Бог холодной белой тишины

- Одно хорошо - хоть экипаж поминутно не ломается, - едва слышно выговаривает Николай, весь уже зеленый от тряской поездки. Второй день только в пути - одна ночь на постоялом дворе, один совершенно отвратительный ужин, еще толком до бескрайних заснеженных степей-лесов даже не добрались. - Вашими, наверное, стараниями, Яков Петрович? - Коленька нервно улыбается, кутаясь в пальто уже не от холода, а от усталости. - Моими, душа моя, вот еще не хватало из-за таких пустяков и без того дальнюю дорогу затягивать. Почитать хотите? Или, может, яблочко? От глянцево-алого яблока Николай отказывается, как и от предложенной книги - устало, благодарно улыбается, и отворачивается к окну, по-детски прижимаясь носом к холодному стеклу. Смотрит на проносящиеся мимо деревья, на дорогу, на редкие кособокие домишки, остающиеся позади, и, наверное, задремал бы даже, если бы поза была поудобнее. - Я ведь о главном-то так и не спросил, - говорит Гоголь, когда на снежную долину опускаются вечерние сумерки. Вокруг, кажется, только снег, ночь, да ржание коней, подгоняемых уставшим к ночи кучером. - Вы меня, наверное, совсем несмышленышем теперь считаете, Яков Петрович. - Когда-нибудь, Коленька, я тебя отучу на себя наговаривать, да еще и от моего имени, - с напускной, смешливой строгостью откликается Гуро, вкладывая меж книжных страниц закладку. - О чем речь ведешь, золотой мой? - Ну так… Стали бы вы в такой дали дело брать, если б это простое убийство было. Я ведь вас, Яков Петрович, знаю, вас обычным убийством княжеского сына, пусть и в глухой деревне под Архангельском не заинтересуешь. Еще, значит, какая-то… составляющая должна быть, только вы о ней мне не рассказали. Или рассказали, да я не понял? - Не рассказывал, душа моя. Намекнул, но не рассказывал, так что тебя в невнимательности винить не собираюсь, - книгу Яков окончательно убирает, сдвигает с окошка занавеску и недолго смотрит на заснеженный лес, в глубинах которого обитают такие существа, которым даже черти имен не знают. Правда не в этом случае. Кого искать по приезду в Архангельскую губернию Гуро знает, что в протоколе написать в случае удачного исхода дела - тоже придумает, только зудит предчувствие, словно не в рассерженной нечисти дело. - А ты что же, Коленька, все и сразу хочешь узнать? Нам в пути еще минимум сутки, потом в Архангельске заночуем, потом дальше поедем, но там уж недолго… - Не томите, Яков Петрович, конечно, я хочу все и сразу, - от усталости, видно, с Николая даже вся обычная робость сходит. - Есть за вами такой грешок. - двусмысленно хмыкает Гуро, качнув головой. - Но не на ночь глядя, ладно? А то еще спать дурно будете, а я себя виноватым буду чувствовать. - Чертовщина ведь какая-то, да? - продолжает допытываться Николай, изможденно качаясь из стороны в сторону вслед за покачивающимся экипажем. Даже в темноте видно нездоровую его бледность, словно призрак со светлыми, пытливыми глазами. - Перебирайтесь-ка ко мне, Николай Васильевич, - тоном, не терпящим возражений, предлагает Яков. Это уже не первое такое предложение, да Николай все отказывался, упрямился, мол, - а ну как увидит кто? А сейчас даже возражать не стал - быстро перебрался Якову под бок, прижался, зарывшись лицом в воротник, затих робким зверьком. - Не привык ты, душа моя, к долгим поездкам-то, а? - Остановки бы подольше, тогда б повеселее дело было, - признается Коленька, не поднимая головы и даже не возражая, когда Яков его за пояс обнимает. - Так что там? Мистика какая, вам знакомая? - Знакомая, Коленька, именно что знакомая. Так что за сохранность твоей Тёмной головушки я совершенно не переживаю - ты этой нечисти совершенно ни к чему. - Это приятно слышать, - посмеивается Гоголь куда-то в воротник, сразу как-то расслабляясь под руками Якова, задремывая, хотя за весь день, сколько ни старался, глаз так и не сомкнул. Гуро смотрит на него с легким сожалением, думая о том, что на очередном постоялом дворе опять придется раздельно спать, а это значит, что Коля опять полночи глаз сомкнуть не сможет, с утра будет бледнее смерти, а весь день шататься будет, как марионетка в руках пьяницы. Решение приходит в голову неожиданно - все равно ведь все эти остановки, они исключительно для Николая. Коней поменять, да кучера сменить - дело на час, а всю ночь на остановку тратить вовсе не обязательно. Гуро всегда так по России ездит, часто пугая ожидающих его на месте своим прибытием на сутки раньше положенного. - Поспи, яхонтовый мой, - негромко произносит Яков, прикасаясь пальцами к щеке послушно засопевшего Николая. - Поспи, и дорога быстрее пролетит. Два часа до остановки на ямской станции Яков дочитывает одну из ненаписанных еще книг родившегося столетием позже автора, вытащенную с полки домашней библиотеки, и откладывает чтение только когда экипаж останавливается, болезненно скрипнув ни разу не слетевшими с оси колесами. Давалось им это с трудом даже с помощью Якова - дорога совсем плохая, черт ноги, конечно, не сломит, а вот конь вполне может. Но пока обходилось. А когда путь возобновляется и экипаж начинает вновь мерно покачивать под бодрые окрики кучера, Яков чувствует, как Тёмный к нему во сне тянется. Ну или его в свой сон затаскивает - это как посмотреть. Наука нехитрая, но приятная, а в случае кошмаров и полезная, от этого Гуро первым делом ей взялся Николая обучать. Из вязких своих кошмаров, наполненных невиданными тварями и незнакомыми мертвецами, сам Гоголь выбирался с трудом и по сию пору, зато мог Якова в свой морок затащить и надеяться, что бесу не взбредет в рогатую голову проучить нерадивого ученика невниманием. Когда-нибудь надо бы, но пока не хватает у Гуро жестокости для этого, пока он послушно идет вслед за туманными зыбкими образами, гадая в чем дело на этот раз - спит Николенька на удивление спокойно, умудрившись даже удобно устроиться головой у Якова на коленях. Только не мурчит сонным котом, когда Яков запускает пальцы в его мягкие волосы, едва ощутимо лаская. Сон у него неясный, неоформленный - это бес давно уже подметил. У Гоголя в голове только кошмары и предвидения становятся яркими и совершенно реальными, а хорошие его сны - дымка из образов, которые часто даже рассмотреть толком не выходит. Сейчас только следы на снегу видны - странные, размытые, невольно вспоминается - “там на неведомых дорожках следы невиданных зверей”, - а вокруг пейзаж так и не выстроился - словно со всех сторон пурга, только кожи не касается ни снег, ни ветер. Тишина и безмолвие. - Ты куда меня тянешь, сердце мое? - мягко интересуется Яков, не сопротивляясь, шагая вдоль оставленной на земле тропы и не оглядываясь - оглядываться по пути плохая примета. - Никак сам заплутал? Глубоко Николай спит, глубоко и беса за собой тащит - привычный Гуро морок человеческого обличья почти истлевает, обнажая антрацитовые длинные когти и витые рога, а вместе с тем следы на снегу становятся все яснее и четче, кажутся теперь совсем обычными следами от сапог. Еще с полдюжины шагов - и белоснежная дымка развеивается, открывая взгляду заснеженный лес с одной стороны и покрытую льдом реку с другой. И здесь, на берегу, над четырьмя аккуратнейше разложенными трупами стоит Николай, хмуро рассматривая последнего - Гуро, приглядевшись, без труда узнает фамильные гагаринские черты лица. - Неймется тебе делом заняться, я посмотрю, - осуждает Яков, покачав головой. - Любопытный ты и нетерпеливый, Николай. Николай в ответ обжигает взглядом почерневших, красивых как изначальная Тьма глаз и тут же мягко, чуть виновато улыбается, передернув плечами. И глаза светлеют вмиг - возвращается хрустально-голубой оттенок, ставший, кажется, еще светлее от окружающего их снега. - Простите, Яков Петрович, - Гоголь почтительно-аккуратно обходит крайнего мертвеца, приближаясь к Гуро. Здесь, глубоко в его собственном сне-видении Коленька чуть смелее, чем в жизни, от этого заметно бурлящее в его взгляде лукавство. - Только вы ведь сами меня раззадорили, ничего толком не рассказав… Жаль только, что скоро на станцию приедем, да? Я долго сюда добирался, - Николай рывком оглядывается, задержав взгляд на безмолвной белой пустыне реки. - Проехали уже станцию, можешь дальше спать, - взгляд Якова задерживается на княжеском сыне, но начать осмотр он все-таки решает с первой жертвы. - Быстрее в Архангельск приедем, отдохнешь хоть немного перед делом, - продолжает рассеяно, присаживаясь на корточки рядом с мертвым купцом - тощим, что подвальный кот. Одежда вся намертво примерзла к телу - не расстегнуть, не отогнуть, но и без того видно, что кости страшно переломаны, словно беднягу скинули с огромной, неподвластной человеку высоты и оставили замерзать в снежном буране. Лицо покрыто коркой инея, синие губы распахнуты, жиденькая бороденка вся обломалась на морозе и ветре. Веки широко распахнуты, выставив на обозрение белые глазные яблоки. - Знакомый почерк, - усмехается Гуро, поднимаясь на ноги и поворачиваясь к наблюдающему за ним Николаю. - Ну давайте, господин дознаватель, рассказывайте. Второй труп женский - в тулупе поверх ночной рубахи, на голове теплый серый платок, а картина точь в точь такая же, как и с купцом. Только у девки еще и скрюченные синие руки поверх тулупа лежат, словно она закрыться пыталась от чего-то к ней приближающегося. “От кого-то”, - поправляет себя в мыслях Яков, переходя к следующему мертвецу. - Очевидно, что все жертвы до смерти замерзли, - неуверенно начинает Николай и, если бы он сдавал экзамен, его бы только за этот тон выставили бы за дверь. - Очевидно? - уточняет Гуро, решив не проявлять излишней мягкости. Коленька теряется окончательно, шаркая вслед за Яковом по снегу. - Продолжай, яхонтовый мой, да поувереннее. - Очевидно, - повторяет Николай. - А до этого были сброшены с огромной высоты, предположительно с какого-то горного уступа… или… да я знаю, что здесь ни одной горы поблизости, Яков Петрович, знаю, - махнув рукой Коленька сам себя перебивает, сердито взглянув на Якова, без особого интереса разглядывающего третью жертву - огромного, словно медведь, охотника, закутанного в меховой тулуп. - А если честно, то без медицинского заключения я не могу точно сказать, от чего именно они умерли: от падения или от холода. Но могу с уверенностью сказать, что все приняли смерть одинаково. - Да что ты говоришь, голубчик, - возле Гагарина Яков снова садится, проводя когтями по синюшному лицу. - Уверен? Николай переминается с ноги на ногу мгновение, потом признает: - У последней жертвы глаза закрыты, Яков Петрович. И следы крови… - Николай наклоняется показать, - Вот, на губах и возле носа… У остальных нет, я осмотрел. - А еще череп раскроен, - мурлычет Гуро, не без труда протиснув руку под голову мертвеца. - И нету, знаете, этого выражения вселенского ужаса на лице. Уж вы-то, поэтическая натура, должны были заметить. - Не стоит мешать службу с… с поэзией, - неуверенно цитирует кого-то Николай. - Это когда я тебе такое говорил, душа моя? - Яков обтирает ладонь снегом, поднимаясь на ноги. Все, что хотел - увидел, пора и честь знать. И без того до смерти местных перепугают своей осведомленностью. - Вы и не говорили, Яков Петрович, - неслышно бормочет Коля. - Просто вспомнилось. А насчет последней жертвы я так думаю - упал неудачно, головой приложился, в отличие от предыдущих… Или этот ваш знакомец мистический как-то по-особенному убивает? - По-особенному. - соглашается Гуро, крепко ухватывая Николая за запястье - чутье беса не подводит, с минуты на минуту кто-то в экипаж сунется, будить столичного сыскаря с секретарем. - Итхаква, душа моя, крови не выносит, от того и студит её в жилах. Раскроенный череп - не его работа. Николай с трудом садится ровно, обхватывая ладонями голову, словно стараясь удержать себя в вертикальном положении, и осоловело смотрит на Якова, вздрагивая, когда в дверь стучат и хриплый с мороза голос кучера, интересуется, будут ли господа на обед останавливаться. Яков смотрит на скривившегося Николая и закатывает глаза. - Сколько до Архангельска? - Часа четыре, барин, мож пять, как дорога будет. Всю ночь и все утро гнали, барин, передохнуть бы… Николай со своей стороны в окно выглядывает, тоскливо осматривая укрытую грязным, стоптанным снегом станцию. Яков ловит на себе его просящий взгляд, и распоряжается коней сменить, да кучера нового найти. - Уверен, Коленька? Выйди хоть ноги разомни, а то совсем закостенеешь здесь. На это Николай соглашается и с полчаса бродит по окрестностям, по возвращении принеся на себе запах снега и кислых щей. - Все, Яков Петрович. Выкладывайте, что за Итхаква и что, вообще, происходит. Сил нет терпеть. Первый раз с тем, кого эскимосы-инуиты называли Богом белой тишины, а юконские индейцы “Вендиго”, Гуро, тогда носивший совсем другое, едва ли произносимое имя, встретился лет четыреста назад, еще до рождения настырного итальяшки, нарушившего уединение местных жителей. Тогда все было проще, а там, на крайнем Севере, на берегу самого оконечного океана даже шершавыми темными рогами никого не удивишь, особенно, если не вздумается никому угрожать. Яков не сразу понял, отчего, а столкнувшись с Итхаквой - уяснил. Проживая жизнь во владениях самого настоящего хтонического чудовища, обычного беса не испугаешься, сколь бы умен и могущественен он ни был. Вендиго - божество не вздорное, по-своему предупредительное: старики в племени всегда знали, когда он впадет в новое буйство. Угадывали по резкому обрушению температур, ветру с определенной стороны, птичьему крику и блеску снега на вершинах вековых деревьев. А уж если кто не успел укрыться, то сам в том виноват - окоченевший переломанный труп по весне хоронили, осуждающе качая головой. Но с тех пор много лет прошло, даже древние боги подвластны течению времени - становятся тише, вздорнее, мстительнее и... слабее. В веке девятнадцатом уже почти не услышишь о них, только в самых глухих и безграмотных деревнях еще промелькнет странное, труднопроизносимое имя, да и то хорошо, если им попросту ребятню не пугают. Коленька обо всем этом слушает с горящими глазами, подперев кулаком подбородок - наверное, взялся бы записывать для каких-нибудь своих сказок, да в дороге особо пером по бумаге не поводишь. Не перебивает, не спрашивает ни о чем - хотя Гуро и без того старается рассказывать в подробностях, единственное, чего вспомнить никак не может за давностью лет - зачем вообще отправился в этот дикий край. То ли из любопытства, то ли дело какое было. Беса редко чем проймешь, но и редкий бес за свою жизнь с древним божеством встретится. Огромное чудовище, силуэт на фоне гор, кажется, состоящий из снежной пурги, ветра и двух горящих звезд в космически-черных провалах глазниц. - И вы, Яков Петрович, думаете, что его это рук дело? Древнего… божества? - последнее слово Николай выговаривает неуверенно, словно силясь подобрать другое. - Совершенно уверен, яхонтовый. Во всяком случае, первые три, если ты, конечно, в своем сне все верно увидел и ничего не додумал. Но об этом узнаем уже на месте. - Да не додумывал я ничего, - чуть обижается Гоголь. - Я по сторонам-то едва могу осмотреться, какое уж тут “додумать”. Гуро с притворным раздражением цокает и жестом манит Николая к себе, а тот на удивление легко поддается пересаживаясь. - Ты молодец, Николай. Учишься быстро, мелкие детали легко подмечаешь, - Яков обнимает прильнувшего Колю за плечи, повернувшись, чтобы прикоснуться губами к его виску. - Молодец. Я тобой горжусь. - Правда, Яков Петрович? - Коля сплетает пальцы в дрожащий замок, искренне радуясь похвале, близости и ласке. - Я стараюсь. И я буду стараться. Особенно, если вы меня учить будете. - Ох, нетерпеливый, - цокает Гуро. - Забыл уже, как по три дня головы от подушки оторвать не мог? Забыл, голубчик, как с ног валился от усталости? - Не забыл, - вздыхает Гоголь. Коленька безудержно талантлив, но здоровьем все-таки слаб, крутые нагрузки ему сильно вредны - это Яков уяснил в первый же месяц, а Николай - вот неугомонный! - словно ничего не произошло все требовал и требовал заданий посложнее и знаний поглубже. Как наставник Яков испытывал гордость за любознательного ученика. Но за Коленьку слишком переживал, чтобы всерьез мучить. - В окно выгляни, Николай Васильевич. В Архангельск въезжаем, скоро уже отдохнешь от экипажа, - Яков с удовольствием наблюдает за тем, как юный секретарь с детской живостью наклоняется к окну, посмотреть, наконец, как заснеженный скучный пейзаж сменяется пригородом, а через скорое время - и городскими постройками, по которым за два с лишним дня пути оба изрядно соскучились.

***

Одна беда - отвертеться от ужина и остановки на ночь в губернаторском доме никак не удалось. Яков бы предпочел шумный постоялый двор, где никому и ни до кого нет дела и Николая Васильевича под бок, после средней паршивости ужина, к которым стоило бы уже начать привыкать - еще неизвестно, чем в Талагах потчевать будут. Якову-то не привыкать, но Коленька и без того с дороги ошалелый, от невозможности закрыться на пару часов в комнате, чтобы в тишине и спокойствии провести хоть пару часов, не вздрагивая от очередной подвернувшейся под колеса колдобины, весь вечер выглядел бледнее снега и несчастней отшлепанного спаниеля. Впрочем, как Яков заметил, губернаторской дочке, Марии Ивановне, ни капли это не помешало строить Николаю глазки. Гоголь только навряд ли это замечал, попеременно глядя то на свою тарелку, к которой притронулся исключительно из вежливости, то на беса, с легкой, дружелюбной снисходительностью рассказывающего хозяину дома о последних столичных новостях. Иван Андреевич в столице давно не был, а знакомства имел обширные, так что пересказ всех любопытных историй затянулся надолго. Можно было сослаться на усталость после дальней дороги, но больно архангельский губернатор оказался приятным собеседником - не стал Гуро отказывать себе в удовольствии, засиделся почти до полуночи, один раз только отлучившись для разговора с Николаем. Тот, в конец осоловевший, желание имел одно - спать, желательно в мягкой, теплой кровати, так что по этому поводу разногласий с ним никаких не вышло. Яков же спать и не собирался вовсе - и без того с Николаем во сне столько времени провели, так что, оставив одну свечу гореть чисто для проформы, удобно устроился в кресле с недочитанной книгой, надеясь к рассвету закончить. Но даже половины намеченного осуществить не удается - в дверь кто-то тихонько-тихонько шкребется. Правда “кто-то” это, конечно, преувеличение - в спальню к Якову только Николенька может скрестить так - осторожно, но настойчиво, почти бесшумно, но ровно так, чтобы бес чутким слухом звук уловил. На пороге действительно обнаруживается Гоголь - в ночной рубахе, в сапогах и с подушкой в руках. Вид у него при этом встревоженный и недоумевающий. Яков бы даже сказал растерянный, тем более, что вместо того, чтобы шагнуть в комнату, Коля открывает рот, собираясь прямо с порога начать делиться своими бедами. Приходится его затащить внутрь, проверить не любопытствует кто в коридоре или на лестнице, и плотно прикрыть за неожиданным гостем дверь. Коленька так и стоит посреди комнаты, прижимая к груди подушку, пока Яков не обернется и не приподнимет вопросительно брови. - Мария Ивановна ко мне приходила, - ошарашенно делится Николай. - Вот недавно совсем. Одна! - Яхонтовый мой, если б не одна, это было бы еще более странно, - едва сдерживая смех откликается Гуро, забирая у Николая подушку и усаживая его на край нерасстеленной кровати. - Ну что же ты, ей-богу. Вы, Николай Васильевич, юноша интересный, из столицы, перспективный. Бледность эта ваша с дороги совсем уж чахоточная, опять-таки. Думаете, девице в Архангельске много для влюбленности надо? - Так то для влюбленности, - ворчит Николай, стаскивая сапоги и оглядываясь. - Вы, Яков Петрович, спать не собирались, да? Помешаю? - Когда ты мне мешал-то? - фыркает Гуро, кивая на кровать, и Коля сразу же забирается под одеяло, словно дожидался этого разрешения. - И как ты с юной девицей объяснился? Николай затаив дыхание следит за тем, как Яков разматывает шейный платок, как расстегивает камзол, как перстни снимает - следит и предвкушающе щурится. Если бы у вожделения был отчетливый запах, им пропитался бы весь губернаторский дом, не оставляя никому места для домыслов или надежд. Даже хорошеньким губернаторским дочкам. - Или не стал огорчать прекрасную даму? - шепчет Гуро, опустившись на постель рядом с замершим, возмущенно покрасневшим Коленькой. - Да вы что такое говорите, Яков Петрович? - сипло шепчет в ответ Коля, взглянув на Якова из-под нахмуренных бровей. - Да я бы никогда… Возмущение не мешает ему замолчать, задохнуться, едва только Гуро прикасается к его шее когтями, нежно погладив бледную, тонкую кожу. - Что творите-то, Яков Петрович?.. - с трудом выговаривает Коленька, послушно опустившись спиной на постель. - Что же… Замолкает, восхищенно пискнув, когда Гуро вовсе морок стряхивает, подбираясь все ближе и настойчиво стягивая одеяло, которым Коля уже успел по привычке укрыться. - Рассказывай, душа моя, - настаивает Яков, лукаво глянув на Тёмного. - Интересно ведь… - Да что там интересного, - Николай натужно сглатывает, задышав чаще, когда ладони с длинными черными когтями укладываются на его колени, вынуждая раздвинуть ослабевшие непослушные ноги. - Извинился, что дал ей повод… много заикался… Да за что вы меня мучаете, то... - всхлипывает жалобно, почувствовав, как Яков подол длинной ночной рубахи бесцеремонно задирает, проходясь ладонями по дрожащим в предвкушении бедрам. - А как без этого? - тихо-тихо шепчет Яков в изгиб белой шеи, в тонкие ключицы, чувствуя, как Николенька под ним весь изгибается, стараясь теснее прижаться, больше получить. - Ты, сердце мое, когда измученный - самый сладкий ведь. - До смерти ведь замучаешь, - Коля выворачивается из ночной рубахи, заодно уже и тональность разговора меняя, избавляясь от излишней почтительности. И пальцами своими длинными, ласковыми, чуткими, сразу к рогам тянется, оглаживая по всей длине, обхватывая ладонью в самом пошлом жесте, а губами - к губам льнет, словно ни мгновения больше прожить без них не сможет. Яков его и ни мгновением дольше томить не собирается - целует, врываясь лаской в податливый, мягкий рот, тыльной стороной когтей гладит вздрагивающее бедро, успокаивая, обещая, немного дразня. - До смерти не замучаю, Коленька, больно уж ты мне живым по нраву, - откровенничает бес, усмехнувшись, легко и ловко подхватывая Николая под колени, дергая на себя так, что тот только пикнуть успевает, прежде чем распахнуть грешные свои мягкие губы в тихом вздохе. Целоваться долго и ласково-нежно Коленька очень любит. Никаких больше ласк ему не нужно - только целуй горячие губы, вылизывай напористо влажный рот, еще прикусить можно - коротко, несильно, не до крови, и подставленную доверчиво шею приласкать. Любую, кажется, боль простит, любое неудобство, все стерпит - только напряжется на мгновение, принимая Якова в себя, но скоро снова оттает, окунаясь в поцелуй как в живительный омут. А когда Гуро вжимается в него всем телом, глубоко скользнув в распаленное нутро - запрокидывает голову, хватая губами живительный воздух и невыносимо-сладко сжимается на возбужденной плоти, царапнув ногтями по спине. Гуро в ответ когтями ведет по гладкой щеке к уголку приоткрытых губ, чуть надавливая острием на тонкую, нежную кожу. - Посмотри на меня, - приказывает бес строго, второй рукой придерживая под коленом напряженную ногу. Коля все норовит пяткой в поясницу упереться вместо того, чтобы слушаться, за это получает гибким, хлестким хвостом по лодыжке и, возмущенно задохнувшись, исполняет желание Якова - смотрит. Голубыми своими, хрустально-чистыми глазами, забыв всякий стыд и смущение смотрит, пожирает восхищенным взглядом, прерывисто вздыхая. Навстречу подается, заглушая стон Якову в шею, задрожав, туго сжав внутри ласковыми бархатными стенками. Двинуться назад не дает, обвив ногами, скрестив-таки лодыжки на пояснице, но короткие глубокие толчки принимает с нежным постаныванием, покрывая беспорядочными поцелуями плечи Якова. Кажется, воздух вокруг нагревается, закипая от жара двух сплетенных тел, от их движения в унисон. Нагревается и становится вязким, пряным - таким не надышишься, сколько ни старайся, такой разливается медом по легким и пьянит еще больше, понукая двигаться все быстрее, все хаотичнее, переплетая пальцы, соединяя губы, сливаясь воедино грубее и алчнее. Кровать жалобно поскрипывает под ними, постельное белье ломко хрустит в Колиных тонких пальцах, сжимающих ткань с неожиданной силой, черные когти на тонкой белой коже оставляют красные полосы, а поцелуи оставляют россыпь темных пятен по ключицам. Ресницы вниз-вверх взлетают быстро-быстро, словно крылья маленькой заморской птички, ладони лицо беса обнимают так, что тот глаз не отвел бы даже если бы захотел, а сдавленное, из последних сил сдерживаемое …Яшенька… - сигнал бедствия от тонущего корабля. Тонет Коленька, тонет в черно-огненных бесовских глазах, в остром наслаждении на грани с болью; тонет в сильных движениях, все нутро пробирающих судорогой, отдающихся вспышкой под веками и спазмами в лишенных кислорода легких; тонет в нечеловеческой, глубокой нежности. Тонет и не о спасении просит, а за собой тянет. Отдает все что есть - свое дыхание, свое тепло, свои стоны и ласку. Страсть свою и голод, жажду и хрупкую влюбленность. Замирает в острых когтях протяжным вздохом, шепчет нежности, которые при свете дня и повторить засмущается, но шепчет искренне, отдаваясь Якову до последнего сладостного спазма, до тех пор, пока тот вслед за ним не рухнет в искрящую удовольствием темноту, ласково принявшую обоих. И пока истома отойдет, можно ни о чем не заботясь ласкаться, целуясь и нежа друг друга долгожданными касаниями. А о том, как разрешить несколько неловкую для губернаторского дома ситуацию, можно будет и под утро подумать. Всегда можно на весь дом морок нагнать, - думает Яков позже, обнимая прижавшегося спиной к его груди Коленьку, уже почти провалившегося в сон.