***
Большой Зал в это утро был заполнен до отказа. Студенты гомонили, смеялись, порой где-то слышалась и ругань… хвала богам, до стычек с применением волшебных палочек и сглазов пока не дошло. Я ещё раз убедилась, что наши французские гости, распределённые на мой родной факультет, заняли свои места, поговорила с малышами, уже нисколько не напуганными, а даже заинтересованными и довольными, и только после этого, выдохнув, смогла сесть за стол, чтобы успеть перехватить что-то до занятий. Аппетита особо не было, но завтраком я пренебрегать не решилась. Всё-таки впереди был долгий учебный день, и не факт, что я успею попасть на обед… — Внимание, на три четверти по полудни, — жарко шепнула мне на ухо мисс Кидделл. — Чего? — непонимающе протянула я, принявшись крутить головой, из-за чего тут же получила тычок ногой под столом. — Сдурела? Глаза говорю подними. Фыркнув и желая высказаться насчёт её бестактности, я подняла голову и наткнулась на чуть насмешливый, даже вызывающий взгляд коньячных светлых глаз. Все упрёки, уже подготовленные и даже сформировавшиеся в связные предложения, словно выветрились из головы, стоило мне уловить едва заметную улыбку, скользнувшую по губам так знакомого мне слизеринца. — Пропала барышня, — деланно-недовольно пробормотала Миранда, принимаясь за завтрак. Оставалось лишь дёрнуть плечом, мол не мешай. Его взгляд словно говорил: «Ну и что ты мне сделаешь?». И это почему-то нравилось. Фыркнув, я пожала плечами и отсалютовала ему стоящим рядом кубком, получив в ответ лёгкое недоумение, возникшее на его лице. Вот пусть теперь думает, что это могло означать. — Mon chaton, как спалось? — Валентин, так удачно приземлившийся на свободное место между мной и одной из шестикурсниц, которая абсолютно не обратила на подобное никакого внимания, послужил отличным предлогом отвлечься от и так затянувшегося зрительного контакта. Завязалась непринуждённая беседа, призванная скрасить и завтрак, и дурное настроение моего друга. Он выглядел несколько раздражённым, о причинах своего недовольства не говорил, только шипел что-то на французском и отмахивался. — У вас тут чертовски холодно, — пожаловался он, в очередной раз морщась. Мне хватило не столько ума, сколько даже сообразительности, чтобы понять, что теперь Вал весь день будет придираться к чему-то такому, вроде бы мелкому и безобидному, но некомфортному. И не дай боги его кто-то в этом уличит… Думать о подобном повороте событий не хотелось, мальчик обладал достаточно горячим, взрывным темпераментом, был скор на расправу после обиды, после чего страдал ещё долгое время от угрызений собственной совести. В голове промелькнула мысль о том, что за ним теперь, словно за маленьким ребёнком, нужен будет глаз да глаз, а то ещё чего доброго и школу разнесёт, и с половиной учеников поссорится. А маги — это не магглы, все мы здесь из-за относительной малочисленности, если так можно выразиться, в одной лодке. Детские обиды забываются ещё не скоро, и пусть не несут в себе чётких, хорошо оформленных воспоминаний, осадок может продолжать преследовать тебя ещё очень долгое время. — Тебе про согревающие чары в своей Франции не говорили? — знакомый, чуть хриплый голос заставил подскочить от неожиданности. Встретиться с глазами цвета расплавленного янтаря оказалось тяжело. Сглотнув ставшую вязкой слюну, я перевела взгляд с закипающего Вала на Рабастана, выглядящего максимально дружелюбно и расслабленно. — Ты… — Спокойно, цветочек, — фыркнула Мира, переключая внимание француза на себя. — Он у нас несколько нетактичен, но непременно очарователен… да, Китти? Кивнув скорее для проформы, я перехватила краем глаза лёгкую усмешку своего… друга? — Поговорить надо, — уточнил Лестрейндж, кивая в сторону прохода. Стараясь максимально натурально изобразить недовольство, я поднялась со скамьи и тяжело вздохнула. Пробормотав что-то вроде «встретимся у кабинета» и кинув предостерегающий взгляд на мисс Кидделл, которая уже вдохновенно вещала что-то моему другу, я схватила сумку и, пытаясь не прибавлять шаг, чтобы не привлечь лишнего внимания, направилась к выходу. Студентов в коридорах уже не оставалось. Ну конечно, все, счастливые и почти окончательно проснувшиеся, уже сидели на завтраке… раздражение захлестнуло горячей волной, подавляя и симпатию к младшему Лестрейнджу, и волнение. Утро казалось безнадёжно испорченным. Выйдя из Большого Зала, я не останавливаясь направилась дальше, в сторону кабинета Трансфигурации. Профессор МакГонагалл обычно приходила с небывалой пунктуальностью, появляясь прямо перед дверями аудитории минута в минуту, так что опасаться её неожиданного появления не приходилось. Остановившись в одной из ниш на подходе к аудитории, я резко развернулась, скрещивая руки на груди, и уткнулась в широкую грудь собственного однокурсника. Не растерявшийся Рабастан тут же усадил меня на подоконник, отчего наши глаза теперь находились на одном и том же уровне. В какой-то момент я снова вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которую почему-то несправедливо поругали. Вся бравада спала, и теперь захотелось разве что плакать. Чёртов рост, чёртовы ассоциации. — Ну? — как-то совсем уж растерянно спросила я, снова теряясь в его глазах. Что изменилось? Что, чёрт возьми, за это лето изменилось? Никогда не думала о парнях, никогда не смотрела на Рабастана, как на объект симпатии, никогда не… что, чёрт возьми, изменилось? И сейчас, рассеянно отмечая отросшие в каре волосы, слишком длинные для парня ресницы, выступающие ключицы, видные через тонкую ткань лёгкой рубашки, почему-то приходило понимание того, что между нами всегда существовало нечто большее, чем дружба. Всегда мы сидели чуть ближе, чем друзья, говорили о чём-то более личном, чем друзья, доверяли чуть больше… просто на подобном не акцентировали внимания ни мы, ни окружающие, тактично делая вид, что так и должно быть, что так и задумано. Именно поэтому вчера, в повозке, на пути к школе, все выглядели так, словно моё — наше — будущее уже для всех ясно. Только разве что не для нас самих. Отчаянно не хотелось потерять то хрупкое, то непонятное, что появилось между нами за шесть лет общения. Стало страшно. — Как, выспалась? — улыбаясь, спросил парень. Бешенство в груди закипело с новой силой. — Ты ради этого меня с завтрака сорвал? — Не злись, котёнок, у тебя всё равно не получается, — улыбнулся мальчишка и тут же щёлкнул меня по носу, заставляя задохнуться от возмущения. — Поговорить надо. — Ну так говори, — буркнула я, отворачиваясь. Тишина казалась несколько гнетущей. Я рассматривала трещины ниши подоконника, рассеянно подмечая, что в спину нещадно надувает сквозняк, а Лестрейндж продолжает сверлить меня взглядом. — Что у тебя с тем французом? Помолвлены? От удивления я даже подняла голову, встречаясь с обеспокоенным, ревнивым взглядом. — С чего ты взял? — ошарашенно спросила я. Как вообще можно подумать, что между нами с Валом есть хоть что-то, кроме дружбы? Даже не так… как многие подумали, что между нами есть что-то, помимо дружбы? — Слишком фамильярничает, — сдержанно, сквозь зубы бросил парень. — Тем более, вы оба из семей артефакторов, и я подумал… Его перебил мой тихий смех. — Тебе нужно меньше думать, Басти, — прошептала я, глядя в глаза своего визави и кончиками пальцев поправляя смявшийся на нём за время ходьбы свитер. — У тебя порой плохо получается. Парень расслабленно выдохнул и легко улыбнулся, чтобы в следующую же секунду осторожно сжать меня в объятиях. — Ты же понимаешь, что я никому тебя не отдам? Вопрос был скорее риторическим, но внутри словно камень с души свалился. Улыбнувшись, я осторожно обхватила его шею слишком тонкими, чтобы быть сильными, руками и уткнулась в шею, так, чтобы мою щёку щекотали идеально расчёсанные пряди. — Да.***
Я никогда не любила говорить о своих чувствах. Как-то не было ни желания, ни необходимости. Думаю, меня даже можно было назвать человеком скрытным. Вечно с книгой или блокнотом в руках, вечно одна, даже в компании подруг, словно я совсем не здесь. По крайней мере, именно так мне и говорили друзья при любом удобном случае. — Ты слишком светлая для этого мира, — как-то с горечью и даже досадой отозвалась мисс Кидделл, пиная крепко зашнурованным ботинком стену. — Неужели ты не понимаешь, что в людях слишком много гадкого? А ты и слизеринским первокурсникам в подземельях сказки читаешь, и зелья у старой аптекарши покупаешь, хотя потом даже не используешь их, хранишь, чтобы отдать то же бодроперцовое заболевшему второкурснику, который, между прочим, пару месяцев назад упорно распускал про тебя слухи. И с кошкой завхоза носишься, когда она теряется или куда-то далеко уходит, хотя он всё так же грубит тебе при первой возможности… что с тобой не так? А я лишь пожимала плечами, стараясь как можно скорее увести разговор в другое русло. Просто необходимость помогать другим жила даже не во мне, она жила вместе со мной. Я не могла смотреть на одиноких детей, потому что мне вспоминалось собственное одиночество в первые месяцы пребывания в школе, не могла смотреть на бедствие талантливого, но теперь уже невостребованного зельевара, не могла смотреть на болеющего и несчастного ребёнка, не могла видеть страдание на лице того же завхоза. Почему-то верилось, что ко мне это непременно вернётся, непременно и я получу помощь в самый нужный, самый отчаянный момент от кого-то другого, пусть даже не от тех, кому помогала я. Помощь другим была для меня не благотворительностью, не попыткой создать репутацию или похвастаться, она была просто необходима мне, словно воздух. Но, как я уже и сказала раньше, говорить о таком мне не хотелось. Какая разница, что думают другие, если близкие и родные люди, чьё мнение для меня действительно важно, знают правду? Заботиться о репутации? Она у меня и так не самая плохая, а большего мне и не надо. В политику лезть откровенно не хотелось, все проблемы решались посредством моего лёгкого намёка или же полного невмешательства, пары сплетен, лёгких интриг… но подобное не приносило мне удовольствия, я делала это скорее ради собственного спокойствия и благополучия близких, чем ради какой-то выгоды или всеобщего признания. Потому и действовала из тени. Зачем мне эта эфемерная слава? Как-то Чарити, достаточно сухо и раздосадованно, назвала меня святой. Таковой я себя не считала, ведь хотя слабостей у меня и было намного меньше, чем пороков, но их количество значительно перевешивало имеющиеся в моём распоряжении добродетели. Я любила красоту, красивые вещи и красивых людей и ничего поделать с этим не могла. Да, я вполне могла спокойно и даже с интересом общаться с человеком внешности достаточно заурядной, но никогда не получала от этого полного удовольствия. Красивых людей хотелось рисовать, с ними хотелось быть рядом, на них хотелось смотреть так же, как на красивые места, получая от этого эстетическое удовольствие. Наверное, именно поэтому я пристрастилась сначала к рисованию, а потом и к фотографии. Впрочем, если внутри было пусто, не спасала никакая оболочка. Однако в этом мире я зачастую встречала гармонию, сочетание ума и красоты, отчего порой мне приходила в голову мысль, что и понятие этого самого прекрасного у меня несколько не такое, как у других. Я любила себя, любила своё тело и никогда не изнуряла себя какими-то непосильными физическими нагрузками или диетами. Да, у меня была не слишком большая грудь, не пышные бёдра, возможно тело было даже слишком худым, а оттого и слабым, но я любила его. И рыжие волосы, и родинки на плечах, и не слишком длинные, но пушистые ресницы, и широкие прямые брови, которые можно было выразительно приподнимать, и не очень-то пухлые губы, где верхняя была чуть больше нижней, отчего лицо действительно походило на детское, и тёмно-синие глаза, слишком серьёзные и слишком взрослые, диссонирующие с общим обликом. Я любила милые вещи, будь то одежда или хотя бы блокноты, любила акварельные рисунки, закаты и рассветы, любила смотреть на то, как тёмно-фиолетовые, отливающие серым сумерки медленно перетекают в ночь, любила котов, а своего Лютика просто обожала, любила черничные кексы, запах ёлки и мандаринов, любила крепкие объятия и вязаные шарфы, обязательно слизеринские, обязательно определённого человека. Я любила Рабастана.