Апрель в Белграде

— Куда ты «ми» тянешь на «соль», мы все еще в первой октаве, — раздраженно закатывая глаза, учитель наклоняется к Лариной. — До, — он бьет пальцем по клавише, не смотря на клавишу, — Ре, — следующим пальцем по следующей клавише, — Ми, — еще раз. — Не со-о-о-ль, — он специально фальшиво тянет высокую ноту, будто бы тянул «си» и еще добавил какое-то цыганское вибрато. — Еще раз. — Это уже восьмой раз, — как сломанная спичка стоит Ларина в двух шагах от него. — Значит еще восемь раз будет, — он твердо обратился, видимо, к клавишам. — Выпрямись и пой. Не то чтобы Алене надоело петь; она просто не могла спеть, как ему надо. А ему много надо, как оказывается, от Алены, у которой ноль музыкального образования. Которая, как бы, что тут забыла после уроков в хоровом зале с Травкиным? Если бы ей сказали это год назад, она бы поржала. Петь с учителем, с которым ты три года не говорила. Что еще за новости. — До, ре, ми, фа, соль… — Я повешусь. Он психанул прямо как на прослушивании. Только не ударил по клавишам, а с громким вздохом поднялся и как-то саркастично встал напротив нее, скрестив пальцы в замок за спиной. Поднял брови, мол, давай. — То же самое? — неуверенно спрашивает Алена, нахмурив брови. — Боже упаси тебя петь то же самое. Пой лучше, — ровном тоном. Он-то умел подбирать правильные тона: они у него вместо артерий к сердцу. Все эти натянутые, золотые струны. Ее неуверенное выражение лица не меняется, и она лишь только отворачивается, заострив взгляд впереди. Да у нее дежавю. Опять он не за пианино. А теперь тут еще Мишки нет, который бы сыграл вместо него. С пианино легче, оно ведь пело вместе с тобой. А теперь в одиночестве? Доремифасолясидо. Таков был план. Травкин устало закатывает глаза, направляя взгляд к потолку, и делает внезапный шаг к ней за спину. Словно хотел спину проткнуть. Ей за спиной сразу стало жарко, и хорошо что ему не видно изменившегося взгляда. Она плавно затихает, почти пискнув в конце. Оборачиваться запрещено: Ларина не настолько смелая. — Я сказал остановиться? — Нет. — Ну тогда чего молчим? Все эти три года? Алене тоже было интересно. Стало интересно на днях. Раз она может разговаривать с ним сейчас, почему не могла на уроках? Почему так усиленно, стиснув зубы, молчала и просто присутствовала на уроках музыки. Приносила свой труп и усаживала в третьем ряду; не в первом, потому что он бы заметил, и не в последнем, потому что он бы никогда не заметил. Можно сказать, он ей нравится и посмеяться, но… Что за но? Травкин нравится, еще чего. Учитель-козел номер один, если верить слухам. И самая бессмысленная симпатия была бы, если верить анализам Лариной. В слухах об этом ни слова, ни одной записочки, ни одного оставшегося выжившего. Хотя Алена сейчас лучше бы молчала, чем говорила. Начинает заново. До. И ей становится максимально неприятно и слегка больно, а на плечах наверняка останутся следы его пальцев. Травкин схватил ее за плечи и потянул назад, а она заикнулась и недопетая нота застряла в горле, ведь подбородок по инерции опустился, и голова захотела вернуться вперед. Пустой взгляд, бесполезное моргание. Они молчат в этой позе, и он не убирает руки. Она считает секунды тепла на ее шее, которой он не коснулся. Раз, два… считать получалось лучше, чем петь, потому что считать далеко не потребовалось. — Ларина, ты слышишь голоса? — тихо и загадочно интересуется Травкин с правильными расставленными паузами в вопросе. Может показаться, что это здоровый интерес. Не наигранный, бля, его классический интерес. Он что, опять с мятной жвачкой? Его пальцы двигаются на ее плечах. Человек, стоящий рядом, даже если бы изучал именно пальцы Дмитрия Владимировича, не заметил бы. Но это ее плечи. Алена чувствовала легкое давление, а от этого — покалывания в тех же местах. Он так же легко касался пианино, как коснулся ее, и Алене становится интересно: пианино тоже больно, когда он так делает? Пианино тоже чувствует. Ларина ничего не понимает. — Какие голоса? — Ну, когда поешь. Тебе слышится мой голос? — Что? — торопливо усмехается она и готова смеяться. — Нет. — Так какого хрена ты перестала петь? — он не боится прокричать ей это на ухо, четко проговаривая каждое слово, как для иностранца, а ей даже не громко. Ей только становится тепло в левом ухе и хочется невольно съежится, от необъяснимого и секундного страха, плечи возвращая к шее и… он, поджав губы с как ты надоела взглядом, дергает их обратно. Шумный вздох заставляет ее начать заново, иначе он разозлится. Не в шутку и не на время разозлится, а прям взбесится и пошлет отсюда к черту. Потому что время идет и уходит оно на Ларину, которая стоит тут и издевается. Ему казалось, что она специально. Лариной бы хотелось, чтобы специально, но она не специально. Горло само как-то переставало сотрудничать с мозгами. Доремифа он отходит, отпустив ее плечи так, будто он не хотел. Кого мы обманываем. Хотел убедиться в том, что она снова не будет сутулиться. Руки соскользнули медленно. И отходит он медленно. Со, ля Теперь он точно выстрелил, если она почти испортила осанку, чуть-чуть сжала кусок своей майки с его отпечатком, но продолжила петь последнюю «до». Останавливаться же нельзя. Тыльной стороной ладони он ударил ее по животу и теперь Ларина официально не знает, что с ней происходит. Предполагала, конечно. Анализировала и молчала у себя в голове. О таких вещах с собой не говорят. — Куда ты живот втягиваешь? Ты не на показе мод, — она выпрямляется обратно, приводя в порядок расширенные глаза от чего-то, пока он говорит. — Втягиваешь живот, втягиваешь диафрагму, и звук тоже втягиваешь, и получается то, что получается, — последнее он говорил в свои руки, которыми вытирал лицо. — Хотя ты пока животом и не поешь… — выдыхает он и садится в свою позу на банкетку, наклонившись с локтями на коленях. Она научилась не смотреть ему в глаза, когда он смотрел исподлобья, и научилась выглядеть глупо перед ним в любой ситуации. И молчать после его монолога тоже не вариант, но она молчит. Если подумать, она ничему еще не училась. Она ведет себя так, как есть. Прости, но оно так и есть. День назад она боялась, что не умеет петь. И это близко к правде. Сейчас она должна бояться сильнее, ведь Травкин ясно дал понять, что ей учиться и учиться. Проблема другая. Живот неприятно тянуло. Знаете, как укачало. И не в машине, а точно где-то в черном океане. И точно без волн. Просто противно. Живот, живот, она думала о животе, положив на него руку. Неосознанно: перед ним она бы ни за что не раскисла, не заплакала и не стала жаловаться. Это потом Насте можно мозги выносить. Но тут неосознанно. — Ларина. А ей надо было подумать прямо сейчас. Отвести взгляд, сглотнуть и подумать. Не о Травкине, конечно. Пожалуйста, Ален, не о Травкине. Ты себя и так убиваешь, куда больше. Тебе даже не страшно, ты просто молчишь, посмотри на себя. Ты просто готова блевать и даже не думаешь об этом. Не спрашиваешь себя об этом. Что ты съела утром? Что ты съела минуту назад? Свои внутренности. — Ларина, прием. Голоса она все-таки слышала. Он прав. — Ален. И его голос не произносил ее имени. — Ал-е-е-е-н, — хрипло простонала подруга, драматично протянув руку к Алене. Она поворачивает к Насте голову, как ни в чем не бывало. — Да? — Я спросила, как было на репетиции. Реснички непонимающе хлопают, будто бы Алена не расслышала. Но в Настиной квартире они одни, а на кухне тихо работал телевизор. Причины, по которой бы Алена не услышала в метре сидящую Настю, — нет. И потом Алена вспоминает, что значит слово «репетиция». — А-а-а, — тянет она, будто бы не думала о репетиции все это время. — Нормально было. Ну охренеть ответила. Настя устало выгибает бровь и демонстративно смотрит в экран своего ноутбука, за которым Ларина пришла посидеть и поделать презентацию по биологии. Ее пальцы застыли на клавиатуре. — Я делаю презентацию, — отвечает с усмешкой Алена, прежде чем Настя что-то спросит. — Ты уже минуту смотришь на пустой слайд. — Ну, я думаю, что тут писать. — Надумала? — Ну, ты видишь, он пустой? Как бы нет. — Как бы, знаешь, что я вижу, — с напрягом в голосе говорит Настя, брякнувшись на живот на мягкой постели и потянувшись рукой к мышке. Алена даже понять не успела, что надо ее останавливать. Достаточно одного клика, чтобы вернуться на предыдущий слайд. — «Органы центральной нервной системы связаны с репетицией завтра в 13:45» — Что? Аленины руки в панике отбирают мышку и отодвигают ноутбук в свою сторону, чтобы подруга больше не могла следить за происходящем в экране. Delete, delete, delete... Она никогда не прятала от Насти свои переживания, а Настя — свои, так что делать это сейчас казалось сбоем в системе и поводом для Насти еще раз изогнуть бровь. На кровати жопе стало неудобно сидеть. — Я пойду к себе доделаю, — шумно вздыхает Алена так, что даже не слышно, что она там пробормотала. Клик-клик по клавиатуре и презентация сохраняется на флешку, которую Ларина вынимает. Сначала извлекает с помощью мышки. Иначе бы было небезопасно. — У тебя же комп лагает. — Я доделаю, — как заевшая старая пластинка говорит Алена, слезая с кровати. Две тетрадки, разбросанные кто где, Ларина торопливо собирает и забрасывает в рюкзак, игнорируя обеспокоенный взгляд подруги. — Ален. Алена была готова уйти, не попрощавшись. — Да, что? Я же говорю, я сделаю презентацию. — Что случилось на репетиции? — а Настя знала. Ничего не случилось, в этом и дело. Когда ничего не происходит, а у тебя начинает сводить живот, органы — подниматься и опускаться, дыхание — спотыкаться об мусор в мыслях, тогда стоит задуматься: может что-то все-таки происходит? Может, Ален, надо успокоиться? Уроки поделать? Но получилось писать какие-то стихи сопливые. Алена как обычно. Пишет свои строчки без музыки. Строчки приходят в голову, Алена их записывает и бегом показывает Насте. Так было. Сейчас хочется написать эти стихи и драматично порвать, сжечь. А еще Алене хотелось долбануть ладонью себя по лбу. Оставить ее там, поцарапать кожу. Будет причина купить новую. Будет причина выйти из дома. — Ничего, говорю же, — слишком рассеянный взгляд. — Я-я распевалась, он играл, что-то говорил, а потом его позвал этот информатик. Что-то насчет дня школы, — слова тоже спотыкаются об мысли. Весь день сейчас катится по наклонной, потому что где-то споткнулся. Лишь бы понять — где. У Насти лицо не меняется; она терпеливо слушает, сидя на кровати. — И потом я ушла. Все. Как сейчас я вот ухожу. Ладно? Настя молчит, думая, что кивнула. Но она не кивнула. Тоже задумалась. — Ладно. Пока, — отвечает вместо нее Алена и исчезает из комнаты. По школе было видно, что именно не так. И дело не в одной репетиции, которая якобы изменила ее жизнь. За одну секунду или один день жизни не меняются, это миф; жизни рушатся кирпич за кирпичом, начиная с основ, с самого дна. Так, что ты не замечаешь, пока стоишь и смотришь в небо. А дно проваливается и ты проваливаешься… А когда вдруг начнет тошнить — будет поздно. Ты не вспомнишь, какую дрянь ты съел утром. Какую из. У Алены был тот случай, когда поздно. Когда взгляды Камиллы и Ленки не сбросить со своей спины; когда любопытство не заглушить при походе к стоматологу; когда мысли крутятся в водовороте, набирают скорость, попадая в одну точку невозврата — в Травкина. Мысли выстреливали только в него и промахивались, попадая в Ларину. Плохо-то ей. Сопливые стихи пишет она. Даже не знает, о чем. О тебе, но о чем? Она никогда не знала значение того, что писала. И ее сейчас это не интересует. Ее интересуют ноты и текст, которые ей надо выучить. Это буквально все, что ей нужно сейчас. Зайдя в зал после уроков, она поняла, что это не единственная проблема. Нормально петь научат, и тексты тоже можно выучить, но Камилла. Репетиция еще не началась: все только собирались и сидели на прекрасных бархатных стульях, в том числе и Камилла Крылова. Вместе с Ленкой пялились в телефон, тихо шептались и улыбались. Парни начищали инструменты. Кто-то стукал по клавишам пианино, издавая ужасные звуки. Другие девочки сидели у открытого деревянного окна и делали, скорее всего, хорошие селфи при таком натуральном освещении. А Алена — как обычно. Ее судьба — стоять неподвижно в дверях и осознавать вещи. Осознавать, что Камилла и Ленка понятия не имеют, что она поет с ними в группе. Что Травкин позволил. Что ему хоть и лень позволять, но Алена захотела. И он пошел навстречу. И теперь они молчали и смотрели на нее, как на постороннюю телку, которая ошиблась кабинетом. Но в руках ноты "In Flanders Fields", которую готовил третий год. Она не ошиблась. Ошиблись они.