Апрель в Белграде

Ты бы мог, но между мной и тобой Ни холодно, ни тепло Я бы мог улыбнуться Но в этой песне только минор Ты бы мог, но в этой истории Слишком много "но"

Все это было, конечно, немного странно и немного даже нереально. Если кто-то не видел, не поверил бы. Да не много ли у вас самих таких историй, когда «кто мне поверит?». Даже вы сами не верите, почему и как что-то могло произойти. А ведь эти истории случаются постоянно, просто вы их можете не заметить, если не сядете и не проанализируете свои прошедшие несколько лет. Оглянитесь… Могу поклясться, что у вас случилось то, что ни в какой параллельной вселенной не могло случиться. Поэтому, поверьте и мне. Потому что Алена написала сценарий аж за полгода до случившегося и решила его отыграть из-за внезапно нахлынувшего стыда за то, что написать смогла (о себе), а исполнить в жизни не смогла. Написала, что храбрости хватило (потому что в книжках и в фильмах её всегда хватает), а в жизни, как вы знаете, никогда не хватает. В жизни вы же не рехнетесь и не пойдете на прослушивание, если не умеете петь? Так только в фильмах. Там вы резко начнете красиво петь, руководитель хора восхищен, конечно же влюбляется в вас, и вы прячете свои чувства в школьных коридорах… Красиво, ебать! Но Алена именно разолила саму себя на саму себя за то, что смелости сделать в жизни не хватает. То есть: она описала и самого препода, и чувства, и прослушивание, на которое ей хватило храбрости пойти, и вдруг её как палкой по спине ударили… Собственно, как-то так и началась эта история с прослушиванием, которое было назначено на двадцать второе сентября нового учебного года. Алена как в пьяном бреду ходила за Марией и просила ее узнать подробности прослушивания, просила подготовить ее, просила оценить ее пение, просила в конце-концов спросить Травкина, можно ли ученикам четвёртого года средней школы (двенадцатого класса) нарисоваться на прослушивании, так как прослушивание всегда для первого года, для новичков. Зачем вообще идти на прослушивание, спросите вы? Если единственная твоя мотивация увидеть лишний раз того самого блядского Травкина, неужели этой мотивации достаточно чтобы провалиться сквозь землю? Честно говоря, Алена сама не знала. Все это она делала неосознанно, потому что осознанно она еще даже не решила пойти на прослушивание. Как на такое решиться, господибожемой? Кто даст волшебную таблетку храбрости? Ведь тут ситуация двоякая, где храбрость как раз таки не требуется: вообще ничего не требуется, сама Алена не требуется. Это же тупо её игра и её сценарий, который ей захотелось отыграть без камер… Ну, и кто тут виноват? Кому пожаловаться? Очевидно, никому. Только Мария подбадривала, потому что она была не против подруги в хоре. Милена поддерживала, так как ей была в принципе интересна катавасия с Травкиным и с влюбленностью в учителя. Зрители с попкорном, как минимум, были. Даже такая призрачная поддержка убеждала Алену что-то делать… Или она сама себя убедила, что есть и другие, которые её поддерживают. Если сделать это одной и обосраться… Неизвестно, как это примет обычная, тихая школьница. Не повесится ли? Обосраться можно было на многих препятствиях. Только ходи и смотри под ноги. Можно было прийти двадцать второго сентября в школу и получить от Травкина вопрос «А ты что тут делаешь, четвертый год? На выход». Решить этот вопрос было необходимо заранее, поэтому Алена передала дело Марии. Выяснить, узнать, прощупать почву, намекнуть… Мария много чего выяснила. Выяснила, какая именно распевка будет на прослушивании. Какой взгляд означает, что Травкину нравится, а какой нет. Как можно точно понять, что он взял тебя в хор? А можно это понять тогда, когда он наклонится к своей помощнице и шепнёт ей что-то. После этого помощница запишет твое имя и рядом с ним — голос: сопрано, альт, тенор и так далее… Можно было прийти, спеть то, что он скажет, и получить от него кислую мину. Тут лучше умереть утром перед прослушиванием, чем такое пережить. А кислые мины он делал часто, как выяснилось позже… Даже просто вид чьего-то лица заставлял его томно выдыхать и закатывать глаза, а уж чье-то отвратное пение… Ну, ребят. Это недопустимо для Алены. Поэтому она готовила голос заранее. С этим дела шли неплохо, по словам подруги. В ноты она попадала, может от страха, но попадала. А в хоре это основное. Поэтому вопрос голоса ее волновал чуть меньше, чем действительно нерешенная проблема — четвертому году нельзя на прослушивание. — Дмитрий Владимирович! — пробиралась сквозь толпу хористов к нему Мария. Одна из предпоследних репетиций перед двадцать вторым сентября. За окнами темно, пахнет мокрой землей и ветром с улицы, репетиция окончена. — Мне нужно кое-что спросить. — Только если нужно, — бубнит он, пока собирает бумажки в свою кожаную коричневую сумку. Мария немного ждет, пока он закончит со своей сумкой и посветит внимание её вопросу. А Травкин лишь вздыхает и на выдохе закидывает сумку на плечо. В эту миллисекунду Мария могла поймать его заебанный взгляд в ожидании её тупого вопроса. — Подруга, — начинает она под давлением, — моя подруга, если она придет на прослушивание, это будет ок? — Какой год? — вопрос мертвым незаинтересованным голосом. — Ну она со мной, четвёртый. — Хм, — говорит он, но в голове у него было уже все разложено по полочкам. Он был готов идти домой. — Четвёртого на прослушиваниях нет, Маш, — и он делает шаг на выход. Если бы Маша была хуёвой подругой, она бы не заговорила снова. — Но она очень хочет, Дмитрий Владимирович, — бросает она неуверенно, так как если честно, не знала, что ещё бросить ему в плечо. — Хочет петь. Ах, чуть не вылетело вас. — Поздно захотела. Четвёртый не возьму. Сказанное дословно было передано Алене. Причём не вживую, а смсками, пока Алена была дома. И слава Богу, потому что она тут же откинула телефон и упала лицом в подушку. Тут дело даже не в слезах, не в том, что ей вдруг нельзя на прослушивание, а в том, что она пойдет в любом случае. Как запрограммированная своим же блядским сценарием, она не может не. Словно с написанных листов восстанет та Алена и даст по ебальнику настоящей Алене за отсутствие храбрости у обеих. Шиза, не иначе. Так вот. Эмоциональное состояние усугублено, но двадцать второго числа Алена проснулась по будильнику. Конечно, некоторое время она просмотрела стеклянными глазами в потолок. Вы бы тоже смотрели. Все утро молчала. Мама Алены подумала и предложила вина. Единственный алкоголь, который запылился на полке. Алена подумала быстрее и согласилась. Мама нашла бутылку из-под сока и налила туда вина. Алена сделала первый глоток и даже не поморщилась. Алена вообще не пьет, но выглядела так, как будто пила каждый день до этого. С бутылкой из-под сока она направилась в школу. Мыслей ноль. Если бы она подумала хотя бы одну мысль, её коленки бы задрожали. Пока нет мыслей, нужно пить, ведь сегодня ещё нужно будет устоять на ногах. Субботняя школа в девять утра. Пусто. Желтые листья летели Алене на голову. Не отмахивается даже. Деревья бросаются в меня листьями, будто бы ветра, сбивающего с ног - недостаточно. Она заходит внутрь и идет в единственное запретное место для нее: хоровой зал. А там уже слишком много голосов. Ноль мыслей, ноль мыслей… Дверь открыта, около неё стоят старшие школьники и закрывают проход. В зале уже сидят первогодки, наверное кто-то ещё, и вот пробирается Алена, автоматом находит случайное место в третьем ряду с краю и садится. Господи, как же вдруг стало страшно и неуютно сидеть при виде Травкина за пианино — полный пиздец. Все пели распевку La Bela Rossa, прям как и обещала Мария. А Травкин существовал ахуенно красивый не только в её голове, но и в реальной жизни. Вот он, сидит в голубой рубашке и прям как в её самых сокровенных фантазиях, ему на нее похуй. Он не увидел, как она зашла. Не почувствовал её присутствие каким-то шестым глазом, или как это называется. Он просто продолжил руководить прослушиванием. Как? Он спрашивал, кто следующий, затем смотрел на этого следующего, на его пение, на его открытый рот, изображал довольство или недовольство, а после говорил остановиться. Это было очень лично. Как будто бы он знал каждого, кто пел, или по крайней мере узнавал, пока тот пел. Как же лично и сразу больно, внутрь было. Если кто-то не знал личность Травкина до прослушивания, то эта бедная овечка узнавала походу пения. Видела его мимику, его грубое битьё по клавишам, его надменную улыбку или еще хуже: незаинтересованную улыбку. Некоторых помощница записывала в тетрадь и рядом с именами указывала диапазон голоса, а у некоторых просто спрашивала имена. Никто не знал этой фишки… Только Алена знала сразу, кто прошел прослушивание, а кто нет. Алена просканировала все. И если бы не вино, она бы откинулась на этом красном бархатном стуле и скатилась с него, как червяк. Её бы пришлось откачивать, она бы привлекла достаточно внимания. Но так как она пила этот ебучий красный сок, её глаза были стеклянные и пустые, прям как у Травкина. Скопировала его поведение, на всякий пожарный, чтобы не слечь бревном прямо посреди зала. Смешно? Смешно. — Нервничаешь? — спокойно и весело спрашивают одну девочку, которая встала перед ним. Она несколько раз кивает головой. — А я нет, — цокает он и возносит пальцы над клавишами. — Поехали. Где-то после десяти-пятнадцати прослушиваний лабеларосс, очень хороших или не очень, Алена поняла, что не поёт так, как все эти девчонки. Ей и Маша это говорила, конечно, говорила что у нее отлично получается петь грудным голосом. Тем самым, ее голос звучал мощно, хоть и не всегда в ноты. У девчонок на прослушивании — голоса все были до ужаса одинаковые, головные и плоские. Алена не разбирается, но слышит все эти тихие и неуверенные тонкие голоса, как один противный и никчемный. Травкин часто прикрикивал и просил петь громче. Так, громче… окей, думается Алене, попробую. Ученики перестали добровольно выходить на голодные игры. Травкин просил следующего, но следующие врастали в стулья. — Если вы не хотите петь, уходите отсюда, — крикнул он, все еще сидя за пианино. Алене резко стало стыдно, так как она тоже была в числе присутствующих. Она тоже не выходила добровольцем. Но ей простительно, верно? Ей пиздец как простительно, ведь её по сути и не должно быть на красном бархатном стуле в третьем ряду. Её здесь быть не должно. Так может ей сниться? — Зачем сидите, если не хотите петь в хоре? А нет, не снится. Его голос больно режет слух и отрезвляет. Блядский Травкин. Или наоборот. Она первая в списке непрощенных Травкиным. Но Господи, как же он прав. Даже сейчас, когда Алена его толком не знает, она уже понимает, насколько он прав и насколько глупо выглядит она… Стыдно. Уйти бы, но уже пол зала очистилось и ее увидит увидят. Пол зала нет, и встает какая-то девчонка с третьего года. Добровольцем. Ого, нехуево! — Ты что, первый курс? — вдруг слышит Алена впереди себя, со второго ряда. Поворачивается. Видит мелкого парня, который обернулся к ней и задает вопрос именно ей. Алена щурится. — Нет. Четвертый, прикинь, — хихикнула она шепотом, чуть наклонившись на его уровень головы. Ну, и чтобы Травкин не увидел ее слегка покрасневшего лица. Парень еще совсем молодой, всего шестнадцать лет, сообщает информацию своему другу, который сидел рядом и выглядел немного старше. Теперь они оба оборачиваются к Алене и становятся максимально заинтересованными в старшей ученице. — Кстати, видите? — она трясет перед ними бутылку сока с веселыми глазами. Господибоже, Алена, ну завали ты ебало… — Это не сок. — А что? — загораются они одновременно. Алена! Ну и дура ты, наполовину пьяная. — Вино! А то нервничаю, пиздец. Два парня тихо заливаются смехом друг с другом, пока кто-то поет посреди зала. Алена тоже начинает тихо хихикать. Нашла с кем обсудить свою историю жизни — с первоклашками в средней школе, которых видит впервые в своей жизни. В зале остается чуть меньше половины, и Травкин ещё не раз срывается на сидящий зал. Алена начинает просчитывать тех людей, спустя которых выйдет она. Травкин не вызывает индивидуально, нужно выйти самой. И всё-таки Алена не совсем дура, она решает выйти тогда, когда большая часть зала исчезнет. И да, она выйдет сама. Как на казнь. Как на последние секунды жизни, с легкой дурацкой улыбкой. Как будто бы она выйдет, увидит его серьезное лицо, засмеется и скажет: «Ой да ладно, я пошутила, до свидания». С одной стороны — новоиспеченные ученики средней школы, по середине Травкин, тот самый, с другой стороны — старые хористы, которых знала Алена. Знала Камиллу, знала Машу, конечно же, и знала Мишу. Остальные были просто старые новые знакомые в толпе, но они создавали напряга не меньше Травкина. Алена стоит по центру вселенной. Вселенная, не иначе нахуй. Травкин замечает и подозрительно смотрит ей в глаза. Алена думает, протрезвев моментально: Он помнит меня? Прошел год с момента окончания уроков музыки. Прошел год с того момента, как мы не говорили аж три года. Прошел год с того момента, как он видел её имя в журнале и испытывал ноль эмоций. Прошел год, а Алене становилось только хуже, хуже и хуже… Что он может вспомнить? Её белое лицо мертвеца? Её тупой взгляд в него? Может, он как раз помнит ее особенный, влюбленный взгляд? Может быть, угадает, что именно Алена та самая подруга Маши, которая сейчас стоит с прокисшим лицом? Все-таки, Алена не смогла рассмеяться и признаться, что она пошутила. Она не шутила. Куча народу смотрит на нее, и даже хуй с ним, с этим народом. Она встала сегодня утром и решила, что это хороший день, чтобы постоять перед Травкиным. Психопатка. У Травкина не дрогнула ни одна мышца на лице. — Ну и что ты здесь делаешь? — проговаривает он достаточно четко для нее, но не очень четко для остальных. Если бы остальные прислушались, они бы услышали, но слышала только Алена и она старается удержаться на ногах. То ли от вопроса, то ли от его тяжелого взгляда, подаренного лично ей, то ли от осознания того, что он все-таки ее помнит. «Ну» — означает усталость, принятие. «Ты» — означает, что именно ее он и помнит. «Здесь делаешь» — все-таки означает непринятие и недоумение. Блядский Травкин. — Ты раньше не была на прослушиваниях? Алена мотает головой. — Первый раз у меня? Кивает. Травкин слегка удивляется, но тут же принимает похуистический вид. У вас? С вами? Вы? Ты? Как обожглась. Непонятно, что он помнит. Её ли? Может быть, её лицо так сильно отпечаталось в памяти? Может быть, он никогда не забывал? Как это называется, Дмитрий Владимирович? Алена съедает свои губы, взгляд пронзает его взгляд, и она пожимает плечами от беспомощности. Знали бы вы, как сильно она протрезвела в эту одну минуту. Вино испарилось с ее кожи, как капли дождя в жаркий день. Я вот уже год думаю, что я скажу тебе, отвечу на твои вопросы, задам тебе свои, но в голову так ничего и не пришло, кроме ступора. Травкин усмехнулся её молчанию, словно знал что-то. Знал больше, чем сама Ларина. А разве это не всегда так? — Ну, и что тебе сыграть? Кому, мне блять? И как ударит по клавишам. Глазами просканировал свой ручной хор. Они все поняли. Он заиграл гимн России, зная, что Алена тут редкая русская. Конечно, русские в гимназии были, но в основном первокурсники, которых он не знал, либо парочка преподавателей. Одним словом: очень мало. Гимн России начал звучать, потому что он знал ее национальность и решил ей напомнить об этом. Решил сам пошутить перед настоящим прослушиванием, тем самым дав ей понять, что прослушивание для нее состоится. Только сначала он немного поиграет с пианино (с ней). Он решил напомнить о том, что он прекрасно её помнил. Вы помнили тот урок, когда сказали закрыть всем глаза и послушать музыку? Свет был выключен и я воспользовалась моментом, чтобы посмотреть на вас. Вы, словно почувствовали, посмотрели на меня через секунду. Вы видели, с какой скоростью я закрыла глаза и слегка отвернулась... Помните эту бредятину? А если да? Алена вросла в паркет. Заебись, задача не упасть от ахуения усложнена. Как оказалось, хор знал наизусть гимн. Конечно же, они уже пели его на каких-то определенных мероприятиях, и подыграть Травкину им не было трудно. Тем более, что он посмотрел на них, поднял брови в ожидании и ударил по клавишам. Хор, который сидел на хоровом станке — запел, как ожившая машина. Как будто Травкин знал, как она работает и даже не удивлен. Он ни то что не был удивлен, он был спокоен, как будто ничего необычного не происходило. Ему, как обычно, все равно, он наслаждался и одновременно занимался рутиной, и он не соврет если скажет, что Ларина... скрасила рутину. Алена полностью застывшая фигура. Даже подыграть не может и непонятно, хотел ли этого Дмитрий Владимирович. Он на нее смотрел, как будто и не связывал гимн России с Аленой. А разве это не для нее? Не из-за нее? Как вас, блять, понимать, Травкин? Он совершенно спокойно открывал рот и делал вид, что подпевал. На самом деле он не пел, не хотел мешать детям распустить свои голоса. Хотя у него был до ахуения, до безобразия потрясный голос. Вы удивлены? Ощущение, что для Алены разыгрывают представление, а она единственная этого не понимает — не покидало ее. Неужели этого всего могло бы не быть, если бы она не пришла? Не верится. Она смотрит на хор. Видит, как Маша ей улыбается во время пения. Посмотрела на Мишу, которого она знала еще с начальной школы, он тоже улыбнулся и кивнул ей. Все нормально, над ней никто не смеялся. Алена немного выдохнула, но стоило взглянуть снова на Травкина, как сердце упало в желудок. Ларина пошатывается, как желтый листок на ветке. Как же тяжело стоять перед ним и дышать одновременно. Выберите что-то одно, Дмитрий Владимирович. Музыка кончается, но его пальцы на клавишах — нет. Он устремляет взгляд на Алену и поднимает брови теперь для неё. У неё есть секунда, чтобы понять, что нужно начать петь ту самую распевку и не обосраться от страха. — И… — его пальцы над клавишами, а от Алены он ждет голоса. Как и ото всех. — Поехали. Ну, и Алена поехала. Когда её спрашивали на следующий день, как она спела, она отвечала, что не помнила. Потому что в ту минуту, когда она пела, она беспомощно смотрела в глаза Травкина, а он смотрел в глаза ей. Она смотрела то на него, то в стену, то на него, то в стену, то на него, и когда становилось тяжело, снова в стену. Как же больно и одновременно интимно это было для Лариной, ведь никогда так близка ему она не была. И не будет. Никогда он еще не посвящал внимание ей. Вот так прямо, наглядно, тупо. Пусть и несколько минут, но этих несколько минут своей загруженной жизни он точно подарил ей. Алене даже слегка стыдно, ведь она чувствует, что его внимания не заслужила. Что она крадет его у всех ради своей недолюбви, а никто даже и не догадывается. Травкин даже не знает, что петь она не хочет. Что она даже не думает о том, как правильно попадать в ноты или про хор: она думает только о том, чтобы открывать рот и издавать звук. Думает, как оправдать свое присутствие. А то, что она все-таки сумела спеть — ебучая случайность. Она не специально, но так вышло. Наверно, обстоятельства сложились так, чтобы сделать Лариной назло. Лицо Травкина ей ни о чем не говорило. Он спокойно слушал ее и постоянно повышал ноты, перемещая руки вправо. В какой-то момент он загнул слишком высоко для Алены, и Алена, не переставая петь, широко открыла глаза и помотала Травкину головой в знак неодобрения. В знак того, что выше она не сможет петь. Травкин мягко улыбнулся и наоборот закивал головой в знак того, что «не пизди, сможешь». Алене на секунду становится неловко и смешно от этого, она улыбнулась. Новенькие слева и хористы справа засмеялись, Алена услышала. Она знала, что они смеялись не над ней, а над коротким и немым разговором, который только что случился между ними во время пения. Достала ли она Алена до тех самых вершин, в которые целился Травкин — непонятно. Потому что он водил по клавишам слишком долго. Мучил ее дольше, чем любого другого. Проверял высоты, низы, а потом снова высоты, хотя никогда не тратил дольше тридцати секунд на одного добровольца. В какой-то момент он плавно утихает и опускает руки, не опуская взгляда. Алена затихла точно так же. — Спасибо. Все, — говорит максимально осторожно, будто бы зная, что Алену можно легко задеть и она задохнется. О, не волнуйтесь, Алена сможет и без этого прочитать между строк. У нее есть несколько секунд, прежде чем она подойдет к помощнице и она запишет ее имя. В эти секунды Травкину нужно шепнуть ей его решение. Сказать, какой она голос. Но подходит Ларина к ней в полной, гробовой тишине. И эту тишину искусственно создал Травкин, не дрогнув, сидя на своем стуле и не наклонившись к помощнице. За эти секунды Алена накопила слезы. Когда помощница спросила ее имя, она не сразу расслышала и не сразу сказала. Ведь в голове у нее было одно: он меня не взял. Тишина продолжалась и тогда, когда Алена пошла к своему стулу, чтобы взять сумку. Травкин никого не вызывал, хотя обычно он сразу же просил выйти другого. Мало сказать, что Алена чувствовала на себе взгляды всех, потому что… именно так и было. Травкин смотрел ей в спину, соответственно, все точно так же смотрели ей в спину. Пока она идет, ей хочется обернуться и она оборачивается. Видит, как Травкин наклонился не к помощнице, а к Мише, который сидел у другого его плеча на хоровом станке. Травкин шептал что-то ему, а Миша отвечал. И оба… Оба смотрели на Алену. Господи, ну и пиздец же творится. Алена сглатывает тяжелые камни, обещает себе заплакать, как только выйдет, и оказывается у двери. Все это время, за её каждым шагом, следил каждый в зале. — Алена, — ее имя звучит новыми, отвратительными красками. Как будто имя теперь нужно отстирывать с отбелителем, чтобы не пахло голосом Травкина. Чтобы не чувствовать себя постоянно голой перед людьми с этим испорченным именем. Алена оборачивается и видит все лица, повернутые к ней. Почему? Потому что Травкин смотрел прямо в нее. — Почему пришла только сейчас? Глаза у нее дрожат, и в них так четко отражается утренний свет из окон, но Травкин этого не увидит. Он видит только, как она пожимает плечами, неловко усмехается и крепко держится за рюкзак, постоянно поправляя его. — Боялась, — выпаливает быстро Ларина, лишь бы что-то сказать и не задерживать ни себя, ни Травкина, ни процесс прослушивания. Травкин медленно кивнул, с пониманием. Алена вышла. В дверях стоял народ и какое-то знакомое лицо ждало именно Алену. — Ален, охрененно, — но Алена пролетает мимо него, пробубнив какое-то спасибо под нос. Вторая фраза звучит для Алены как из-под воды, потому что бежала она быстро и разговаривать ни с кем не хотела. Сдерживает обещание, когда после ворот школы опускается в слезы. Рыдает и бежит домой. Рыдает, зная, что в хор её не возьмут. Зная, как больно режет его надменный взгляд. А голос… заставляет поморщиться и отвернуться. И вот оно всё в простую субботу, и даже не попасть в хор? Рыдает сильнее. Телефон вибрирует от смски Миши: Почему ты не пришла раньше? Да вы что, пидорасы, сговорились что ли? Зачем они дают надежду и говорят ей что-то вроде комплимента, но при этом напрямую не хваля? Позвонила и Маша, и тот знакомый у дверей… Алена проспала все три дня, которые нужно было пережить, чтобы увидеть список новых хористов.

***

Эти три дня она не жила. Ходила, конечно, в школу, но на автомате. В её голове не было ни одной настоящей, разумной мысли. Не проявляла ни одной эмоции, будто бы копила на тот самый день, когда будет непонятно, какие эмоции испытывать. Алена смирилась, что в хор её не возьмут, но руки так и чесались увидеть список. Так и хотелось увидеть там свое имя и жесть как обрадоваться и испугаться одновременно. Идиотские эмоции её ждали, поэтому она ходила немая и пустая. Пока в тот самый день через три дня она не прибежала ко входу гимназии и не увидела столпотворение детей, первоклашек средней школы. Она тоже. Она тоже прибежала за этим. За списком. Только она, как обычно, лишняя, и смотреть туда не должна. Ожидать симпатию Травкина ни с того, ни с сего — не должна, но очень хочется. Нагло пробирается сквозь детей и она не единственная, кто так делал. Оказавшись ближе, она пыталась щурить глаза и рассмотреть где-то начало строчки, которая бы начиналась с буквы Л. Находит конечно, но там не она. Подходит ближе, попутно слушая рассуждения рядом: — Где я, где? — Да посмотри на другом листке. — Ты посмотри кого он взял, блять?! — При чем тут вообще Иваненко? — А посмотри где Юлька, может он ее взял… — Да блять, меня нет там… — говорит кто-то. Да блять, меня нет там, думает Алена, и сканирует два листка с хористами еще раз. И еще раз. Меня там нет. И еще раз, прочитывает имя каждого, уже некоторые фамилии запоминает от паники, но свою так и не находит. Коленки подшатываются и уносят ее назад, от толпы. Туда, где ее место: не слишком близко к существованию Травкина. То есть, все остается, как обычно, только теперь стало невыносимо душно в школе. Душно и дома, и на улице. Кружилась голова от этой блевоты в виде произошедшего прослушивания. Миша ей снова писал, но уже грустные сообщения. Я не знаю, почему он так сделал. Даже сам Миша Снегирев не знает мотивы Травкина! О чем же тогда идет речь? О том, что Алена пытается понять его причины, оправдать или наоборот, наконец-то похоронить во дворе гимназии? Конечно, она ничего не знала, как и кто угодно. Как и Маша, которая просто молчала. Ей было стыдно и отвратительно. Школу хотелось подорвать или хотя бы в ней не появляться. Но Алена живет на автомате и следующие два дня, ходит молча и тихо; только теперь вода дрожала в ее глазах намного чаще, и Ларина от этого только злилась и грубо стирала слезы, как только они начинали проступать. Дура, ебанная дура… Все осталось, как и было, только с плевком в душе, понимаете? Так же, как и было. В этой ненастоящей реальности наступает четверг, который Алена еле выносила. Еле вынесла первые четыре урока и теперь плыла по течению коридора, как разбитая и неспавшая вот уже пятые сутки девчонка. Слишком драматичная, конечно, но что вы делаете, когда влюблены? Вы помните? Вот и Алена вряд ли вспомнит, что она делала в эти моменты. Ведь охота только встать и кричать его имя, пока он не появится, правда? Правда в том, что в этот четверг Ларина полностью смирилась и стояла сейчас посреди коридора максимально тихая и непоколебимая. Ни о чем не думала, как обычно. Как обычно холодный взгляд в те точки, которые привлекали внимание. Весь класс, окружавший ее, ждал урок сербского, и Алена бы не двинулась с места, если бы не началось подозрительное движение и повышение голосов. Слух Алены уловил только это. И она оборачивается. — Там плачет… она плачет. Голова Алены начинает крутиться. И физически, и не совсем. Ей плохеет снова, наверное, потому что ей не стоило поворачивать головой и вызывать у себя тошноту. Но вот она снова… Алена оборачивается и пытается найти ту, про которую шептали голоса. Говорят, что кто-то упал и плачет, но людей так много, что Алена не видит, о ком идет речь. Говорят, плачет девчонка, и я пытаюсь найти ее, пытаюсь обратить внимание на то, на что должна, но снова оказываюсь забытой и невидимой. Кручусь, как на карусели, и схожу с ума, наверное, пытаясь найти саму себя. Может, где-то в стороне плачу я? Возможно, они говорят про меня, а я даже не понимаю. Они не могут увидеть. А я не могу увидеть ее, естественно. Ведь это я плачу уже несколько дней и погибаю, возможно, меня раскрыли прямо здесь, посреди коридора, а я даже не могу сдвинуться с места. Как же паршиво, никто не обращает внимания на меня и не может подсказать, где именно плачет девчонка. Лишь бы это была не я. Ларина крутит головой и видит только толпу, но не ту, которая плачет. Или ее одноклассники уже давно ушли? Алена видит новые лица, которые движутся по коридору. Она смотрит в направлении кабинета сербского, видит знакомых, но не всех, оборачивается в другую сторону, в глубь коридора, и видит одного, чужого. Самый знакомый из всех, которого бы она узнала и одетого в мешок. Узнала бы по дыханию и запаху орбита. Я обходила тебя за километр, хотя даже не знаю, где ты. Обхожу учеников у школы, словно они могут закричать: — Травкин, она здесь! Она опять прячется. А я убегу. Должна была бежать. Стоит посреди коридора, прямо как она. Он, видимо, смотрел уже некоторое время на неё и ждал встречи. Теперь она посмотрела тоже. Небо разламывается, будто вода сверху закаменела, а когда гремит - эти глыбы падают людям на крыши. Нам на головы. Как можно не вздрогнуть при этом бабахе? Не застыть от ужаса? Травкин держал у уха телефон и не мог обратиться к ней напрямую. Он мог поговорить с ней только мимикой и жестами, что он и начал делать. Он начал разговаривать с ней так, словно они недоговорили о чём-то десять минут назад, а не год назад. Подошел ближе, изображая, что держит что-то в руке, а потом указал назад, туда, где был хоровой зал. Алена смотрит на него завороженно, надеясь, что выглядит разумно, но мотает головой в непонимании. Все, что она видит: он, черные волосы, темно-зеленая рубашка, на вид, как шелковая. Интересно, шелк ли это? А его пальцы всегда так красиво смотрелись на телефоне? Почему он смотрит мне в глаза? Разве он не видит меня насквозь? Травкин в негодовании выдыхает, выговаривая что-то в телефон. Берет ее нагло за кисть и отводит из центра коридора к стене. Алена повинуется. Словно она могла сделать как-то иначе? Словно она уже сто раз не представляла, как он отводит ее за руку куда-то подальше от людей… Но Травкин отвел ее за кисть к Марии. Как она оказалась у стенки? Мария единственная, кто смогла выразить эмоцию Лариной достоверно. Она ахуела, увидев их вдвоем. Забыла поздороваться и просто открыла рот. Марии он показывает тот же жест, что и Алене, но теперь добавляет новый: трясет кистью Алены перед Машей. Смотри, вот про эту дурынду я говорю. Все это время он говорил что-то в трубку не по теме. — Что, ей прийти на репетицию? — понимает его Маша. — И дай ей свои ноты, — не выдерживает Дмитрий Владимирович, отодвинув ото рта телефон. Разговаривает с Машей и наконец-то отпускает Алену. Ее рука перестала принадлежать ей. Алена тут же стреляет взглядом на свое запястье в поисках ожогов. Ото льда. Ощущается только изнутри. — Хорошо, дам, — с улыбкой выговаривает Маша, провожая радостным взглядом Дмитрия Владимировича. Ларина молчала и смотрела на Травкина, как будто была прикована цепями. Он посмотрел на Алену в последний раз и махнул им обеим рукой. Цепь разрывается. Понеслась... — Тебя взяли? — подбегают ее одноклассницы моментально. Среди них и Милена, и Ксюша, и у Алены снова кружится голова. — Я не знаю… — бормочет Алена. — Да, он взял в наш, наш старший хор, — отвечает вместо нее Маша. — Поэтому в списке новеньких ее не было. — Он тебя взял? — дополнительно спрашивает подошедшая Камилла, которая тоже наблюдала эту невъебическую сцену со стороны. — Поздравляю. — Увидимся сегодня в семь, — игриво трясет Алену за плечо Ленка, подруга Камиллы. Остальной народ смотрит со стороны. Снова внимание, снова прослушивание, только теперь без неловкости. Один невыносимый холод. Как же холодно вдруг стало, как же холодно… То ли от его рук, то ли от взглядов людей… От его колкого взгляда. То ли холодно еще будет весь год, Ларина не особо вдупляет. Даже улыбнуться не может, ведь грудь так сильно сжало, что она вот-вот рухнет. Брови сдвинуты, пальцы под электричеством напряжены. Она выносит на себе десятки глаз, ведь не только она посчитала эту встречу странной и из ряда вон выходящую… Не только она.