Я тебе не нужен

8.1. Иногда ему казалось, что он все еще спит. Что он уснул там, в лесу, и просто не проснулся и теперь видит такой странный сон. …Первый день возвращения он действительно проспал. Укутанный в теплое стеганое одеяло, напоенный душистым отваром, он провалился в сон, как только убедился, что с сыном ничего не случилось за его отсутствие, и Грасс заботился о малыше, как о своем собственном. Ну а потом… Он до сих пор помнил свое удивление, когда, умывшись, кинул скользящий взгляд в крохотное зеркало. Он даже решил, что ему показалось, но, сколько бы он ни рассматривал себя – ничего не изменилось. И ровная, гладкая кожа была там, где еще совсем недавно были рубцы ожога. Май гладил поверхность зеркала, касался своего лица и не узнавал себя. Там, в зеркале, был чужак. С тонкими выразительными чертами, длинными пепельными волосами и прозрачными глазами. Он был завораживающе красив, но Май почему-то не мог смотреть на него, хоть и замирало сердце. И он снова спрятался под своим капюшоном прежде, чем выйти из своей комнаты после своего отсутствия. …На него смотрели. Все равно смотрели. Жителей в крепости было не так много, а новости разлетались слишком быстро. И охотников поглазеть «на чудо» было немало. Хотя Май не мог их винить. Сейчас – не мог. До сих пор никто и никогда не возвращался, попав к ласкам, а он не просто вернулся, а вернулся и без следа своего уродства. Мысли о том, как теперь к нему отнесутся, мелькали в голове, но он слишком хорошо помнил властный голос коменданта, задававшего вопросы. Находясь в почти бессознательном состоянии, Май отвечал на вопросы честно и без утайки, просто не в состоянии придумать какую-нибудь ложь. И, похоже, это и убедило коменданта в правдивости его слов. Он долго удивлялся, спорил даже о чем-то с Грассом, но к тому моменту Май уже окончательно провалился в сон, больше похожий на обморок…. Поймав очередной любопытный взгляд, Май надвинул капюшон поглубже и увеличил скорость. После того дня он еще ни разу не видел Раята, но ведь не померещился же ему его голос и глаза. Раят спас его, но после этого ни разу не заходил, и Май наравне с благодарностью чувствовал беспокойство. А еще ему было любопытно. Он не раз слышал о том, что между омегой и альфой, повязавшей ее, возникает связь, но никогда не верил в это, считая досужими сплетнями, но… Раят пришел. Раят его спас. Значит, услышал. Почувствовал. И теперь Маю хотелось в этом убедиться, и он торопливо шел по коридорам к комнате Раята, надеясь, что тот не успел уехать куда-нибудь по делам крепости. Но, похоже, эту дверь кто-то проклял: ему никто не открыл. Снова. Потоптавшись немного у порога, Май побрел назад, чувствуя себя очень странно. То, что было с ним у ласок, он помнил, словно сон, и никак не мог осознать себя и свое место в крепости. Наверное, надо было зайти к Грассу, но почки орхолы он так и не собрал и теперь не знал, как посмотреть в глаза лекаря. Стыдно было смотреть и на Павла. После того разговора в комнате дозорного, Май ни разу не видел его, и теперь не знал, стоит ли вообще пытаться что-то ему объяснить. Павел нравился ему. С самого начала понравился. Своим отношением, разговорами, улыбкой теплой. Вот только теперь Май при мысли о нем вспоминал почему-то не то, как оберегал его Павел, а то, как держал крепко, да увиденное в купальне его роскошное тело, прикоснуться к которому так хотелось. Май вздохнул и остановился у приоткрытого окна, глядя на заходящее солнце. У него есть сын. И о нем должны быть все его мысли в первую очередь. Но Май видел слишком мало зим, чтобы не думать о том, что на рождении ребенка его жизнь не закончена. Хотя… кому нужна повязанная омега с ребенком? Пусть и нет сейчас его шрама, и людям больше не хочется отворачиваться при разговоре с ним, это на самом деле ничего не меняет. Жизнь постельной игрушки – не для него, а представить себе кого-то, кто захотел бы создать с ним семью, Май не мог. Уж лучше бы все осталось, как было. Тогда бы он… не мечтал. И не надеялся на чудо. - Май? – знакомый голос окликнул его, и Май невольно напрягся, узнав его. Павел. Ну почему именно сейчас, когда вокруг нет никого, а мысли скачут в голове, словно испуганные белки? Но не ответить – значит, оскорбить. И Май повернулся к дозорному, почти робко улыбаясь: - Здравствуйте, – и заторопился, заполошно пытаясь объясниться, пока не остановили. – Вы простите меня, пожалуйста. Я не хотел вас обидеть или… - Ты… так красив… - короткий вдох, и Павел вдруг оказался так близко. Май застыл, забыв, что хотел сказать. Он только смотрел и смотрел в глаза дозорного, которые сейчас были такими… живыми. Восхищение, любование… Казалось, Павел вдруг потерялся. Забыл, где находится и кто он. - Я так давно тебя ждал. - Он ласкал взглядом точеное лицо, а потом вдруг обнял его ладонями, качнулся вперед и прижался губами к губам, опустив ресницы. Май вздрогнул от неожиданности и снова застыл в растерянности. Но мягкие губы жалили, согревали, не давали сосредоточиться. И тело отозвалось. Выгнулось навстречу чужому жару, сильному телу. Закрыв глаза, Май открыл рот, позволяя, а Павел вдруг отшатнулся. - Прости. Я не должен был без твоего позволения, – зачастил он, и сердце Мая сжалось. От обиды ли, от разочарования. Но тут Павел поднял взгляд, и Май невольно отшатнулся от того, какими чужими вдруг стали глаза дозорного. Чужими, но такими горячими. – Нет, не уходи! – заметив его движение, Павел подался вперед и осторожно взял его пальцы в свои. – Позволь мне быть с тобою рядом. Оберегать, как раньше. Май растерянно кивнул, не представляя себе, что сказать. Такого Павла он не знал. Совсем не знал. Но такой он… завораживал. И сердце бьется так сильно, когда он рядом. - Спасибо, - Павел с чувством прижался губами к кончикам его пальцев, а потом отпустил и отступил, улыбаясь почти счастливо. Май невольно отразил его улыбку и поспешил уйти, пока не наделал глупостей. Стремительной тенью миновав коридоры, он влетел в комнату и запер дверь. Не хотелось никого видеть и слышать. Ему нужно… привести мысли в порядок. Мысли, чувства, желания. Скользнув взглядом по своему отражению в зеркале, Май подошел к кроватке, улыбнулся нежно, глядя на спокойно спящего сына. Пока спокойно. Грасс говорил, и Май ему верил, что пройдет совсем немного времени, и все изменится. Но Май не боялся: малыша он любил всем своим сердцем. - Все хорошо, мое солнышко, - тихо шепнул он, поправляя одеялко и куклу Раята. – Все у нас с тобой будет хорошо… Как смешно и странно… Его сын спит в кроватке, которую сделал Павел. А вот игрушка, которая лежит на его подушке, дело рук Раята. Действительно, смешно. Две альфы, два дозорных. Май поджал губы и отошел от кроватки, запрещая себе даже думать об этом. Раят делал игрушку для сына, а Павел… просто скучает по своему погибшему ребенку. И никому из них не нужен он, Май. И даже этот странный поцелуй… Павел никогда не сделал бы этого, если бы Аэт не избавил его от рубцов ожога. Всколыхнулось где-то внутри разочарование, но уже разворачивала свои крылья надежда. На счастье. Хотя бы на его маленький кусочек. Пусть даже и так. Май зажмурился и заставил себя расслабиться, в который раз повторяя, словно заклинание: «Пусть все идет, как идет»… Но как же хочется тепла для себя… 8.2 …Желания сбываются. Иногда. Когда богам хочется наказать. Но все равно – это было, как в сказке. Никто никогда не делал Маю таких знаков внимания. Никто и никогда не смотрел на него так, словно он – целый мир. Теперь Май видел Павла часто, очень часто. Когда занимался домашними делами, тот возился с малышом, и Май порой просто замирал, с улыбкой глядя на мужчину, в руках которого сопящий малыш казался совсем крошечным. Когда он, закончив с делами и поручениями Грасса, решал отдохнуть, Павел вытаскивал его на прогулку. Он говорил много, проникновенно, то веселя, то заставляя грустить. Во время трапез Павел неизменно ухаживал за ним, чем вызывал недоуменные взгляды дозорных и других обитателей крепости, но очень скоро к этому привыкли, и Май немного успокоился. Правда, когда Павел преподнес ему в дар букет цветов, волнение вспыхнуло с новой силой. Волнение, предвкушение, легкий страх и надежда, которую он сам считал глупой, но убить которую не мог. Павел дарил ему все новые и новые букеты, осыпал комплиментами, веселил и развлекал, как мог, и Май все больше привыкал к его присутствию. Теперь он сам искал глазами Павла среди воинов, ждал новой встречи и ловил себя на том, что стал слишком много думать о дозорном. Но чем больше общался Май с Павлом, тем чаще видел Раята во сне. Сердце сжималось каждый раз, но, стоило проснуться и открыть глаза, как тускнел и словно обесцвечивался образ альфы. Ведь в реальности его ждал Павел. Павел, смотрящий на него с восхищением, нежностью и жаром. Павел, который делал забавные заколки для его волос или осторожно, словно боясь, что его оттолкнут, касался его руки. У Мая кружилась голова, стучало сердце, и улыбка не сходила с губ. Он чувствовал себя хмельным, пьяным, и ни странные и сочувствующие взгляды Грасса, ни грызущее, все-таки грызущее беспокойство за ушедшего в Дозор Раята – ничего не могло помочь сбросить этот сладкий туман с сознания. …Павел поцеловал его, когда в лес вернулись перелетные птицы, а ночной воздух был сладким от распустившихся почек орхолы. Луна была такой большой и светила так ярко, что Май, завороженный ее серебристым сиянием, поднялся на самую вершину северной башни, чтобы полюбоваться окутанной матово сияющей дымкой долиной. Зрелище было настолько волшебным, что Май словно потерялся во времени. И не услышал тихих шагов. Только когда обняли его сильные, теплые руки, Май вскинулся и тут же обмяк, узнав Павла. До этой минуты дозорный часто прикасался к нему, но никогда – вот так откровенно и сильно. И сердце забилось от волнения. Май развернулся в его объятиях, вскинул голову, поймал взгляд затуманенных глаз Павла, а в следующую секунду к его губам прижались поцелуем. Жарким, требовательным, чуть-чуть болезненным. Май обнял Павла, ответил, и на этот раз тот отстраняться не стал. Только стиснул его сильнее. Поцелуй закончился вместе с воздухом. Май отстранился, потупив глаза и слегка задыхаясь. Что скажет теперь Павел? Оттолкнет? Снова пожалеет о содеянном? Но вместо слов Павел взял в ладони его лицо, и на этот раз Май сам потянулся к нему. Они целовались долго, сильно. И Маю казалось, что у губ Павла сладкий привкус орхолы… …Он вернулся к себе, когда скрылась уже луна и ночь наконец-то вступила в свои права. С опухшими и ноющими губами, полным сладкого томления телом. Сердце билось сильно, но ровно, и впервые Май улыбался, слушая его стук. Сознание еще пыталось докричаться до него, остановить, предупредить, но бесполезно. Маю было просто все равно. Он хотел получить все. Он купался в восхищении, любовании, улыбался еще немного робко в ответ, но всего этого было уже мало. Он хотел Павла. Хотел почувствовать себя нужным, любимым. Желанным. Хотел быть целым миром в чьих-то глазах. И когда Павел целовал его, ласкал его, гладя плечи и спину, Май беззвучно умолял: Еще-еще-еще… Даже если недолго продлится это счастье, он выпьет его до дна. Сердце сжалось, когда Павел следующим вечером принес ему подарок. Серьги. Дорогие, красивые, из редкого белого металла, украшенные драгоценными камнями. Май смотрел на это чудо ювелирного мастерства и не знал, смеяться ему или плакать. Он никогда не прокалывал себе уши. И никогда не носил женских серег. - Павел… - Май вскинул голову, почти поверженный мыслью о том, что дозорный просто смеется над ним, но, заглянув в сияющие серые глаза, осекся. Столько надежды было в них. - Я сам выбирал их, - Павел почти нежно коснулся кончиков его пальцев. – Старик-ювелир сначала не хотел мне их продавать, но я его уговорил. - Ты ездил за ними в город? – севшим голосом спросил Май, лихорадочно пытаясь найти объяснение, и невольно замирая. Ведь Павел мог и не знать, что мужчинам не принято носить серьги такой длины и из такого металла, считавшегося исключительно «женским». В конце концов, он – дозорный, а не придворный, который разбирается во всех тонкостях приличий. А то, что Май серьги не носит – так под обросшими волосами ушей почти не видно, где там разглядеть, проколоты ли мочки. - Да, - Павел кивнул, улыбаясь. – Я уехал рано утром, чтобы успеть вернуться. Они тебе нравятся? - Очень, - Май был предельно искренен. Серьги ему действительно нравились. Вот только он никогда их не наденет. - Они красивые. - И они подойдут к твоим глазам, - шепнул Павел уже в его губы. Май с радостью ответил на этот поцелуй, выкидывая из головы странные мысли, но сердце билось заполошно, слишком быстро. Впрочем, теплые руки Павла быстро уняли беспокойство. Правда, ненадолго… …Светило яркое солнце, и воздух был таким теплым, что Май наконец решился погулять с сыном на свежем воздухе. Выслушав рекомендации Грасса, он накормил малыша, тщательно укутал уже сонно сопящий комочек и, прижав его бережно к груди, вышел из крепости. Это было немного непривычно – видеть, как меняются суровые лица дозорных при одном только взгляде на него. Как уходит тень озабоченности, смягчаются черты, а губы словно сами улыбаются. Но такое внимание Маю нравилось, и он искренне улыбался, отвечая на приветствия, а то и останавливаясь, чтобы немного поболтать. Особенно жадный интерес проявляли встречные омеги, которых в крепости было немного, да и те перешагнули свой средний возраст, но Май всегда с удовольствием выслушивал их советы. И когда он наконец оказался за пределами крепостной стены, солнце уже стояло высоко и по-настоящему припекало, и Май, пряча сына от прямых лучей и давая отдых телу, присел на широкий старый пень, словно специально оставленный для уставших путников и сторожем для еще тонких и гибких деревцев нарождающегося леса. Здесь было так хорошо и спокойно, но Маю, вдруг вспомнилось, как год назад он рыдал в свою старую подушку, вернувшись из деревни, куда ходил обменять добытые за зиму шкурки на одежду и нитки. Без шкурок и одежды, избитый и израненный, он мечтал только о том, чтобы умереть спокойно, безболезненно и тихо. Но прошел год, всего год. И он там, куда никогда не мечтал попасть и баюкает собственного сына. Своего ребенка, свое солнышко. Май светло улыбнулся и вдруг тихо-тихо запел, вспомнив колыбельную, которую ему пела когда-то на ночь мама. Простую, незатейливую песенку, от которой сжималось сердце. Он пел и пел, а потом, когда, словно вторя ему, запели птицы, умолк, вслушиваясь в их голоса. За спиной хрустнула ветка, и увлекшийся Май испуганно вздрогнул, инстинктивным жестом прижимая ребенка к себе. - Тш-ш-ш… Прости, я напугал тебя, - очень тихий голос был знаком, и Май расслабился. - Павел… Но тот словно и не услышал его. - Все хорошо, я никому не дам тебя в обиду, - сократив расстояние между ними, он погладил шелковистые прядки, лежащие на спине и плечах Мая, склонился к нему, вдыхая запах. – Ты помнишь эту песню, да? Нашему сыну она нравится. Почему тебя так долго не было? – он говорил тихо, спокойно, но в голосе звучала такая тоска и мука, что Май застыл, не в силах остановить, прервать Павла, от слов которого стыла в жилах кровь. Нашему сыну? - Я так скучал по тебе, любовь моя, - Павел подался вперед, обнял его, зарываясь лицом в волосы, нежно целуя шею. – Так скучал… - Павел… - напряженным голосом произнес Май, поведя плечами. – Не надо. Ты меня с кем-то перепутал. - Нет, не убегай снова. – Павел только стиснул его. – Анна, я не могу без тебя. Без тебя и нашего малыша. - Нет! – Май вывернулся, выломался из его рук. Отшатнулся в сторону, развернулся к застывшему на своем месте дозорному. Губы тряслись от обиды и разочарования, пекло под веками. Кричать хотелось, выть, но от пепла ненависти, в который превращалось пламя в глазах Павла, словно сводило горло. - Май… - неслышно выдохнул Павел и опустил глаза. Стиснул кулаки так, что побелели костяшки пальцев. – Уходи. Ты – не она. Поэтому уходи. Совсем уходи. – Он вскинул взгляд, и Май невольно отшатнулся. – Тебе больше не место здесь. УХОДИ!!! От его крика проснулся Иллия, заплакал, и Май, которого плач сына заставил взять себя в руки, угрожающе зарычал, предупреждая Павла, и отступил на шаг, прижимая к себе плачущего малыша. А потом еще на один шаг и еще… А когда тень от деревьев скрыла его от взгляда все еще стоявшего на коленях Павла, развернулся и побежал к крепости, остановившись только, когда за спиной захлопнулась дверь его комнаты. - Тш-ш-ш, все хорошо, маленький, все хорошо. – Ноги не держали, и Май обессилено опустился прямо на пол, укачивая сына. Прижался губами к крохотному лобику, глотая слезы, готовые брызнуть из глаз. – Я никому тебя не отдам, никто не сделает тебе больно, - он говорил и говорил, баюкая ребенка мягким голосом, а когда малыш успокоился и снова заснул, тяжело поднялся, уложил его в кроватку и буквально рухнул на пол рядом, цепляясь за ее край. Отпустил себя, позволив эмоциям взять верх, и тут же сжался, накрыв рот ладонью. Разочарование, обида, страх, горечь. И снова боль. Теперь стали понятны и серьги, и внезапный интерес, романтическое ухаживание и забота. Как только исчез шрам, Павел больше не видел в нем его, Мая. Для него он стал женщиной. Погибшей женой. И все это – для нее. Для НЕЕ! - Я тебе не нужен, - Май зажмурился, стиснул зубы, пытаясь вернуть контроль над разбушевавшимися чувствами. – Не нужен… Каким же дураком он был… Поверил, принял, позволил. Не заметил раньше, не увидел, не захотел видеть. Значит, сам виноват. Сам. «Бойся того, кто живет среди теней». Зазвучал в голове голос Аэта, и Май усмехнулся. Как коротко и точно. Бойся. Память тут же отозвалась полными ненависти глазами Павла, и Май, невольно содрогнувшись, заставил себя подняться. Надо уходить. Он всего лишь омега, и ему никто не поможет: в этом мире трезвый рассудок дозорного выше в цене.