Небо внутри

Я давно уже не боялся, что заражусь болезнью Орма, но наперекор этому факту, тема болезни вновь и вновь вмешивалась в мои сны, обращая их в кошмары. Вначале я не знал, что происходит нечто страшное, все выглядело несколько отстраненным. Мне привиделась улица, прямая как стрела и несколько человек на дороге, высоко подпрыгивающих, будто на невидимых пружинах. Кто эти люди? Что с ними сделали? Вопросы проносятся в моей голове где-то на задворках сознания, а на первом плане доминирует новая картинка. Глаз зацепился за некую смутность, себя я вижу нереально красивым. Это настораживает. Яснее ясного, — когда болезнь Орма начнет ломать мое совершенное тело, кошмар станет прямо-таки тошнотворным. Ущерб всегда коробит сильнее, если повреждено что-то красивое. Неожиданно впереди шевелится трава, тени у дальней стены густеют и из них проклевываются округлые силуэты. Это пухти, больные люди, чью внешность недуг лишил человеческих признаков. Дальше из размытой толпы заболевших материализуется пухлая, словно разбухшая фигура с тонкими, вихляющими конечностями. Она плывет ко мне по воздуху, и по мере того, как она приближается, во мне нарастает панический страх. Мне кажется, я сам становлюсь этим ужасом. Я будто чувствую этот жуткий сумбур уродства внутри себя. Тело, лишенное скелета, похожее на проколотый резиновый шарик. Конечности тоже весьма далеки от нормы: четыре скрученных отростка, тряпочками свисающие по бокам. Раньше бывало, мне часто представлялось будущее, где я болен, и вот это и впрямь случилось. Я стал пухтей. Тут замечаю, что пухти подкрадываются ко мне. Им нужно прикосновение?! Они хотят проникнуть в меня! Увернувшись от жадно тянущихся ко мне отростков, бегу со всех ног, а страх все больше и больше сковывает мои движения. Вязкая серая мгла обволакивает, держит меня и тянет в глубину, как вода утопленника. А они приближаются. Они все ближе. Это конец, я пропал!.. Застонав, открываю глаза, медленно приподнимаюсь и сажусь на кровати. Воздух со свистом вырывается из горла. Мышцы ног сводит судорогой. Противно стучит в висках. Кровь в голове ухает так сильно, что это даже причиняет боль. Впрочем, эта боль во благо, неприятный шум прикончил мои кошмары. Однако и наяву ощущение необъяснимой угрозы остается. Сердце мечется, как дикий зверь в клетке. Наверняка я уже поражен болезнью Орма! Взбудораженный мыслью о заражении, я прислушиваюсь к себе, ища знаки болезни. Сон с пухтями был слишком страшный для того, чтобы впереди меня ждала ночь полная идиллии. Шевелю пальцами: поначалу они отказываются повиноваться, но спустя минуту-другую приходят в норму. Согнув, разогнув левую ногу, потом правую, главного симптома костной аномалии Орма — боли в суставах я не ощущаю и облегченно перевожу дух. Из мешанины тревожных мыслей трудно вычленить истину. Однако, в качестве последнего средства, я постарался найти в себе то, что сопротивлялось и остерегало. Это возвратило мне душевное спокойствие, и я обзавелся идеей, что неплохо бы встать и сходить на кухню за молоком и куском пирога. Всегда считал, — ночное тресканье быстрее всего избавляет от последствий страшных снов. Придумано — сделано. И сработало — мне явно полегчало. Однако позже, когда я прилег, согрелся и только стал засыпать, затренькал телефон. При взгляде на дисплей, я не смог удержаться от горестного вздоха. Ну конечно же, Фрол! Кому же еще быть в такое время?.. До боли знакомая ситуация, брату снова от меня что-то нужно. Фрол почитает за правило при малейшей проблеме бежать за помощью к старшему брату, то есть ко мне. А если учесть, что любая ерунда может выбить младшенького из колеи, для меня наличие такого родственничка — одна головная боль. Он типичный оболтус и любитель халявы. К своим тридцати годам Фрол все еще мечтает о падающих с неба деньгах. Частенько ему видится, что фортуна подбрасывает очередной шанс. Каждый раз он ведется на это, но дело кончается плохо. И так всегда. Похоже, Фрол обречен наступать на одни и те же грабли. Он просто не знает слова "сомнение". Как правило, в разговоре с братом, я по давней привычке сдерживался и недовольство не выказывал, понимая: такое случается сплошь и рядом. Раньше люди поклонялись Мамоне, а теперь — халяве. Но Фрол имел еще одну некрасивую привычку: всегда искал путей сделать себе хорошо за чужой счет. — Ты меня разбудил, Фрол, — соврал я, нажимая кнопку на панели. Телефон всхлипнул знакомо с надрывом, а братец как обычно начал разговор в своей любимой жалобной манере: — Они опять это сделали, просто взяли и ушли… То есть улетели. — Ну-ну, — понимающе хмыкнул я. — Сбежали, значит… Пошмыгав носом, Фрол продолжил еще более несчастным голосом: — Пациенты наглеют день ото дня. А последняя их выходка вообще ни в какие ворота. Ты только подумай, Савел, они напали на меня! Я почувствовал, как во мне вскипает старая злость, подогреваемая всеми прошлыми неурочными звонками Фрола. Неужели так трудно быть внимательным к родному брату?! И все-таки я нашел в себе силы удержаться и не высказаться откровенно на этот счет. Лишь заметил: — Сто раз тебе говорил, что ты слишком чувствителен для этой работы, братишка. Но не настолько Фрол силен, чтобы мои советы слушать, он гнул свое: — Ушли, и теперь меня уволят. Я не справился, упустил их. Это должен был сделать я. Это моя работа… — В его голосе явственно слышался страх увольнения. Если мой братец начнет жалеть себя, то это надолго, — подумал я и, не желая развивать эту тему, отрезал: — Мне можешь не объяснять. С минуту Фрол не подавал голос, я тоже отмалчивался. — Савел, — запнувшись вначале, дальше он зачастил, — помоги, а? Ты один знаешь, как их искать. У тебя нюх на такие дела. Он все просил и просил. Его слова выражали много всякого: лести и приятной лжи, но мне это было ни к чему. И так уже ясно, что не смогу послать Фрола ко всем чертям. Приходится признать, — бывало такое и раньше, я помогал брату, возвращал сбежавших пациентов в госпиталь. — Савел?.. — Последний раз. Я снова вздохнул и уронил телефон на пол. Чтоб тебя. Опять эти пухти! Как говорится, сон в руку. Вдобавок от фроловых новостей у меня начали чесаться мозги. Что выталкивает пациентов из теплых стен Госпиталя в холод и тьму? Загадка. Но, наверно, это скоро прояснится. Я согласился помочь, хотя для меня не было секретом, что за просьбой Фрола стоит Госпиталь. Не впервые я ввязывался в возню с пухтями, и мне известно о стремлении руководства больницы поскорее вернуть беглецов. Они боятся огласки, по их правилам все должно быть шито-крыто. Не приведи бог, чтобы новость о побеге больных просочилась в город. *** Спустя полчаса, прихватив рыболовную сеть, я вышел из дома, запер дверь, обогнул крыльцо и пересек двор. Свет луны был достаточно ярок, и я смог быстро обойти возникающие тут и там кучи с гниющими листьями, убрать которые все никак не доходили руки. Когда я закрыл за собой калитку и вошел в спящий город, тишину нарушал лишь звук моих шагов. Ночной Пеламот был тих и безлюден. Ветер гнал со стороны моря водяную пыль, которая разносилась по пустынным улицам и серой пеленой покрывала витрины магазинов и тротуар. Покидая рабочий район, я обошел по краю склады и ремонтные мастерские и в прогулочной манере миновал еще несколько кварталов. Затем пейзаж сменился, вместо низкорослых развалюх пригорода, появились вполне ухоженные кварталы. Я малость прибавил шагу, и в какой-то момент поймал себя на беззаботном посвистывании. Мое хорошее настроение получило дополнительную подпитку от сумрака. Пеламот спит, вокруг никакой уличной жизни. До рассвета несколько часов. Все складывалось весьма неплохо. Можно только порадоваться мгле, ночь привнесет в мою миссию надлежащую скрытность. Я уверен, что вернусь с добычей. Все должно быть в ажуре. Ранняя пташка червяка ловит. Мой путь лежал в сторону набережной. Не будь я в курсе того, где сейчас прячутся пухти, пришлось бы напрячься, занимаясь их поисками. Но я-то как раз знал, а посему мое ночное дельце — всего лишь поздняя прогулка, хотя и чуток необычная. Странен опустевший город глубокой ночью. Надо мной висела пронзительная, бьющая в уши тишина, а листья хрупали под ногами, как микровзрывы. Не разберешь, чем пахнет ночь: воздух перенасыщен озоном, ароматом моря и еще какой-то химией попахивает со стороны порта. Справа зажглись огни автозаправки, я свернул за угол и неожиданно наткнулся на розоватые кусты тамарикса, следом возникла медитативная песнь прибоя. Потом, непонятно откуда, на меня вдруг обрушилось: летнее солнце, тихая музыка, смех, лазурные волны, деревянные причалы, резная белая колоннада вдоль пляжа, море тополиной зелени, уходящее вверх, в синеву. Этот миг стал чем-то вроде открытки из другого мира. Я вгляделся в место, которое моя память наделила столь необычными характеристиками. На самом деле ничего особенного тут давно не водилось. Побережье скрывалось от глаз глухой стеной бетонного забора, который не успели достроить. Все остальное затянуло сухими скелетами чертополоха и шиповника. Сколько я ни всматривался, вокруг уже ничего не было, кроме пустыря с зарослями бурьяна да сухих листьев, шелестевших на мокрой земле. Лучшие времена Пеламота остались в прошлом. Обогнув статую льва, что украшала собой вход в парк, я спустился по гранитной лестнице. Высокий парапет, куст акации, разбивший корнями плитку, тусклый свет фонарей, пустые клумбы, скамейки под древними кленами, неработающее колесо обозрения. Здесь пахло лесной сыростью, хвоей и свежей землей. Чавкая и чмокая башмаками в каше из листьев, выбрался на полутемную аллею, уводящую в дальний конец парка. Вскоре начался небольшой подъем, я перевалил через возвышенность, прошел темную гущу ельника и передо мной открылся довольно просторный участок. В его глубине расположился овальный пруд с фонтаном посредине. Полукругом стояли несколько акаций и кипарисов, а неподалеку склонилась над водой старая плакучая ива. В ее гибких ветвях тихо шелестел ветер, а внутри раскидистой кроны спрятались пухти. Сгрудившись вокруг древесного ствола, они подпрыгивали на ветках, как бы привязанные к ним. Помимо вопроса: зачем пухти вообще покидают Госпиталь, существовал и другой - почему они все время прилетают именно сюда? Возможно, им нравится ива. Ее ветки мягкие и гибкие. Наверно, это важно для пухтей. Плакучая ива совсем не то, что другие деревья, у которых острые сучья прямо в глаза. Нельзя забывать — пухтя очень нежное создание. В отличие от человека он не имеет под кожей опору в виде костяка. И потом, есть и другой фактор: среди пышного изобилия ивовых прутиков, пухлым летунам проще закрепиться своими хлипкими отростками, что заменяют им руки и ноги. Подойдя ближе, я встал под деревом и поглядел сквозь ветви на беглецов. Несколько нижних и средних веток были заняты пухтями. На первый взгляд казалось, что на ветвях растут необычайно крупные ягоды. Этакие живые арбузы с ножками. Поначалу неподвижность их фигур нарушал лишь слабый ветерок. Но потом, завидев меня, пухти принялись с шумом раскачиваться на ветках и подтягиваться ближе друг к дружке, образуя тесную группу. Их ярко-желтые глаза, не мигая, смотрели на меня, и я с грустным чувством осознал, что когда-то эти существа были людьми. Теперь уже в это с трудом верилось. В пухтях ничего не осталось от человека, их формы будто оплавились, сгладились. Простая шаровидность их фигур напоминала схематичность героев мультфильма. Бросалась в глаза серая кожа с бурыми прожилками и круглые глаза. Болезнь Орма и время придали пухтям диковинные очертания. Это были кули, пронизанные жилками. Я видел пухлые силуэты, временами словно бы наполненные воздухом, но порой похожие на проколотые шарики. Видел кожистую оболочку их тел, а также конечности в виде извивающихся лент. Поскольку кости скелета отсутствовали, от рук и ног для пухти мало пользы, четыре вялых отростка висели по бокам, болтаясь на ветру, подобно тряпкам. Слишком легкие, чтобы принадлежать земле, слишком нежные, чтобы вполне овладеть полетом, слишком чуждые, чтобы вызвать сочувствие, пухти неизбежно должны были стать изгоями. Наслушавшись новостей по телеку, я знал: люди не видят в них мыслящих существ. В глазах людей они своего рода животные. Только среди некоторых ученых и врачей существовало мнение о пухтях, как о созданиях, не утративших способность к мышлению. Поэтому их содержат в специальном госпитале, а не в зоопарке. Почти для всех они оставались тупыми и бессловесными. Но, как оказалось, пухти и сговариваются между собой, и объединяются для побега. Они сумели приурочить бегство из госпиталя к изменению ветра. Все дело в направлении ветра, таков мой вывод. Без помощи ветра они не перелетели бы из Госпиталя в парк, учитывая их беспомощность. Довольно умно, ничего не скажешь. Безусловно, редчайший феномен — разумные пухти. Во время прошлого своего вояжа в парк я случайно узнал, что достаточно схватить одного пухтю, чтобы заполучить всех остальных. Я еще раз оглядываю беглецов. Они висят на дереве причудливой гроздью. Мое присутствие принуждает их погружаться глубже, в самую гущу ветвей. Они тесно жмутся друг к другу. Я привычным жестом распахиваю сеть, а после высматриваю пухтю, который ближе всех ко мне. Вычленив из веток его задние конечности и примерившись, я наматываю их на кисть руки и осторожно тяну вниз. Пухтя качается, а затем отрывается от веток и стекает в мою сетку каплей ртути. А дальше остается только подождать, пока в сеть не улягутся остальные пятеро его собратьев. И вот уже они бессильно копошатся в мешке. Оторванные от дерева, они слабые, как слепые котята. Я не сдерживаю улыбки. Мои усилия принесли славный улов. Внезапно вокруг что-то ощутимо меняется, на какую-то секунду под деревом становится будто светлее. Затем — порыв ветра, рядом мелькает тень и сбоку проносится большая птица. Немного погодя слышится ее печальный крик где-то вдали. Машинально остановившись, перекладываю мешок из одной руки в другую. Ощущая себя как будто виноватым, я опускаю взгляд и вижу, что пухти пристально глядят на меня сквозь сетку.