Бог холодной белой тишины

Трех месяцев еще не прошло с памятной поездки в Полтавскую губернию, а Коленька Гоголь в размеренное бытие столичного беса вписался как влитой, словно здесь и был всю жизнь, словно для того такой из небытия и Темноты и появился. Уже не представить, не вспомнить, как оно - проснуться и не обнаружить в своей постели закутавшегося в одеяло до самого подбородка Тёмного, разметавшего длинные волосы по подушке, разомлевшего за ночь. Или на службе, задумчиво оглянувшись, не заприметить где-то неподалеку верного своего секретаря, склонившегося над письменным набором и изредка поглядывающего на Якова светлыми своими мерцающими глазами. И даже то, что по воскресеньям Николенька взял моду подниматься к ранней литургии, Якова не особо беспокоило. Спрашивал раз, так Коля глянул упрямо бесу через плечо, нахмурился, пробормотал “Я так хочу… мне нужно”, словно Яков собирался ему запрещать. Гуро даже не стал напоминать, что ни легче, ни спокойнее Тёмному от пребывания в храме не станет, плечами пожал, но развлечения ради стал приезжать за Гоголем к концу литургии, что, учитывая привычку Николая каждое воскресенье менять храм, было по-своему увлекательно. Воскресенье - единственный день на неделе, когда Николай просыпается рано, сам, и даже губ не кривит по этому поводу, хотя обычно его не добудишься, потом к завтраку не дозовешься, а коли совсем все плохо, то и отправить на службу вовремя несчастного не удается. Коленька словно кот мог заснуть по утрам в любой позе, в любом месте - надевая сапог или допивая утренний кофе, неважно. А в этот день словно брал себя в руки - умывался, одевался и, не завтракая, выходил в раннее утро, почти еще в ночь, вне зависимости от погоды. Яков никогда не спал, пока Николай собирался, но и никак своего бодрствования не выдавал, давая юному своему любовнику и ученику призрачное ощущение свободы. Сегодня особенно странно было наблюдать, как Николенька, одинаково не любящий ранние подъемы и январский мороз, вот-вот грозящий перерасти в настоящий крещенский, тщательно одевается и причесывается, сумрачно глядя на себя в зеркало. Обычно Гуро не застает этого действа, не нарушает безмолвной договоренности, но сегодня на улице и вправду нешуточный холод, слышно, как старый дуб, разросшийся до необъятных размеров под окнами спальни, потрескивает от навалившегося на Петербург мороза. - Теплее оденься, душа моя. И экипаж мой возьми, - тихо произносит Яков, выверяя интонацию, чтобы слова его не показались просьбой, несмотря на мягкость. Коля бросает на него взгляд в зеркало через свое левое плечо и невольно улыбается Якову, как всегда улыбается наедине - со смесью нежности и благоговения. Но тут же снова хмурится, взгляд отводит, стараясь не глядеть на беса, облаченного в небрежно запахнутый шелковый халат. - Спасибо, Яков Петрович, но я сам доберусь. Пройдусь, полезно, - упрямится, не поднимая взгляда даже на отражение. Все крутит гребень в руках, смущаясь и краснея. - Конечно сам, голубчик, я с тобой не отправлюсь, - Гуро тоже с места не двигается, наблюдает только, мысленно неодобрительно цокая. - Хочешь - отпусти экипаж пораньше, пройдись, но не в такую темень. Не обсуждается, Николай Васильевич, не упрямьтесь. Коленька, отчество свое услышав, мучительно вздрагивает, затравленно глянув на Якова через зеркало, но об этом Гуро, уже шагнувший в сторону спальни, может только догадываться, впрочем реакции Николая на все свои слова, на все интонации он успел изучить досконально. Через дюжину минут со двора все-таки слышится шум отъезжающего от особняка экипажа, значит послушался упрямый мальчишка, и на том спасибо. С минуту Яков прислушивается к затихающему скрипу снега и фырканью традиционно вороных коней, а потом принимается за свой обычный распорядок дня, неизменный вне зависимости от капризов Коленьки. Но даже за завтраком мысли тревожные никак не уходят, беспокойно Якову за Николая - даже черт не знает, до чего Темный может додуматься в своих душевных терзаниях. Лучшим, однако, лекарством от душевных терзаний, по мнению Гуро, были либо обед, либо работа. Первое Николаю никак не помогало, в силу юного возраста и мечтательности натуры должного внимания питанию он уделять не умел. А вот работа - другое дело. Как ни крути, а ответственности Гоголю было не занимать. Да к тому же отточенное с веками чутье подсказывало Якову, что интересное дело уже почти стучится в дверь. Стоит проявить лишь немного терпения. Поэтому делами насущными, в основном бумажными, Гуро занимается обстоятельно и спокойно вплоть до десяти часов - в это время прибегает посыльный из Третьего с последними новостями и требующими подписи документами. За этим стрелки часов уже подбираются к одиннадцати, и бесплотная, безымянная сущность, исполняющая роль бесовской прислуги, безмолвно сообщает, что экипаж для его высокородия запряжен и ожидает. Время, значит, за Николенькой ехать - интересно даже, куда сегодня юного поэта занесло. Найти его в пределах Петербурга Якову всегда легко, не сложнее, чем в пределах собственного дома. Сегодня Николай то ли решил соригинальничать, то ли сердился за нарушенные Яковом традиции - отправился аж на Васильевский остров, в старую Благовещенскую церковь. Даже азарт берет, интерес, сумеет ли Гуро когда-нибудь раздосадовать Темного настолько, что тот в Кронштадт отправится? Но это все детское, шутливое - уж точно никогда у Якова не было цели Николая обидеть. Подначить, подразнить - не без этого, на то и природа у беса лукавая, а вот обижать юношу вовсе незачем. Благовещенская церковь возвышается резной колокольней над покрытым ледяной коркой и снежными сугробами прудом словно ребро доисторического животного, истертое выдумщиком-ветром. В воздухе почти звенит тишина, дрожит, потревоженная шагами черта по чисто выметенной мощеной дорожке. Яков подходит со стороны кладбища, привычно поглядывая сквозь могильные камни и шапки снега на чопорных, но немного сонных обитателей. В русскую зиму кладбищенским мертвецам заняться нечем - никто особо их не навещает, от этого они в большинстве своем дремлют, дожидаясь весны. Один только художник, по-простому усевшись на высоком могильном камне, запорошенном снегом, так что и имени покойника не узнать, деловито что-то зарисовывал углем на бумаге. Призрачным углем на призрачной бумаге, рисунок, который перестанет существовать, едва только его автор перестанет на нем концентрироваться. Однако, безымянного живописца это, кажется, не волнует - он с мгновение глядит на Якова изучающе, а потом склоняется над своими бумагами, рассыпая несколько листов по снежной насыпи на своей могиле. Гуро идет дальше, загривком чувствуя, что вот-вот безмятежную тишину разрушит колокольный перезвон, знаменующий окончание воскресной литургии. Хотелось бы Николая раньше найти, чем начнется суетливый исход людей из храма. Коля редко дальше притвора заходит - привычно замирает где-нибудь в углу, низко опустив голову и теребя в руках то шапку, то перчатки - что под руку подвернется. Так и сегодня ничего не меняется - Яков находит писаря по правую сторону от входа, у самых дверей. Народу в храме несмотря на воскресный день немного, что по такой погоде и не удивительно. Коля поднимает на Якова уставший, но уже не такой беспокойный как утром взгляд с первым ударом колокола - вслед за ним, если прислушаться, можно услышать рассерженное карканье разбуженных ворон. - Едемте, Николай Васильевич, пообедаем, - Гуро не без сочувствия оглядывает бледного своего секретаря, удерживаясь от того, чтобы не поправить его растрепавшиеся волосы. - Как себя чувствуете? В ответ Коля только плечами пожимает как-то неопределенно, словно сам не вполне понимает, как он там себя чувствует. Мимо течет нарядный поток людей, вполголоса переговаривающихся, делящихся свежими сплетнями и планами на день. - Да не голоден я, Яков Петрович, - врет Николай, спускаясь вслед за Гуро по ступенькам. Роняет перчатки в снег и тихо-тихо чертыхается, наклоняясь за ними, упавшими точнехонько в сугроб. Затем виновато смотрит на возвышающуюся колокольню - и Гуро буквально видит, как у Николая возникают те же, что и у беса ассоциации, - но от того, чтобы размашисто перекреститься удерживается. Как-то раздраженно встряхивается и сворачивает с основной дороги к кладбищу, просяще глянув на Якова. - Прогуляться хочешь, душа моя? - негромко мурлычет Гуро, ударами трости поднимая маленькие снежные бури вблизи поверхности плохо чищенной дороги. - Тихо здесь, хорошо, - признается Коля, чуть убыстряя шаг, чтобы от Якова не отставать. - А озеро видели, Яков Петрович? Все во льду и снегу, как в сказке какой-то. А из покойников на одной могиле художник сидит. Все рисует-рисует, а подойдешь заговорить - смотрит сердито и уходит. - Видел, как же, - Яков невольно улыбается милой юношеской непосредственности. - Так ты что ж, разговор с ним завести пытался? Николай мгновенно заливается румянцем, отвечая утвердительным кивком. - Интересно же, как он свое нынешнее состояние ощущает. А он ушел, словно растворился в рассветной дымке, только эскизы на снегу остались и те истаяли через полминуты. - Николай, голубчик, покойники не слишком любят, когда живые им об их состоянии напоминают. Это в конце концов невежливо, душа моя. Я вас разве учил к покойникам с разговорами приставать? Только по делу, голубчик, исключительно по делу. Ну разве что вы решили медиумом заделаться во цвете лет. У вас бы получилось. Внешность живописная, в обмороки профессионально падаете, бледность загадочная присутствует - ну и пускай это от того, что завтракать не стали, а время уже обеденное… Все это Яков выдает на одном дыхании, играя голосом, словно заправский зазывала, соблазняющий престарелую богатую леди на сумасбродную и разорительную покупку. Николай смеется, послушно подавшись ближе под обнявшую за пояс руку, а Яков замедляет шаг, сам подстраиваясь под шаги Гоголя. Тишина вокруг, нет никого и в ближайшие минуты не предвидится, никто не помешает короткому уединению, никто не заметит, как молодой писатель ласково жмется к мужчине, успокоенно, с нежностью вздыхая. - А вот про медиумов, кстати, - вспоминает Николай уже по пути из парка. Идут уже снова на приличном, хоть и небольшом расстоянии друг от друга, и быстрым, а не прогулочным шагом - чего-чего, а умения не упустить момент, когда он окончательно замерз, Николаю ощутимо недоставало. - Что про медиумов? - напоминает Гуро, заметив, что Коленька отвлекся, следя взглядами за стайкой ворон, снявшихся с расцвеченной алыми ягодами рябины и спиралью обернувших замолкшую колокольню. - Вот скажите, Яков Петрович, вы-то наверняка ведь в курсе… Граф Калиостро - шарлатан был? - даже не нужно быть особым умельцем в чтении человеческих душ, чтобы понять - положительный ответ Коленьку, трепетно относящегося ко всему мистическому - кроме, разве что, собственной мистической природы, - сильно разочарует. - Джузеппе Калиостро? - воспоминания о старом добром Вечном Городе и встречах с извечным пройдохой Калиостро нахлынывают игристой, словно итальянское вино, волной. - Шарлатан, пройдоха и весельчак, душа моя. Исключительной выдумки старый черт. А с чего ты о нем вспомнил? - Да у барона Дельвига, Антон Антоныча недавно разговор про него зашел. Дельвиг говорит - вор и шарлатан, а Орест заупрямился, но он романтик тот еще, кого угодно в чудотворцы запишет… Яков рассказ Николая о друзьях слушает с привычной одобрительной усмешкой, испытывая немалое удовлетворение от того, что короткая их поездка в Полтаву возродила в Николае желание писать, почти исчезнувшее после провала с этим несчастным Кюхельгартеном. Новыми знакомствами Коля обзаводился легко, затворником в доме Гуро не сидел - а Яков хоть и с опаской, но ждал этого от Тёмного, а причиной своего вдохновения неизменно, хоть и не при посторонних, называл Якова. Льстило это, а как не польстить. - Вор, шарлатан, нахал и чудотворец - в том плане, что чудеса действительно творил, - выносит Яков вердикт, когда Николай вслед за ним забирается в экипаж и усаживается напротив, грея озябшие руки дыханием. - Домой, голубчик, или у тебя другие планы есть? - Да какие планы, Яков Петрович? - Коля смотрит поверх дрожащих с мороза пальцев, часто хлопая мокрыми от растаявшей изморози ресницами. - Едемте домой… По дороге домой Яков греет Колины озябшие до неприличия пальцы, обхватив его ладони своими и все наблюдая за тем, как тот стыдливо уходит от прямого взгляда, не отнимая рук и не стараясь отодвинуться. Когда уже к особняку подъезжают, тянется вперед, благодарно касаясь поцелуем уголка губ, тут же отстраняется, заметив на подъездной дорожке еще один экипаж. Интересное дело - не так уж часто Якова Петровича звали на службу в его заслуженный выходной, особенно с тех пор, как он стал относиться к таким вызовам с чуть меньшим энтузиазмом, чем раньше, до поездки в разнесчастную эту Диканьку. - Интересное дело, - вслух повторяет свои мысли Гуро, выходя из экипажа и поднимая меховой ворот пальто, укрываясь от порывов промозглого ветра. Николай тихой-тихой тенью выбирается следом и тоже кутается, мотнув головой в ответ на предложение Якова пойти в дом. - Вдруг нужен буду, - неубедительно поясняет он свой отказ, силясь втиснуть только отогревшиеся пальцы в перчатки. Посыльный из Третьего - уже не утренний, новенький какой-то белоглазый и белобрысый, Якова отчаянно робеет, в глаза не смотрит, только скороговоркой выпаливает, что господин Бенкендорф желает видеть старшего следователя Гуро безотлагательно, даже вот экипаж казенный изволили отправить. - Экипаж-то я вижу, - с привычной легкой насмешкой тянет Гуро, принимая от посыльного скрученную в старомодный свиток записку. - Первостепенной важности дело… - не без удовольствия мурчит Яков, вчитываясь в строчки, предвкушая и чувствуя, как Коля за его спиной в струнку вытягивается, силясь рассмотреть или услышать больше. Это хорошо. Это значит, интереса к расследованиям юный писарь еще не растерял. - Вы, Николай Васильевич, отобедать останетесь или со мной отправитесь? - кивком Яков отпускает посыльного, неторопливо направляясь к служебному экипажу. Снег начинается, первые снежинки оседают на шерстяной ткани пальто и на воротнике, путаясь в длинном мехе. - С вами, к-конечно, Яков Петрович, - возмущенно заикается Николай, почти догадываясь, что бес только играет, дразнит, но боясь ошибиться. - А обед-то подождет, чего там… - И когда ж ты, голубчик, приучишься уже за рационом своим следить. Ладно, душа моя, к Александру Христофоровичу, а потом - обед. А то вы у меня в обмороки, для разнообразия, в голодные падать начнете. Что люди-то говорить будут? Заморил, мол, Яков Петрович подающего надежды молодого писателя… - Все шутите, Яков Петрович, - ворчит Николай, отчаянно покачиваясь на крутых поворотах - кони несут так, словно помирает кто-то прямо в эту минуту, и промедление - смерти подобно. - Так то, душа моя, от предвкушения и интереса. Есть у меня предчувствие, что дорога нам с вами предстоит дальняя… - А дело - интересное, - с улыбкой подхватывает Николай, в просвет между шторками на окне рассматривая падающий снег, укрывающий мостовую, голые ветви деревьев и зазевавшихся прохожих. Но начинается все с того, что дело не только наверняка интересное, но и сугубо конфиденциальное - Николая, во всяком случае, оставляют сидеть в приемной. А хотелось хоть разок в кабинет начальства попасть, но, видно, не судьба. Уж о том, что обо всех подробностях Гуро ему расскажет, как время придет, Николай не переживает как и о том, что дома не остался. Все-таки, как-никак, Гоголь при старшем дознавателе в должности секретаря числился, так что прохлаждаться, пока начальство работает, права не имел. В приемной тихо, из-за тяжелой дубовой двери ни звука не доносится, только снуют туда-сюда мимо кабинета Бенкендорфа посыльные с кипами бумаг. Если бы не они, Николай, наверное, вовсе бы уснул - ждать приходится долго, золоченые стрелки огромных настенных часов с изображением герба отсчитали уже две четверти часа, а никаких признаков того, что разговор в кабинете близится к концу, все не было. Когда стрелка отсчитывает тридцать вторую минуту, Николая внезапно окликают по имени-отчеству, отчего он, непривычный к тому, что на верхних этажах вообще знают о его существовании, чуть ли не подпрыгивает, прежде чем подняться на ноги и найти взглядом говорящего. Ковлейский, Иван Борисович, как всегда при мундире и становящейся все более обширной лысине, смотрит на Николая с лукавым каким-то, недобрым интересом. Николай его и не видел с тех пор, как про задушенную девицу под его руководством протоколировал. - Продвигаетесь, смотрю по службе, Николай Васильевич? - интересуется дознаватель, кивком отвечая на нервное приветствие Николая. - Просто стараюсь, Иван Борисович. В меру сил, - частит Коля, чувствуя себя удивительно беспомощно. - Разглядел в вас что-то Яков Петрович, разглядел, голубчик. Нешто вы медиум какой, а? - Ковлейский усмехается весело, покачав головой, словно опровергая свое собственное предположение. - Ну что ж, успехов вам, Гоголь. Даст бог, увидимся еще. - Спасибо, - кивает Николай уже в спину уходящему дознавателю, и опускается обратно на стул, чувствуя себя престранно - словно до чего-то опасного и мерзкого дотронулся, а теперь и руки оттереть нечем. Хорошо, что Гуро бодрым шагом выходит через десяток минут и, ничего не говоря и не объясняя, берет Николая под руку, увлекая прочь по коридорам Третьего управления к выходу. Выглядит он при этом мечтательно-довольным - явно новое дело по душе пришлось, Николай даже позволяет себе глянуть на беса по-иному - больно нравится, как охотничий азарт огнем полыхает в темных глазах беса. - Это что это вы, голубчик мой, себе позволяете? - со смешком интересуется Гуро, останавливаясь, чтобы дать Николаю привести одежду в порядок перед выходом на улицу. - Соскучились, что ли? Больно вы, Николай Васильевич, встревожены, случилось что? Что правда, то правда - выглядит Николай встревоженным, хоть и скрывает это тщательно. Словно встретил кого-то неприятного или услышал что-то нелестное. Причин не пользоваться природными своими способностями Яков совершенно не видит, но глубоко в мысли Николая когти не запускает. Так, гладит по поверхности, смотрит на гаденькую ухмылочку Ковлейского, примеряет на себя Николенькину растерянную беспомощность и решает, что ничего страшного в произошедшем нет. Захочет - расскажет, не захочет - бог с ним. - Да так, - Николай неопределенно взмахивает руками, пропуская Якова вперед. - Ничего особенного, Яков Петрович. А вы расскажете мне хоть что-нибудь? А то у вас вид такой, словно добычу почуяли, мне, знаете ли, завидно. - Дерзишь, Коленька, - скалится Гуро, прищурившись, сквозь пелену снегопада глядя на Николая. - Что же я такое из тебя воспитаю такими темпами? Поехали, голубчик, в “Яръ”, пообедаем, расскажу тебе об одном интересном деле, которое нам предстоит тщательно рассмотреть со всех сторон. То, как Яков произносит это “со всех сторон” не оставляет сомнений - дело не только для столичного дознавателя с секретарем, но и для беса с Тёмным на обучении. Николаю любопытно до дрожи - с Диканьки никаких мистических происшествии им на пути не попадалось. Все больше убийства да грабежи. Такого количества высокопоставленных персон, хоть и мертвых, как за последние три месяца, Николай за всю жизнь не видел. Не то достижение, которым можно перед маменькой похвастать, да и вообще о службе распространяться строго настрого было запрещено. Но торопить себя нетерпеливому мальчишке Яков не позволяет: по пути до ресторана отправляет в особняк посыльного, чтоб Яким Николаевы вещи собирал, да и вообще, пока в ресторане перед ними не поставят по тарелке великолепно пахнущего супа из раковых шеек, все Николенькины просящие взгляды игнорирует. - А дело такое, Николай Васильевич… вы кушайте, кушайте, а не то придется вам конца обеда ждать, чтобы о деле послушать… Коля обжигает беса холодной синью рассерженных глаз, но послушно снова берется за ложку. Яков ждет с полминуты, прежде чем продолжить. - На этот раз, голубчик, путь наш лежит в Архангельскую губернию, деревня… - Яков задумывается на мгновение, припоминая, - Талаги. А дело вот в чем… Приходится снова строго взглянуть на заслушавшегося писаря, и Николай поспешно тянется за куском хлеба, словно так и было задумано. - Повадились там в последний месяц люди гибнуть. Трое уже с начала года, да еще один в самом конце двадцать девятого. Покойников не связывает между собой совершенно ничего, кроме, собственно, смерти. Один - мелкий купец, с охапкой соболиных шкурок возвращавшийся в Архангельск. Шкурки-то при нем, так что на ограбление мало похоже. Дворовая девка, ушедшая белье выполоскать, да так и не вернувшаяся. Охотник из местных - опытный и осторожный, своего дела мастер. Умерли все одинаково - словно от падения с большой высоты, всех нашли после ночной метели, обмороженных и искалеченных. Договорив, Яков принимается за свой суп, не обращая внимания на нетерпеливые вздохи Николая, давая ему время обдумать полученную информацию. Что Коленька и делает, в конце концов, хмуро уточнив: - Так вы ведь сказали, Яков Петрович, четыре всего убийства. И кто ими раньше занимался? И почему вас на это дело поставили? Я пока не вижу ничего, что вас бы заинтересовало. - Раньше местная полиция ими, как вы выразились, “занималась”, - Яков отстраненно наблюдает за тем, как официанты меняют блюда, как ставят на стол запотевший графин с водкой, как Коля мотает головой, после чего перед ним поставленную стопку заменяют чашкой с ароматным чаем со смородиновым листом. - Занималась без излишнего энтузиазма и без подвижек в деле, так бы и замяли, и в столичном управлении об этом никто бы не узнал, не случись на их несчастную голову еще одна жертва. В ответ на драматическую паузу - а Яков всего-то отвлекся, чтобы водки выпить, Николай даже перестает терзать ножом жаркое и смотрит на беса так, словно тот ему ранее неизданного Шекспира зачитывает - с интересом, восхищением, благоговением. Коленькин взгляд на Якова всегда этим полон. - А что за жертва? - одними губами спрашивает Тёмный, так отчетливо задавая этот вопрос в своих мыслях, что его-то Гуро едва ли не кожей чувствует. … скажи, не томи, яхонтовый, изведусь же в усмерть, ну расскажи мне… - А четвертая жертва, Николай Васильевич, псаломщик местной Успенской церкви. Юноша начитанный и образованный, не по годам ответственный и обязательный, хотя со своими, знаете ли, заморочками в голове. И все бы ничего, да только он младший сын князя Гагарина, сбежавший из-под родительского гнета, как это нынче у просвещенной молодежи модно. Николай смотрит пытливо, силясь понять, намекает ли Яков этим своим неизменным лукавством на что-то, или просто по привычке Колю подначивает. - И что же он? Простым псаломщиком в Архангельскую губернию? А батюшка его отпустил? - допытывается Николай, едва сдерживаясь, чтобы не накрыть ладонь Якова своей, сжимая, упрашивая продолжать. - У князя сыновей четверо, да еще две дочери, тут, думаю, не уследишь особо за всеми, - легкомысленно хмыкает Гуро. - Так что, можно сказать, отпустил. Не препятствовал, насчет благопристойности поведения не переживал, даже завещания менять не собирался. Думаю, старик втайне гордился упрямым мальчишкой, хотя повод для гордости все ж сомнительный. - Самостоятельность в принятии решений - это хорошо, - неуверенно бормочет Николай, совершенно не собираясь с Гуро по этому поводу спорить. Яков, правда, тоже для подобного спора не настроен. - Только если решения удачны и приводят к достойным результатам. Ладно, душа моя, задерживаться больше не будем, в дороге наговоримся. - Так это сколько ж ехать-то до Архангельска? - внезапно спрашивает Николай, поднимая на Якова взгляд полный если и не ужаса, то тревоги. - Раньше отправимся, раньше приедем, голубчик, - Яков отвечает на тревогу писаря неизменно обаятельной улыбкой и мягко, ободряюще хлопает его по плечу, кивком указывая идти уже следом. - Суток трое, Николай Васильевич. Зато хорошую погоду я могу вам гарантировать.