Сборник драбблов

      Снежная долина в окружении цепи острых вершин. Спокойная гладь незамерзающего озера. Ветхий заброшенный домик без признаков обитания в нём. Когда-то ему сказали, что это самое безопасное место. Ему соврали.       Он притаился, задолго до настоящего момента почуяв западню. Слежку. За ним пришли. Интересно, сколько псов на него спустят. Всех ли их получится уничтожить, или всё же кто-то укусит чуть раньше? Чунмён предвкушает, пропуская через себя невидимый глазу чёрный дым, позволяя полностью себя окутать. Спрятать.        Спрятать от всех псов.       Спрятать от целого мира!       Чунмён так долго сдерживал себя, так долго боролся, что сейчас его едва не одолевает истерический смех. Столько лет бороться, чтобы сейчас вот так взять и сдохнуть? Ну нет. Сдохнут они. Все, кто посмел разрушить его жизнь.       Сдохнут!       Они все сдохнут!       Они будут гнить на дне этого живописного озера. Будут гнить в канализациях и сточных канавах, будут гнить в земле. Ах, как сладко слово смерть. Чунмён всегда её боялся, его всегда учили бояться. Но бояться не стоит. Смерть так же естественна, как рождение. Как закон тяготения.       Чунмён слышит скрип снега где-то совсем близко и вжимает голову в плечи, стараясь быть ещё меньше. Скрип ближе, можно различить тяжёлую поступь в армейских ботинках. Один? За ним прислали только одного? Это даже обидно. Его же так боялись. Так ненавидели. Будь Чунмён на их месте, послал бы армию.       Резкий выпад вперёд, и оружие пса теряется в глубоком снегу. Замах, кулак в нос, неправдоподобный хруст. Сломал? Сломал! Но противник этого будто не замечает. С каким-то звериным рёвом вытягивает обе руки вперёд и перехватывает сопротивляющееся тело.       — Это я! Чунмён, боже, это я!       Чунмён замирает ледяной скульптурой, не находя силы поверить в происходящее. Это всё сон. Всё не на самом деле.       Неправда!       — Я… — начинает было Чунмён, но слова застревают в глотке. Там же бьётся сердце. Там же сейчас все мысли и воспоминания.       — Вот и хана тебе, уродец, — со злорадством бросает кто-то, но Чунмён давно перестал обращать на такие высказывания хоть крупицу своего внимания. Он уже давно не ребёнок. Отсутствие реакции, впрочем, нервирует кого-то. — Что, даже не интересно? А если я скажу, что хана твоему Ифаню, а?       Чунмён в секунду теряет всё своё равнодушие и с силой сжимает чужое горло, прижимая к стене.       — Говори!       — Ха-ха-ха-а! — сквозь хрип смеётся кто-то. — Вон оно! Это всё правда!       — Говори! — Чунмён сжимает горло чуть сильнее, совсем не заботясь об образе хорошего мальчика, что поддерживал многие и многие годы здесь.       — Ифань не справился. Хвансу, его последний объект, оказался ловчее. Ты бы видел бедное тело Ифаня. Он провалил задание.       Вот так просто. Каких-то три слова, а означают смертельный приговор. У них так заведено. Никто не говорит, что боец мёртв. Боец не справился.       Не справился!       Ифань не справился!       Нет.       Пелена перед глазами не сходит. Чёрный дым заполняет до самых краёв. Чунмён не помнит дальнейшего. Лишь кровь, кровь, кровь! Её сладкий запах. Расширенные от ужаса глаза Хвансу. Его исполосованное лицо. Ливер, затолканный в его же глотку. Его кишки, обмотанные вокруг шеи.       Уже стоя в душе в квартире Хвансу Чунмён понимает, что сделал. Не сдержался. Подвёл Ифаня. Но какая в этом теперь разница? Важно лишь спрятаться хорошенько, потому что им не потребуется много времени на обнаружение тела. Не потребуется много времени на понимание, кто его порешил. Не потребуется много времени, чтобы пустить псов по следу Чунмёна.       Бежать.       Бежать!       Но куда? Существует ли теперь безопасное место?       — Зачем?       Такой простой вопрос голосом Ифаня звучит как что-то о механизме двигателя, в котором Чунмён ни черта не разбирается.       — Зачем, Чунмён?       Ифань разворачивает его к себе лицом и впервые за двадцать лет в самом деле видит его. Видит скрученные бараньи рога и серую кожу. Не мертвенно бледную, как думал до сих пор, а насыщенного угольного цвета. Видит чёрные глаза. Не преувеличение, а действительно чёрный цвет белка, радужки и зрачков. Ещё совсем недавно глаза лучились добротой и светом. Ещё недавно Ифань утирал слёзы из этих необыкновенных глаз. Ещё совсем недавно Ифань привёл Чунмёна с собой.       Ифань сидит в густой тени дерева напротив огороженной детской площадки и нервно мнёт в руках пачку совсем дешёвых сигарет. Десятки детей всех возрастов, и все они без родительской любви и заботы. Их становится невыносимо жалко, хотя казалось, что он давно забыл это чувство. Но нет. Всё ещё болит. Всё ещё помнит одиночество и страх вдали от родных.       Из здания на площадку выходят двое. Юноша-послушник и малыш лет пяти. Те самые, с фото. И Ифань с ужасом понимает, что его объект — не юноша. Ребёнок. Этот самый малыш, у которого коэффициент 9,8.       Нет, здесь какая-то ошибка. В центре просто ошиблись, вот и всё. Ифань просто не может поверить. Да, у ребёнка уже выросли крохотные рожки и немного посерела кожа, но ведь это только ребёнок!       Послушник уходит, оставляя мальчика одного, и к нему сразу подбегает ещё пара мальчишек. Чуть старше. И чего только Ифань в жизни ни видел, какую грязь бы ни наблюдал, по-настоящему его пугала злость и жестокость детей. Один мальчишка занёс кулак и наотмашь ударил. И вот оно — ребёнок, чей коэффициент составляет 9.8, не ударил в ответ. Не посмотрел со злостью. Маленькие плечики затряслись, из лучистых глаз ручьём потекли слезы. Мальчику было больно, он имел право на удар в ответ. Но не стал. Сдержался. Сдержал своего монстра.       Нет. Ифань не станет убивать ребёнка. Только этого не хватало.       Через неделю Чунмён стоит за дверью, откуда доносятся крики и ругань.       «Это не имеет никакого значения, Ифань! Ты знаешь правила не хуже меня!»       «Это бесчеловечно! Ему только пять! Как вы могли допустить такое?!»       «Возраст не имеет значения. Мы уничтожали младенцев. Коэффициент — вот что важно.»       Чунмён не понимает ни слова. Коэффициент, уничтожение. Он не понимает, почему оказался здесь, почему отец Маттео просто так отдал его в руки незнакомого дядьки. Это его новый папа? Но почему он не выглядел радостным? Почему смотрел на него такими грустными глазами? Почему все остальные люди в этом огромном доме смотрят на него как на… монстра?       »…точка. Я не убью этого ребёнка. Он ничего не сделал. И знаю, что не сделает. Я верю в него.»       За дверью что-то грохает и раздаётся до того тяжёлый вздох, что притихший Чунмён аж подпрыгивает на месте.       «До первого промаха, Ифань. До первого промаха.»       Дверь распахивается прямо перед лицом Чунмёна, чудом не задевая, и выходит Ифань, злой как сто чертей. Он смотрит на мальчика растерянным взглядом, поджимает губы и коротким кивком велит идти за собой.       — А… Дяденька? — голосок Чунмёна до того тонкий и чистый, что невольно на ум приходит мысль об ангельском хоре.       — Ифань. Я просил называть меня Ифань. Не бойся меня. Ничего и никого здесь не бойся. Я отвечу на все твои вопросы позже.       Чунмён тоже поджимает губы, невольно копируя Ифаня, и кивает. Он научился не задавать вопросов. Научился молчать и принимать всё за данность. Научился не драться, но представлять, как закапывает тела обидчиков. Прямо под розовыми кустами вдоль забора приюта при церкви. Не плакать, но представлять израненные лица противных настоятельниц. Научился не пугаться своих мыслей.       Ифань ведёт его длинными коридорами, не обращая никакого внимания на удивлённые взгляды и окрики. Ему плевать. Плевать, что подумают о его решении защитить этого ребёнка, плевать, если посчитают сумасшедшим. Он защитит мальчика любой ценой. Не позволит ему стать тем, кем его видит Суман и отдел разведки. Научит быть человеком.       В комнате, куда его приводит Ифань, Чунмёну не нравится. Она тёмная и будто нежилая, здесь совсем нет игрушек и карандашей, нет цветочных горшков. Металлическая кровать на пружинах, даже на вид жёсткая перина, небольшой комод, стол да стул. Конечно, Чунмён жил не во дворце, но даже на его взгляд в комнате могло быть веселее.       — Дяд… Ифань? А ты кто? Где мы?       Ифань тяжело опускается на перину и хлопает ладонью рядом с собой, приглашая Чунмёна сесть.       — Я… работаю в полиции, скажем так. Ты знаешь, что такое полиция? — мальчик несмело кивает и устраивается удобнее. — Я наказываю плохих людей. А это место — отделение полиции. Здесь много людей. Дети тоже есть. Надеюсь, ты с ними подружишься. Но если нет, не страшно, я буду твоим другом.       — Другом? — звонкий голосок Чунмёна снова напоминает об ангельском хоре, и Ифань думает, что и сам Чунмён похож на крохотного ангела. — Другие, кто уходил, уходили к маме и папе…       — Я не твой папа. Друг. Учитель, если хочешь.       — Ну да… — задумчиво морщит носик Чунмён. — Ты не очень старый для папы.       Ифань лишь на миг удивляется и тянет губы в широкой улыбке. Он не улыбался, пожалуй, уже тысячу лет.       — Ты прав. Мне всего двадцать три.       Чунмён поднимает глаза и улыбается в ответ на добрую улыбку. Он не совсем понимает, что значит это «двадцать три», но понимает, что Ифань уже совсем большой. Отмечает огромное тело, гораздо больше, чем у послушников при церкви, отмечает по-девчачьи убранные в высокий хвост волосы. Ифань совсем не страшный. Сейчас Чунмён думает, каким же он был глупым, когда испугался этого огромного молчаливого дядьку! Совсем как малыш испугался, но ведь Чунмён давно не малыш!       Не малыш!       Не малыш!       И теперь ему стоит повзрослеть совсем, чтобы самому защищать Ифаня.       — Я должен был. Должен был, понимаешь? Мне сказали… Сказали, что ты не справился! Я… Я должен был отомстить!       Чёрные глаза Чунмёна наполняются слезами, как совсем недавно. Как очень давно. Чунмён, такой ласковый и добрый, такой ранимый и нежный, неужели он действительно способен на жестокое убийство? Ифань же делал всё, чтобы не допустить этого. Чтобы монстр Чунмёна не пробудился. Где же он так ошибся?       — Давай, Чунмён! Нападай!       Ифань бьёт Чунмёна в грудь, и тот едва не падает от силы удара. Он вообще еле держится на ногах, но Ифань не думает о послаблении. Чунмёну нужно выплёскивать свою злость и боль, а не держать в себе. Ему почти шестнадцать, он почти мужчина, но продолжает всхлипывать ночью от косого взгляда или нелестного слова. Как одиннадцать лет назад, когда Ифань впервые его увидел. Чунмён остался тем же маленьким ангелом, что звонко смеялся и ещё звонче плакал, но должен стать сильнее.       — Я устал, Ифань! Я не могу! Ты же знаешь, что я не могу!       Ифань знает. Знает, что этот ребёнок не может и не хочет причинить боль другому. За долгие одиннадцать лет коэффициент Чунмёна не сдвинулся ни на долю процента, но рано или поздно бомба должна детонировать, если Чунмён не перестанет держать боль в себе. Душевные раны невозможно выплакать, невозможно просто забыть. Боль от них нужно выплеснуть. На боксёрскую грушу, на Ифаня. Чунмён должен уметь выплеснуть скопившуюся энергию, должен научиться ею управлять.       — Бей!       Новый выпад, новый удар, и Чунмён падает на мат, закрывая зарёванное лицо предплечьем. Ну как же Ифань не понимает?! Это сильнее его! Он просто не в состоянии дать сдачи! Злость на своё слабоволие и беспомощность почти парализует, почти тошнит от этого. Или всё дело в крови из разбитой губы. Или в его крови на пальцах Ифаня. Слишком много крови, она повсюду.       Повсюду.       Повсюду!       Так много крови, что в ней можно захлебнуться и утонуть. Ею можно затопить весь мир. Но нет, не сейчас. Ещё не время.       «Этот урод совсем оборзел.»       «Это чудовище на короткой ноге с Ифанем. Думает, ему всё можно?»       «Господи помилуй, неужели этот?..»       Чунмён сильнее жмурит глаза и кусает губы, захлёбываясь в слезах и соплях. Ему так жалко себя, что хочется удавиться. Никто и никогда его не любил. В приюте на него смотрели только с жалостью и с сожалением, в школе — с откровенной злобой и ненавистью. Ещё тогда он узнал, что это за «отделение полиции» на самом деле. Узнал, что такие, как Ифань, видят истинную сущность людей, видят истинную сущность Чунмёна. Ненавидят и презирают его, только из-за Ифаня не позволяя оскорблять в лицо. Зато за спиной… Пожелания смерти в записках, битое стекло в ботинках, измазанные в какой-то мерзкой жиже бельё и одежда. Ифань знает об этом. Знает и не делает ничего, чтобы это предотвратить. Не может себе позволить. Он и так слишком опекает Чунмёна.       Чунмён трясётся в молчаливой истерике. Не всхлипывает, не шмыгает носом. Только плечи ходят ходуном да из глаз ручьём текут слёзы. Ифань сам готов заплакать. Как же так вышло? Почему именно с ним?       Почему с ним?!       — Мама… Мама, смотри, это монстр!       Ифань в ужасе жмурит глаза и прячется за мать, что рассыпается в извинениях перед незнакомцем. Обычный рост, обычная внешность, обычный человек. Не монстр. Но Ифань видит его. Видит поросшее густой измочаленной шерстью тело, видит восемь пар глаз на лице о трёх рогах, видит острые ножи вместо пальцев. Ифань ещё совсем кроха, у него просто богатое воображение.       — Мамочка… Я не хочу в школу. Там повсюду монстры! Пожалуйста!       Ифань бьётся в истерике, а родители пытаются объяснить, что монстров не существует, что его школьные учителя такие же люди, как он сам. Что ему пора перестать жить в мире фантазий.       — Вы… Не подходите! Не трогайте меня! Уходите!!!       Уходите!       Прочь!       Ифань бьётся в истерике и задыхается, пока испуганные не на шутку родители пытаются поставить ему укол седативного. Пока решаются обратиться к специалисту, потому что их маленький сын совсем сошёл с ума. Но Ифань не позволяет им приблизиться. Ифань ни за что на свете не позволит прикоснуться к себе этим монстрам. С копытами вместо ног, уродливыми пастями с острыми клыками на месте некогда приветливых и любящих улыбок. Его родители тоже превратились в монстров. И учителя. И продавцы в магазинах. Все они стали отвратительными чудовищами, что пугают до дрожащих коленок и мокрых штанов. Что заставляют рыдать от хищных оскалов.       — Ифань, милый, пора делать укол.       Ифань привыкает к ним. Привыкает делать вид, что их нет. Привыкает к уколам и таблеткам, к монстрам в пижамах врачей. Привыкает к жизни в лечебнице. Он сидит в углу своей палаты, когда в дверь стучат. Странно. Они так не делают. Новый монстр, но… Не такой, как остальные. Не совсем такой. Уродливые рога и чешуя, но лицо и руки всё же выдают человека.       — Здравствуй, Ифань. Меня зовут Суман. Я помогу тебе.       Ифань, ещё секунду назад пялившийся в стену, переводит усталый взгляд на вошедшего старика.       — Поможете?       — О да. Я знаю, как с этим жить. Знаю таких же мальчиков и девочек, которые тоже их видят. Но не боятся. Ты ведь хочешь перестать бояться? Твои мама и папа…       — Я не боюсь их. И это не мои мама и папа, — спокойно возражает мальчик, и это очень удивляет старика. Такие малыши не должны говорить подобным тоном. Не должны смотреть этим взглядом. — Мои мама и папа исчезли. А их место заняли монстры. Все места заняли монстры. Только никто мне не верит.       — Я верю. Видишь это? — старик указывает на свою голову. — Я тоже немного монстр. Но я совсем не злой. Я добрый. И я правда хочу помочь тебе. Хочу увезти в специальную школу, где ты сможешь многому научиться. Где ты сможешь играть, где не придётся терпеть уколы. Ты хочешь выбраться отсюда?       Только теперь глаза мальчика загораются интересом. Только теперь Суман понимает, насколько сильного бойца он получит.       Ифань скалит зубы и медленно выдыхает, крепко сжимая рукоятку пистолета. Концентрация, выстрел, пробитая в «яблочко» мишень. Сотое «яблочко» за утро. Иной раз он думает, что Суману просто некуда переводить боеприпасы. Да и вообще с организацией у старика так себе. Чего только стоит полнейший хаос в общежитии: никакого контроля, никакого разделения по половому признаку, никакой дисциплины. Конечно, за годы жизни здесь он привык к местной установке, но на уровне «что угодно, только без меня». Завтрак до общего подъёма, тренировки вдали от товарищей, задания только в сольном исполнении. А потом просто рухнуть без сил после этих самых заданий, не обращая внимания на всеобщий гвалт.       — Ифань, как закончишь, зайди к учителю.       Он заканчивает почти сразу, разумно посчитав, что с него достаточно на сегодня. Достаточно на всю оставшуюся жизнь. Тем более что Суман наверняка придумал для него что-то, что потребует не меньше усилий.       Коридор и приёмная совсем пусты, даже секретарь куда-то делся. Но Ифаню в общем-то всё равно. Даже хорошо, что с ними не пришлось здороваться или того хуже — разговаривать. В кабинете тоже как-то пустынно и безжизненно, и сам Суман, сидящий в кресле в углу, кажется манекеном. Суман без слов протягивает ему папку. Тонкую совсем, с парой листов информации. Фото, имя, где найти, какие-то мелочи от наблюдателей. Ифань никогда не интересовался этим. Ему было достаточно имени, всё остальное он чуял за версту.       — Это будет непростым заданием, — сухим, безжизненным голосом бросает старик, когда Ифань стоит уже в дверях. — Но ты достаточно подготовлен. Я научил тебя всему. Твоя цель… — старик замолкает, жмуря веки будто в остром приступе головной боли, — впервые за десятилетие родился кто-то с настолько большим коэффициентом. Не обманись.       — Я не подведу, учитель Суман, — кивает Ифань и спешит к себе, собираться на работу.       Работа Ифаня, как и ещё трёх десятков таких же бойцов, как он, не отличается друг от друга. Изучение информации, слежка, нападение, чистка хвостов. Главная цель — уничтожить. Всех тех монстров, каких Ифань начал видеть и бояться с раннего детства. Суман объяснил, что это не просто чудовища. Не все. Кто-то, только с хвостом, например, лжецы. С несколькими парами глаз — завистники. Со струпьями цвета чёрной, бычьей крови — убийцы. И ещё сотни и тысячи видов монстров, различать которые Ифань не видит смысла. Не важно, какие преступления они уже совершили или какие только совершат, важен лишь их коэффициент опасности. У Сумана, у самого Ифаня этот коэффициент составляет не больше одной десятой процента. У родителей Ифаня он был близок к трём. А те, чей коэффициент стремится к пяти и превышает, подлежат уничтожению.       — Это ты? Они послали тебя? Я — твоё новое задание?       Сквозь скрип снега и задушенные слёзы голос можно едва-едва различить. Но Ифань понимает. Читает это по обескровленным губам. Читает в глазах, на дне которых плещется отчаяние.       Как сейчас Ифань помнит своё первое задание. Ему только-только исполнилось семнадцать, когда Суман передал первую папку. Это был какой-то мужчина средних лет, кажется, из террористов. Ифаня долго тренировали, но всё равно он оказался не готов. Нападение прошло не совсем гладко: Ифань задел какую-то тумбу, спугнув шумом собак, потратил бесценное время на их устранение, долго возился с пистолетом, чтобы быстро спустить курок, слишком долго дрался с монстром, слишком долго пялился на его уродливый вид, оказавшись совершенно к такому не готов. Он никогда прежде не видел такого уродства. Монстр скалил пасть, хищно водил по полу несколькими хвостами и бросался на Ифаня в попытках задеть. Ифань едва уворачивался от острых когтей, покрытых дымящейся слизью, едва не получил одним когтем прямо в горло. Ифань уже почти выдохся, когда сумел изловчиться и сунуть пистолет в открытую пасть и выстрелить. Ифань ожидал вылетевших мозгов, фонтана крови, но ничего, кроме чёрной дыры в черепе монстра не увидел. Он остался несколько разочарованным, до конца не понимая, что сделал. До конца не понимая, что предстоит делать всю оставшуюся жизнь.       — Прости меня, малыш.       — Ифань… — так много слёз, так неестественно много слёз. — Ифань, пожалуйста! Ты же знаешь меня. Ты же веришь мне!       Ифань жмурит глаза и порывисто прижимает к себе Чунмёна. Такой маленький, такой хрупкий по сравнению с ним. Будто всё ещё тот пятилетний ребёнок, каким был двадцать лет назад.       Ласковый поцелуй в висок и обжигающе горячие слёзы на шее. Чьи это слёзы? Чунмёна? Ифаня? Не разобрать. В этом месте ничего не разобрать. Один только скрипучий снег и фантомное пение ангелов. Они плачут по их душам. Плачут голосом Чунмёна.       Плачут!       Как горько они плачут!       Чунмён сжимает в кулаки Ифаневу куртку и вдруг мягко прижимается к его плечу. Вмиг становится будто ещё меньше, чем есть на самом деле.       — А знаешь… Это действительно безопасное место. Здесь я мог бы спрятаться ото всех на свете. Ото всех, кроме тебя. Я совершил ошибку. А ещё знаешь? — Чунмён хочет сказать что-то, но снова слова застревают в глотке.       — Прости.       Ифань поднимает голову, смотря на ослепительно белые вершины, и медленно перебирает волосы на чужой макушке. Ему бы пасть сейчас на колени и помолиться. Ему бы пасть на колени и молить о прощении, только вот кто его простит? Святая Троица? Христос? Их больше нет. Все они умерли для Ифаня, когда он получил приказ убить Чунмёна. Снова. Только в этот раз их ничто не спасёт. До первого промаха, Ифань, до первого промаха…       До твоего первого промаха.       До твоего. Не Чунмёна.       Чунмён бьётся на арене среди кровожадной толпы. Слизывает кровь с губ, утирает с глаз выступивший пот. Он дерётся как лев. Дрожат колени и губы, глаза постоянно прищурены для фокуса. Чунмён нападает, выписывая прекрасный апперкот. Так, как учил Ифань. Так, как, Ифань думал, никогда не сможет ударить. Чунмён получает удар в ответ, но больно почему-то Ифаню. Чунмён, не ожидающий подножки, летит вниз, но падает почему-то Ифань. Падает так глубоко, что, кажется, и не сможет выбраться никогда. Его Чунмён… Его мальчик…       Глаза Чунмёна светятся нехорошим блеском, но Ифань этого не замечает. Он видит лишь маленького, хрупкого Чунмёна, что вот-вот расплачется. Он ведь всегда плакал на спаррингах с Ифанем. Кричал, что не может дать сдачи, что не может ударить в ответ.       Но Чунмён может. Чунмён бьёт и совсем не плачет. Чунмён бьёт и получает необходимую ему разгрузку. Он тщательно контролирует свои желания, не позволяя жажде крови взять верх. Он давно просёк эту фишку с коэффициентами. Давно понял, что случится, если он перейдёт грань. Но как заманчива мысль размозжить голову противника, как заманчива мысль затолкать свой кулак прямо в его череп. Нет. Нельзя.       Нельзя!       Нельзя!       Чунмён замечает взгляд Ифаня, когда рефери хватает за руку и объявляет о победе. Полной и безоговорочной. Его тысячной победе, наверное. Чунмён здесь лидер. Чунмён здесь царь и бог. Чунмён понимает, что расплачется сию же секунду, если Ифань не перестанет смотреть на него так… Разочарованно? С жалостью?       Ифань встречает его, выглянув из подворотни. В глазах тысяча и один невысказанный вопрос. Тысяча и одна эмоция, что требует выхода.       — Суман знает?       — Знает, — кивает Чунмён. — Именно он и предложил мне… Ну…       — Ты действительно считаешь, что бои без правил лучше спаррингов дома?       — Я не могу дома. Там все… Там всё по-настоящему. А здесь никто никому ничего не должен. Здесь всем плевать друг на друга. Дали в морду и разбежались без дальнейших обязательств. Суман боится, что я…       — Я понял.       Ифань снова прижимает Чунмёна крепче. Словно хочет сломать. Словно хочет запереть внутри себя. Ангельский хор звучит громче, колоколом звеня в висках. Его Чунмён, его маленький ангел. Уже взрослый, уже мужчина, но почему так велико желание спрятать его ото всех на свете и убаюкать в своих руках? Разве может монстр так горько плакать? Разве может монстр так искренне раскаиваться?       Ифань пропал на долгих три недели, оставив Чунмёна на растерзание домашних. Но Чунмён не жаловался. Все тычки и плевки он игнорировал, вымещая злость на арене, а вечерами жался в клубок на чужой постели, вдыхая тяжёлый запах дешёвых сигарет и мечтая о скорейшем возвращении Ифаня. Вдыхая запах и рыдая от собственной слабости. Когда-то Ифань сказал, что если Чунмён не перестанет так много плакать, то непременно заболеет. И лет до десяти он правда в это верил! А потом то ли и вправду стал меньше реветь, то ли абсолютно здоровый организм просто категорически отказывался болеть. Впрочем, возможно, это была не шутка, потому что за эти три недели Чунмён действительно выплакал целое море слёз. И заболел.       Ифань нашёл его в бреду, свернувшимся на его кровати. Чунмён плакал даже во сне, бился под двумя одеялами. Ифань определил жар, едва-едва коснувшись лба в испарине, и только хотел встать и обратиться за помощью, как Чунмён открыл глаза.       — Привет. Как ты себя чувствуешь?       Чунмён открыл было рот, чтобы ответить, но вместо внятных слов из горла вырвалось сдавленное бульканье. И он зарыдал ещё горше.       — Эй-эй, малыш! — сердце Ифаня почти по-настоящему разрывалось. Он терпеть не мог слёзы Чунмёна. Они всегда делали из него бесхребетного червяка. Всегда заставляли чувствовать себя жалким. — Что у тебя болит?       — И… Ифа-а-ань! — выстонал Чунмён перед очередным громким всхлипом. — Не уходи! Не уходи!       — Тш-ш-ш, я здесь. Я здесь, с тобой, Чунмён. Я не уйду. Закрывай глаза и спи, ладно?       Ифань уселся на кровать, подхватывая одеяльный кокон и укладывая у себя на груди. Чунмён давно не ребёнок. Его не нужно баюкать. Ему не нужны колыбельные. Это скорее Ифань нуждается в ангельском голосе Чунмёна, который один заменяет целый хор.       Снежная долина в окружении цепи острых вершин. Спокойная гладь незамерзающего озера. Ветхий заброшенный домик без признаков обитания в нём. Когда-то Ифань сказал Чунмёну, что это самое безопасное место. И соврал.       Соврал.       В первый и в последний раз в жизни соврал Чунмёну.       Выстрел разрывает тишину, отскакивая от заснеженных вершин. Голова Чунмёна покоится на груди Ифаня, а тот так и продолжает гладить его волосы. Глаза продолжают разглядывать горный хребет, а мозг упорно не хочет идентифицировать вязкую жидкость на пальцах.       Чунмён. Белый, как этот проклятый снег. Прекрасный, как эта проклятая долина. Трепетный и нежный ангел с пробитым виском. С неправдоподобно чёрной кровью на Ифаневых пальцах.       Ифань аккуратно подхватывает удивительно тяжёлое тело и на негнущихся ногах подходит к прогнившей террасе домика без следов обитания. Скорее чувствует, чем видит и слышит мелькнувшую за спиной тень. Что, Суман, думал, он не справится? Думал, не сможет? Но очнись, Суман, он такой же монстр. Ты этого так и не понял?       В осколках выбитого окна Ифань ловит своё отражение. Чёрные глаза. Чёрная, покрытая струпьями кожа. Ну вот и всё, Ифань.       Вот и всё.       Ты стал тем, кем боялся стать больше всего на свете.       Ифань садится на крыльцо, баюкая в руках тело Чунмёна. Запевает песню, которую Чунмён пел ему чаще всего. Он больше не слышит хор ангелов. Ничего больше не слышит.       Ни хруста снега.       Ни завывания ветра.       Ни выстрела.