящего для оправданий времени. Да и желудок, почувствовав близость готовящейся пищи, вмиг напомнил о себе болезненными спазмами — от не отступавшего последнюю эробу переутомления она напрочь забыла поесть перед уходом, предвкушая долгожданное возвращение в родные апартаменты. К сожалению, реальность потерпела крах перед ожиданиями. Не то чтобы ей было важным ощущение нужности кому-то и проявление чужой радости от их встречи, но буквально отсутствующая реакция хозяйки… разочаровывала, пожалуй. Привычного другим людям чувства огорчения, как и прочих, вроде радости или страха, она не испытывала уже более десяти якум и успела позабыть, каково это.       — И чего расселась? — внезапно раздавшийся сердитый старческий гонор натурально встряхнул чуть было не задремавшую за столом Мино. — Не пойми где шлялась, работа простаивала, так хоть с ужином помогай — руки уже отваливаются ножом орудовать. Давай-давай, основу я подготовила — дальше сама. Тунеядцам кормёжка не положена, Миа, усвой это наконец.       — Да, конечно.       Вскочив, она на негнущихся ногах, тем не менее без единого возражения приняла протянутый хозяйкой фартук и заняла освободившееся место у разделочной доски.       — Только я не в состоянии уверенно манипулировать эрием… творить колдунство, — вежливо оправилась Мино, снизойдя до более упрощённой манеры говора хозяйки. — Я попробую нарезать собственными силами. Ничего, если выйдет с огрехами?       Та, демонстративно усаживаясь к работнице спиной, ограничилась скупой отмашкой рукой, мол «поступай как знаешь», а затем сгорбилась, опершись головой о сложенные руки, будто в желании вздремнуть. Мино, ввиду отсутствия зрения и понимания, что на неё никто не смотрит, вежливо кивнула пустоте и приступила к возложенным на неё обязанностям.       Однако прежде, чем взяться за нож, она ощупала подготовленные на доске стебельки и листья вдоль и поперёк, а после и обнюхала для верности — разные приправы и специи требовали индивидуальной дозировки. Тонкий пупырчатый ствол, колючие нитевидные плетущиеся меж собой листочки, совершенное отсутствие какого-либо запаха. Из всего перечня растений, что могли осесть в закромах местных жителей, это мог быть только карвибер. Или, как его кличет большинство горожан…       — Очиститель? — не удержалась от огласки удивления Мино. — Не знала, что вы им пользуетесь — у вас же отменное чувство и меры и вкуса.       — Ну пересолила я малёха, невидаль какая! — недовольно буркнула из-за спины хозяйка. — Меньше слов — больше дела! Бульон скорее выкипит, чем ты суп до ума доведёшь!       — Слушаюсь.       Железное наточенное лезвие неспешно, но методично застучало по дереву — давненько Мино не приходилось прибегать к физическому труду, всё больше полагаясь на разработанные ею бытовые техники. Благо, мышечная память пробудилась с наскока. А пускай бы и пришлось осваивать ручную готовку заново — её это не заботило. Она пребывала на том уровня счастья, какой для неё был достижим и на каком не хотелось отвлекаться на мелочные неудобства. Ведь хозяйка, несмотря на показное равнодушие, всё-таки беспокоилась о ней. Несвойственная рассеянность в быту и прорвавшаяся сквозь сердитое ворчание горечь не иначе как от проглоченных эмоций — они виделись ей красноречивее любых слов. Как та, кто сама прибегала к речи лишь из необходимости кого-то в чём-то проинформировать, Мино прекрасно понимала нежелание старушки выворачивать душу наизнанку, особенно посторонней. Да, кого та по одной лишь ей ведомой причине звала по имени почившей дочери, но их отношения тем не менее не выходили за рамки сотруднических.       Или же Мино так только казалось. До недавних пор. Пока впервые не поймала себя на мысли, что всё это время, будучи в отлучке, она думала о своей комнатушке… Нет, обо всём этом здании как о чём-то родном. Место, которое, быть может, ей не принадлежит, но где возможно остановиться и сбросить тяготеющий груз внешних забот. И человек, с которым она не связана никакими узами, однако ждущий её, заботящийся и переживающий о ней. Это её дом. И её семья.

Конец интерлюдии

      — Что мы здесь делаем? — запоздало осмелилась я выразить обеспокоенность уже будучи на улице, успевшая миновать несколько соседствующих со моим домом господских усадеб. — Только не говори, что опять удумал… как там его?.. мародёрство, да.       — Не в вашем присутствии, госпожа, — отшутился возглавлявший шествие Иллиан. Шутка улавливалась скорей в самом высказывании, нежели в пространно-монотонной речи, которая не менялась с момента нашего примирения. Я теплю надежду, что не ошиблась. Касательно и первого, и последнего. Ныне ни в чём нельзя быть уверенным до конца. — Я дал обещание во что бы то ни стало вернуть утраченное доверие. Есть кое-что, о чём вам следует узнать в первую очередь. И я очень надеюсь, что старый пердун успел к этому времени собрать хоть какие-то бумаги.       — Бумаги? Старый пер?.. Что?       — Просто следуйте за мной. Мы почти на месте.       И впрямь, совсем скоро мы остановились у ничем не примечательной для данного района каменистой ограды с вьющейся вдоль всего игольчатого навершия успевшей зацвести зеленью. Иллиан уже потянулся к пруту высокой калитки с намерением пройти на территорию, как с глухим клацом дали о себе знать удивительным образом оставшиеся без внимания толстенные цепи с замком. Вход закрывали снаружи. Здесь уже никто не живёт? И что в таком случае мы здесь за?..       — Похоже, тут без грубой силы не обойтись, — без всяких раздумий, в отличии от меня, выдал он и приглашающим жестом указал на преграду. — Прошу вас.       — Ч-чего? Вторгаться в частные владения без приглашения подобно грабителям? Объяснись немедленно.       — Вам всё объяснит и покажет тот, кто сейчас прячется за этими воротами. И если мы хотим попасть внутрь — придётся немного зайти за грань приличия. И уверяю, я бы не просил вас о таком одолжении без веских оснований.       — Ладно, предположим, меня такой ответ устроил. Но с чего такая уверенность, что хозяин дома всё ещё здесь? — для пущей убедительности я ухватилась за цепь. — Кто в здравом уме станет так основательно запираться?       — Этот скользкий червь, если станет жарко, и в землю наверняка зароется, — последовала неожиданно живая, со свойственной былому Иллиану напыщенностью, реакция, окончившаяся пренебрежительным фырком. — Ну очень ушлый тип — мне хватило одной короткой беседы, чтобы отпало всякое желание с ним впредь пересекаться.       — Так, быть может, нам и не следует? — попыталась протолкнуть я напрашивающуюся сама собой мысль. — Не знаю, что у тебя там за дела такие, но я почти уверена — мы можем обойтись и без него, кто бы он ни был.       — Нет, не можем.       — Почему?       — Я… Не мне об этом говорить. Пусть сам всё выложит. Его слова повесомее будут звучать, чем мои.       — Да кто он? Хотя бы это можешь сказать?       На что Иллиан, к моему громадному изумлению, не пустился в привычно растягивающийся и экспрессивный спор, а лишь категорично скрестил руки и молча уставился на ворота, будто если проявить терпеливость — они волшебным образом исчезнут самостоятельно, тем самым сводя проблему на нет. Или же в надежде, что моя неусидчивость возьмёт верх и это самое «волшебство» начну творить я, опять же, решая возникшую проблему в его сторону. Иными словами, вся его недавняя речь о верности с покорностью и протухшего яйца не стоит — ему что-то нужно, и точка. Моё мнение, что раньше, что ныне, обыденно уходит на задний план. Нет, он не проговаривает это вслух. Возможно, даже мысли себе такой не позволяет и искренне полагает, что иных путей просто нет, а значит и слушать-учитывать нечего. Но интуитивно, подсознательно, его «я» высится над всем и всеми вокруг. Так кто из нас на самом деле оказывается хозяином? И кто кому по итогу прислуживает?       — Да гори оно синим пламенем, — тихо огласила я финальный вердикт по всем имеющимся вопросам разом, бегло выводя поверх ладони, как иронично, сигил огня. — Но подобные уловки отнюдь не способствуют росту доверия, так и знай.       — Я понимаю.       Отогнав проблемного слугу подальше свободной рукой, я подвела направляющую поближе к замку, оставляя небольшое пространство из страха опалить плоть — огонь есть огонь, будь он хоть всецело тебе подконтролен. А для меня опасность представлял ещё и металл, который я была намерена расплавить — ещё ни разу не доводилось производить технику такой тонкости, но теорией Минори в своё время нагрузила меня с избытком, по стихийной магии так уверенно.       Сосредоточение взгляда на отверстии для ключа. Мысленное преобразование хаотично беснующего огня в луч, как его называла Минори. Концентрация «созванного», облепившего руку эрия близ сигила. Нервные окончания понемногу бурлят, упорно сдерживая накопленную энергию до поры. Держать стало невмоготу — сброс энергии посредством лёгкого ментального толчка.       — Ого, ты… вы не перестаёте удивлять, госпожа, — с присвистом протянул откуда-то сбоку Иллиан. — Газовая горелка прям.       — Газо-что? — запоздало откликнулась я, когда в затворной части уже зияла дыра с оплавлено-потёкшими гранями, а дужка отныне держалась меж створчатых петель на одном честном слове.       — Да так, ерунда, забудьте. Нет, это никакая не насмешка, честно, — поспешил вставить он, отметив мой сердитый вид. — Пожалуйста, просто идёмте. Если угодно, объясню всё интересующее дома — сейчас не то время и место.       Спорить и правда представлялось затеей сомнительной, посему он отделался укоризненной демонстрацией указательного пальца и был отпущен вперёд — раз уж осмелились вторгнуться в чужие владения, пусть первый в случае чего и берёт на себя основной гнев. А то и удар.       Первое впечатление не обмануло — территория оказалась запущенной. Со времени народного бунта минуло около двух эроб, и все оставшиеся на свободе дворяне или перебрались в иногородние имения, или укрепились внутри города: жилые особняки сразу цепляли взгляд обилием охраны, как снаружи, так и за воротами. Здесь же не было даже прислуги, обычно облагораживающей участок в отсутствие владельцев. Если кто-то здесь и пребывал — он явно не желал об этом распространяться. И без того скверное предчувствие успело перерасти в беспокойство. Непосредственное участие в очередных тёмных интригах виделось не многим милее, чем плетущиеся у тебя за спиной.       Восхождение по короткой лесенке, небольшая заминка перед могучими дверьми, после коей, правда, последовал совсем не скромный, а то и агрессивный стук металлическим кольцом, призванный оповещать хозяев о посетителях. Доселе держа строгую подтянутость, свойственную прилежным слугам, Иллиан едва зримо, но опустил плечи и возвратил лицу знакомую хмурость с помесью надменности — достижение цели будто позволило ему ненадолго сбросить… да, не иначе как маску. Ты и правда не изменился. И такое чувство, что не собираешься. Ты, право, держишь меня за круглую идиотку, Иллиан. Ничего, это было ожидаемо. Можешь носить при мне любые маски и играть всевозможные роли на публику, но рано или поздно я выполню твою просьбу — ты у меня станешь образцовым человеком. Искренне того желая или нагло блефуя. Если не возьмёшься за ум — я сама вдолблю тебе всё необходимое.       — Открывай, старик! — ни с того ни с сего гаркнул Иллиан, чуть не наградив меня сединой. — Я знаю, что ты здесь! Я слышу отсюда не только твоё рваное дыхание, но и прерывистое биение дряхлого сердца! Не вздумай шутить со мной!.. — Будто невзначай уцепив меня краем взгляда, он осёкся и поправился. — С нами!       — А какая бездна тебя вообще сюда звала?! — в такт ему отозвались скрипучим, и тем не менее довольно бодрым для преклонных якум голосом. — Я чётко дал понять, чтобы ты отныне здесь не появлялся — мы же оговорили принцип обмена! Да вдобавок и отродье Ванберга за собой утянул, выродок!       — Ты винохлебальню-то для начала отрегулируй, падаль! Это не какая-то дворовая шлюха, а будущая помазанница самой короны и моя госпожа вдобавок! В конец берега попутал на заре жизни, рухлядь?!       — Кто её там и каким образом мазать будет — это ещё поживём-увидим! А пока вы не более чем тявкающие в пустоту щенки! Тебе было велено ждать — вот и жди, как послушная псина! И мелкую сучку с моего порога убери! Мне не о чем больше с тобой говорить!       — Да ты, бля, бессмертный, погляжу! А в лицо мне слабо это повторить?!       — Мои министериалы тебе это повторят! Ты меня совсем за идиота держишь, сопляк?! Пускай ты сильнее меня одного, однако за мной мощь половины местных рыцарей и мелких дворян! Они расчётливое и горделивое сословие и потому охотней поддержат прежнего и доверенного господина, нежели встанут на сторону какой-то тщедушной малолетней!..       — Довольно!       На миг утратив самообладание, я вместе с гневным выкриком испустила некое подобие силовой волны, сотрясшей огромную дверь, как хлипкий дощатый заборчик, и оставившей на неё неровный ряд как поверхностных царапин, так и глубоких выбоин с торчащими зубьями щепок. С той стороны послышался глухой шлепок и болезненные шипящие причитания — хозяин, вероятно, в страхе отшатнулся и завалился назад, отделавшись, судя по характеру ругани, лёгкими ушибами. Что, впрочем, никак не извиняет мою несдержанность.       Наученное горьким опытом сознание отныне малейшее проявление злости интуитивно воплощало в самое настоящее оружие. Конечно, без сигилов эрием невозможно управлять с тем же мастерством, однако если единичный, случайно созданный импульс сотворил такое — страшно подумать, на что окажется способен беспрепятственный, отпущенный на волю поток. В голове тотчас всплыл образ разлетающейся в щебни двери и окутывающего меня, подобно броне, вихря. Мне ещё не приходилось манипулировать воздухом таким образом, но вера в то, что это возможно, крепла час от часу. Не даром магическим техникам обучают либо в церкви, либо в Цитадели, где имеет место строжайший отбор и долгая закалка характера. Эмоции — одно из главных орудий мага наравне со знаниями. И его же злейший враг.       — Я искренне сожалею за то, что не сумела сдержать свой… пыл. Мы все позволили себе лишнего, и на словах, и на действиях. Я предлагаю оставить все имеющиеся обиды в стороне, какие бы они ни были, и попытаться выстроить цивилизованный диалог. Мой слуга заверил, что вы можете предоставить какие-то полезные для меня сведения. И как я поняла из слов, вы нуждаетесь в чём-то, что можем предоставить только мы. Иначе бы и сделки никакой не было, я не права?       С той стороны молчали. Ругань и шорох также успели стихнуть, создавая обманное чувство, будто никого там и в помине не было. Мне ничего не оставалось, кроме как развить начатую мысль — уходить с пустыми руками я не намеревалась уже из принципа.       — И раз уж вы имеете удовольствие говорить со мной не через решётку темницы, то осмелюсь предположить, что ваше участие в делах прошлого совета или исключено вовсе, или имеет малый, незначительный характер. При любом положении вещей я готова договариваться и уступать, если это повлечёт обоюдную выгоду всем без исключения. И ваших министериалов со спокойной душой можете оставить при себе — я не стремлюсь наращивать власть путём грубой силы и оружия. У меня будет самая огромная и могущественная, в умелых руках, армия — крестьяне и горожане. В конечном счёте ваши головорезы не будет стоить ничего, если их некому будет кормить и снаряжать. А крестьяне и ремесленники охотней пойдут как раз за мной, а не за вами, господин… кто бы вы там ни были. Посему прекратите этот фарс и позвольте встретиться с вами воочию. Клятвенно заверяю, что ни я, ни мой слуга не причиним вам никакого вреда. Мы пришли с миром. С миром и уйдём. Независимо от исхода разговора.       Ожидание растянулось до неприличного счёта, что ноги успели натурально взвыть от тяжелеющего с каждым мигом тела — при моём-то скромном весе, — когда господин за дверью соизволил вновь подать голос, если не сказать вызывающий гонор:       — Каковы гарантии? Чем подкрепишь свои заверения?       — Репутацией.       — Ха! Какая репутация может быть у такой мелочи?!       — Не моя — моей семьи. Я дочь своего отца, лорда Ванберга. И если я верно осведомлена, слово моего отца никогда не ставилось под сомнение в этих краях. Позволь я себе разбрасываться сим великим именем попусту — бесстыдно посрамлю его честь. Честь всей моей семьи.       — Честь?..       Засов со скрипом ушёл в сторону, ключ со скрежетом провернулся в замочной скважине — и проникшие внутрь косые лучи солнца осветили выглянувшее в образовавшуюся щель морщинистое, искажённое в жуткой гримасе и усеянное нечёсаными серыми прядями старческое лицо. Вид старика под стать его жилищу: ветхое и брошенное.       — Много ты знаешь о чести своего нерадивого папочки, этого неуёмного, честолюбивого и пустоголового индюка, чей конец оказался весьма предсказуем.       — Зато вы знаете его лучше кого бы то ни было, полагаю, лорд?..       Я само спокойствие. Безмятежный океан. Это не более чем слова. Не теряй самообладания…       — Харальд, — нехотя назвался он со вздохом, заодно распахнув дверь пошире, то ли в приглашающем жесте, то ли просто являя себя в знак вежливости… хотя это слово к нему применимо едва ли. — Лорд Харальд Кингсли.       — К-Кингсли?..       — Госпожа, держите себя в руках, — твёрдо прошептал подобравшийся ближе Иллиан, не иначе как узрев проступившую на виске вену: от притока крови к голове, казалось, пульсировал весь мозг без остатка.       Если до сего меня просто задевал поток льющихся брани и оскорблений, то одно упоминание этого фамильного имени приводило в самое настоящее бешенство. Как вспомню те ехидные поросячьи глазки, разглядывающие моё беззащитное связанное тело…       Нет! Не теряй самообладания! Ты выше этого, помнишь?!.       — Так вы позволите нам пройти? — с тяжёлым вздохом вымолвила я, попытавшись натянуть на уста приветливую улыбку. Вышло, скорей всего, фальшиво, но это уже куда больше, нежели заслуживает любой представитель их семейства. — Я… сгораю от желания послушать о делах совета, если вы о них осведомлены. И в особенности о делах моего отца, раз уж сами подняли эту тему.       Кингсли-старший в свою очередь и не старался скрывать своё презрение, оценив мою вежливость вызывающим фырком. Тем не менее створка отварилась настежь, а хозяин без лишних предисловий, ограничившись ленивым манящим за собой взмахом, направился вглубь дома. Мне почему-то расхотелось пересекать порог, но встретившись глазами с Иллианом и увидев в них схожую палитру эмоций, я нашла необходимую поддержку. Не сговариваясь, мы единовременно сделали шаг в сгущённый полумрак обители семьи, как выяснилось, бывшего управляющего городским советом. Чего я и боялась: сюрпризы будут валиться мне на голову не иначе как до конца этого треклятого дня.