Вальс

Только узкие улицы, нет площадей, Только серые толпы незрячих людей. В этом городе пыльном боюсь заплутать, И таким же незрячим со временем стать. Риверра. Великий город. Прекрасная столица, где находится Пандора и дома четырех герцогов. Так о ней говорят те, кто здесь никогда не был. Для Руфуса Бармы Риверра никогда не была красива. Она становится похожа на Сабрие. Это видно — стоит только выйти на пыльные узкие улочки, где без конца снуют и суетятся совершенно одинаковые людишки с серыми лицами, пустыми глазами и сухим, пыльным ветром в голове вместо мозгов. Такой ветер дует в переулках города, умирающим зверем стонет в водосточных трубах, срывает листья с редких деревьев. Говорят, осенью природа умирает. В Риверре почти нет травы, цветов и прочей растительности. Осенью умирает сама Риверра. Выстывшие дома, зияющие пустотой чернильные глазницы окон — словно порталы в Бездну, так и норовящие поглотить все, что находится поблизости. Осенние месяцы герцог предпочитает проводить в резиденции за городом. Будто в контраст умирающей Риверре, лес за городом становится еще красивее, чем был летом. Ализариново-красными, багряными, золотисто-рыжими росчерками акварели кружатся в пряном воздухе опадающие листья. Под ногами едва слышно шепчутся травы. Даже закаты и рассветы здесь иные, нежели в городе, где грязно-багровые лучи тяжело пробиваются через тучи и пыль. Тут яркие бронзово-алые солнечные нити пронизывают кроны деревьев, которые в этом свете пылают огнем — не обжигающим, а отдающим тепло сгорающих летних дней — словно прощальный подарок перед тем, как все это будет скрыто под прозрачно-серебристым погребальным саваном зимы. Осенью Барма выезжает в город лишь по крайней необходимости — даже дела с Пандорой ведет через Лиама. Он ненавидит возвращаться туда в это время года. Ненавидит отвратительно одинаковые дома, набившие оскомину своей похожестью улочки, до зубовного скрежета идентичные лица — словно множество творений рук бездарного скульптора. Летом, зимой, весной это странно преображается в его глазах, но не сейчас — не мрачной холодной осенью. Руфус в своей жизни боялся очень немногих вещей. Но, каким бы странным и глупым не казался этот иррациональный страх, он боялся заблудиться в Риверре. В паутине ничем не отличающихся друг от друга тесных улиц, темных дворах, малолюдных переулках. Слиться с пыльно-серой массой, стать таким же созданием, что не живет — существует, не мыслит — руководствуется примитивными инстинктами и желаниями. Попытаться друг друга найти нелегко. Пыль въедается в наши глаза глубоко. И вокруг — только холод и ложный покой. Посмотри на меня, будь со мной, будь со мной! Брейк бесцельно бродит по городским улицам — словно ищет кого-то, а кого — и сам толком не знает. Наверное, человека, что будет выглядеть живым, ярким на фоне общего упаднического однообразия. Щурится — ветер швыряет в глаза пыль, что въедается в радужку, в зрачок, стремится лишить зрения окончательно, хотя до этого не так далеко и без нее. Вокруг мертвенно спокойно. Обычно у торговых лавок на каждом шагу случаются перебранки, нередко — драки. Сейчас люди выглядят пугающе отрешенно. Но этот покой — ложный. На деле, в домах — за плотно зашторенными окнами, запертыми дверьми — его нет. Скопившееся нервное напряжение, злость — неважно на кого, последствия хандры, что навевает тяжелая атмосфера города, груз личных проблем — все то, что не принято выставлять на всеобщее обозрение, все то, что прячется за лживой бесстрастностью — выплескивается там на тех, кто оказывается рядом, будь то родственники, любимый человек или просто случайный сожитель. А наступающее после этого опустошение оставляет свою метку — мертвенный покой на лице. Осенью в Риверре очень холодно — Шляпник зябко кутается в черный плащ, но даже он особо не спасает. Ледяной ветер нещадно треплет полы одеяния, вытягивает тепло из тела — словно выпивает саму жизнь. В сознании почти всегда в моменты таких спонтанных прогулок бьется одна единственная мысль: «Побери Бездна, как же холодно, как же мерзко… Есть в этом проклятом городе хоть один по-настоящему живой человек?!» Почти всегда ответ отрицательный, но в те редкие моменты, когда Брейк встречает рыжеволосого герцога, он меняется на утвердительный. Всякий раз альбинос не может понять, что такого в этих пусть черных, словно присыпанных пылью, но поразительно живых глазах; карминовых волосах, напоминающих островок живого тепла; плавных, гордых, уверенных движениях. Это что-то заставляет Зарксиса надевать самую приторную и ехидную из своих улыбочек, подходить к Барме и без всякого приглашения идти рядом, с нескрываемым упоением доводя того до белого каления или ведя почти невинный обмен «любезностями». И видеть, как, несмотря на неизменную невозмутимость на аристократичном лице, в обсидиановых глазах сменяются эмоции — от раздражения до ярости, от гордого превосходства до желания прирезать невыносимую белобрысую заразу прямо на улице — истинное удовольствие. Брейк провожает Руфуса до Пандоры, куда тот обычно направляется, ибо никакая другая причина не заставит его приехать в город осенью, а сам в странно-приподнятом настроении возвращается в особняк Рейнсворт. Не страдаю, не лгу, не хочу, не терплю, Не надеюсь, не плачу, не жду, не люблю. Но пытаюсь упорно сильней и сильней Дотянуться рукой до закрытых дверей. Руфус Барма и Зарксис Брейк, не сговариваясь, перерезали бы горло любому, кто посмел, зная судьбы обоих, назвать их страдальцами. А уж тем более, упаси Бездна, пожалеть. Руфус Барма и Зарксис Брейк — лжецы. Первый — как истинный иллюзионист — лжет всем вокруг, второй, в основном, — самому себе. Их обоих давно изобличили во лжи, но никто не заявит им об этом открыто. Руфус Барма и Зарксис Брейк давно запретили себе чего-то желать. Желание — это слабость, которой можно с успехом воспользоваться. А у них не должно быть слабостей. Руфус Барма и Зарксис Брейк — люди железной выдержки. Первый — ледяной человек, не знающий жалости и подобных ей глупостей. А по поведению второго невозможно понять, что когда-то он был хладнокровным убийцей, человеком, потерявшим все. У большинства другого представления о главе герцогского дома Барма и легендарном контракторе Безумного Шляпника быть и не может. Не надеяться никогда на чужую помощь; не сметь предаваться позорному себяжалению; не ждать, когда что-то будет сделано за тебя; не любить, ибо любовь — самая большая и недопустимая слабость, что только есть на свете. Но благодаря очередному издевательству судьбы они знают друг о друге гораздо больше. Шляпник пусть редко, но видит срывы холодного герцога. Это не похоже на банальные истерики — не опустится глава дома Барма до такой тривиальности. В такие моменты движения Руфуса становятся более резкими и рваными вместо обычно по-кошачьи грациозных и плавных. Он почти не говорит, но через пару минут швыряет в едва успевающего увернуться альбиноса тессеном, тихо шипя проклятия, адресованные неизвестно кому. Брейк молчит, но терпеливо слушает. Этого герцогу вполне достаточно, чтобы быстро вернуть свою обычную собранность. Сам красноглазый тоже не всегда способен держать себя в руках. Но он ведет себя иначе — просто заявляется — чаще всего посреди ночи — в герцогский особняк, молча проходит в гостиную, открывая на ходу бутылку принесенного коньяка или вина. Руфус понимает без слов и достает бокалы, чтобы потом скоротать ночь за бессмысленным полупьяным трепом обо всем и ни о чем. Они видятся довольно часто в том самом театре, где юному Безариусу довелось узнать о Красноглазом Призраке — прошлом Зарксиса, что окрашено багровыми тонами и до сих пор звенит в ушах криками ни в чем неповинных людей. Герцог вызывает Брейка на допросы, надеясь докопаться до правды о трагедии Сабрие. Зарксис является на них только потому, что хочет того же. Оба думают, что противник что-то знает — какую-либо информацию, что надежно спрятана за дверьми чужой души. Каждый надеется дотянуться до двери другого, взломать замки, распахнуть ее. Но никто из них не уступит никогда в жизни. Задыхаюсь, боюсь, что в толпе утону, Только слезы твои не пускают ко дну. Одиноки в толпе, одиноки вдвоем, Мы, друг друга не слыша, друг другу поем. Оба ненавидят шумные компании. Брейк, старательно пропуская мимо ушей ворчание госпожи, почти никогда не танцует на балах — стоит на балконе, предпочитая наблюдать сверху за безопасностью юной леди Рейнсворт. Руфус же зачастую на них просто не является, посылая вместо себя иллюзию, а сам проводит время за книгой или работой где-нибудь в тихом месте особняка хозяев праздника. Им нечего делать в толпе, где они все равно никому не нужны и никто не нужен им. После шумных торжеств или напряженных собраний Пандоры, Зарксис уже заранее знает, что получит приглашение в театр на очередную «беседу». Даже вдвоем они одиноки, но, что странно, получается делить их якобы разные одиночества пополам, неосознанно облегчая ношу другого. Обычно они, доведенные на утомительных мероприятиях до белого каления, быстро обмениваются полными воспаленной ненависти фразами, стремясь окончательно взбесить друг друга, и один из них, как правило Руфус, делает первый выпад. С аристократичным возмущением разбивающегося хрусталя звенят пластины тессена, когда герцог умелым движением отводит в сторону очередной удар. Катана в ответ вибрирует натянутой струной в руках делающего выпад за выпадом Шляпника. Победителем из таких спонтанных боев не выходит никто — как и побежденным. Я одинок, ты одинок, Нам не сделать шаг навстречу друг другу. Каждый из нас танцует вальс С собственной тенью по кругу, по кругу. Одиночество Руфуса — пыльные длинные стеллажи обожаемых им книг; бесконечные листы документов с осточертевшей вязью чернильных строк, сообщающих об очередном нелегальном контракторе; мир иллюзий, что едва заметными движениями тонкого пера оставляет свои муаровые следы на полотне реальности. Его одиночество якобы избрано добровольно, но на деле просто предначертано безжалостной судьбой, где приговором послужил герцогский титул. Зарксис же вынужден был принять смерть тех, кто был близок ему; связать искалеченную душу нелегальным контрактом с цепью, сделавшись убийцей, что отнимает чужие жизни ради возвращения тех, кто был для рыцаря всем; поняв, что натворил и сделал еще хуже, осыпать себя приторной карамельной крошкой, выткав из ехидной улыбочки, чрезмерной сладости леденцов с привкусом яда и лоскутов изрезанной души нового человека, образ, которым вынужден жить. Кандалы одиночества, не заслуженно, а слепо следуя безжалостному року, сомкнувшиеся на бледных запястьях случайного человека. Из-за обостренного недоверия ко всем и вся и гордости вряд ли им удастся перестать быть врагами. Никто не сделает шаг навстречу. Лучшие враги — самое, пожалуй, подходящее название их отношений. Впрочем, зачастую иметь превосходного врага лучше, чем преданного друга. Каждый кружится в бесконечном вальсе с собственным одиночеством, не пересекаясь траекторией движения ни с кем другим. Но если одиночества схожи — может, когда-нибудь будут схожи и пути?..