same old song

Повествование от лица Мэтта

Пока я курил сигарету, он смотрел на меня своим животным взглядом, следил за каждым движением моих рук, но сам сидел, как статуя, только изредка шевеля мускулами лица и провожая зрачками дым. Он не ждал ответа, но уже с огромным нетерпением начинал ерзать по стулу. Глаза его мутнели, а лицо залилось вишневым цветом. Я докурил и поднялся, чтобы выйти из помещения. Он взметнулся за мною. Мы спускались по мрачной лестнице, пахнущей дешевыми табаком, алкоголем и драмами, к выходу. Я только слышал его тяжелое дыхание и шаги, которые были не созвучны ровно настолько, насколько созвучны были наши голоса. Сели в машину. Я взглянул на него, пока пристегивался, и понял, что надо ехать к нему. Его сухие руки беспокойно двигались и жаждали прильнуть к мягкому и теплому. Я хорошо знаю его: он не притронется ко мне в машине, не коснётся моей ноги. Какой-то сумасшедший страх или паранойя преследовали его. Но в своем доме он вытворял всё, что только мог. Я там вопил, я там был в оцепенении, я там находился в безмолвном страхе, я там истерил, я там смеялся и был готов плакать, я там спал и я там не мог уснуть. Я всегда уходил с больной головой оттуда. И каждый раз я возвращался, просто не мог перестать делать это. Что-то так тянуло и настойчиво толкало туда. Дома, лёжа в своей постели, теплой, уютной, чистой, я думал, что нахожусь не в родном месте, мечтал снова оказаться на той скомканной простыне, без одеяла, с изнывающими мышцами и затхлым запахом комнаты. Но в проклятой тюремной камере я воистину страдал и отсчитывал минуты до момента, когда я смогу одеться и уехать. Я молча вёл машину, на фоне завывало что-то мелодичное и грустное. Я был готов сказать, что это моя последняя поездка в злосчастный дом к нему, но что-то внутри меня, конечно же, вопило: «А чем тебе ещё жить, как не этим человеком, не этими тяжелыми ночами?» Так что нелепая идея отпала. Я должен был найти что-то материальное, что смогло бы раз и навсегда меня от него оторвать. Мы уже подъехали, и я почувствовал дикую боль в голове — мне плохо стало просто так или это дело его рук? Он вёл меня, держа сзади за плечи. Дойдя до входной двери, остановились. Вот я прижат к стене без возможности совершить хоть одно движение. Он трётся об меня, дышит мерзко-приятно в шею, но не пытается меня раздеть. Дразнит? Кого? Себя или меня? Я осознавал свою значимость в его жизни. Я был творцом его счастья. Он дышал не воздухом, а мною. О, нужно было видеть его лицо, когда он тучей нависал надо мною: искры в его глазах, бесстыдный румянец, сжатые до синевы губы. Тем не менее и я питался собою и своим благополучием, а не ним самим. Мне нужна была не его страсть, а вкус моей крови на моих же устах, знаменовавший жизнь. Этот роман был безумным. И я сам виноват в том, что запустил это дело, не смог остановиться. Тогда отрывать его от себя было очень сложно, и я не был уверен в своих собственных желаниях. Всё это время я искал зацепки, я искал причину, чтобы покинуть его, чтобы разбить злополучный бутылёк яда. Но когда человек зацикливается на вреде, причиненном ему, он перестаёт думать о том, что сам является источником чьей-то печали. Так и я: мне не удалось сразу заметить ту неистовую, глубокую грусть и отчаяние в его глазах, когда он отгонял кровь от моих запястий, окольцовывал каменное тело страстными объятиями. Холодным и безжалостным был не он, когда пытался выдавить из меня, как из тюбика, несчастные сгустки ощущения жизни, а я — паршивый лицемер и эгоист, считающийся только со своими нуждами и проблемами. Ту ночь я запомнил хорошо. Пепел с мечущейся в темноте сигареты стряхивался в гнилую листву под балконом. Запах осенней падали раздражал обоняние и вместе с тем сознание. Я не мог перестать перебирать мысли в своей голове, желая найти хоть одну адекватную, чтобы развить её. Какая-то путаница, неопределенность преследовала меня: хотелось уйти и остаться, хотелось танцевать и завернуться в одеяло, хотелось горького и сладкого. Но точно я знал только то, что он лежал на постели: левая рука за головой, а в правой — холодная бутылка пива. Я тогда же представил, что напиток нагревается под воздействием тепла, который исходит от его тела. Мне стало мерзко, ведь теплое пиво — самое ужасное, что человек может выпить. Но хуже этого было только осознание того, что этому мужчине подвластна не только бутылка алкоголя, но и я. Под его горячими сухими ладонями теплел и я. Возможно, не так, как должен был, — не изнутри. Поэтому это и было временно. Поэтому я и возвращался — чтобы сохранять тепло. Он начинал с поцелуев, как истинный джентльмен. Один преследовал другого, носясь безумно по моему телу: от подбородка к шее, от шеи к предплечью, от предплечья к обезболивающему… И он обожал кусать меня, словно я — праздничный торт. Он жить не мог без того, чтобы не отбить на мне ритм, завывая: «Go get your knife and come in, go get your knife and lay down, go get your knife, now kiss me». Если люди занимаются любовью, то у нас, кажется, были занятия ненавистью. Я забыл, какого цвета должна быть моя кожа. И я забыл, какова на вкус свобода, как она пахнет, что представляет из себя на ощупь. Он сжимал мои руки, прижимал меня всем своим существом к земле, он играл грубо, потому что боялся, что я уйду. В ту самую ночь я увидел в его глазах страх. От его движений отдавало волнением. Зайдя в его дом, мы взметнулись на второй этаж, в мою своеобразную башню, из которой я выглядывал каждую бессонную ночь и каждое сырое утро. Комната была довольно просторной, но на мебель она была бедна: большая дубовая кровать, что шире моего распятия, тихо дышала и впитывала в себя драмы, в далеком углу старый массивный комод, на котором лежало какое-то доисторическое барахло, служил нам свидетелем, рядом с лежбищем разместилась тумба, где ютилась несуразная лампа, светящаяся не ярче глаз опороченной женщины. Большую часть света поставляли широкие окна с темными, но изящными рамами. Я обожал стоять возле них, высунув нос, и курить. Вот так я и тонул в дыхании сосен, стряхивая пепел с сигареты и думая о мерзком теплом пиве. Я был особенно озадачен, потому что сегодняшняя ночь была какой-то особенной. На моих руках не было никаких красных следов, никаких кровавых подтёков, ни одной царапины. Когда он опустился тучей надо мною, я почувствовал себя иначе. Сегодня я не был сочной ягодой, из которой хотелось высосать сок, но я был цветком, аромат которого нужно вдыхать с осторожностью, чтобы не перенасытиться. И это какой-то вздор, сумасшествие, сентиментальная ересь, к которой я не готовился. Это породило страх и во мне. Я был озадачен. «Вдруг я ему наскучил? Стал неинтересен? Он нашел кого-то другого, кто дает ему нечто большее? Нет, он не может меня не любить после всего пережитого…» — сумасбродные мысли устроили самый настоящий слэм в моей голове. Я начал представлять сцену разрыва, чужую шею, на которую он надел ожерелье из укусов. Какая-то попсовая песня, однажды услышанная по радио, начала играть, как саундтрек: «You're intertwining your soul with somebody else…» Драматичную сцену моего воображения нарушила его рука, блуждающая по моему торсу. Я развернулся и комично врезался своим лицом в его. Комнату заполнил ребяческий смех, а воздух стал каким-то приторно-сладким, как вата в парках. В его взгляде было что-то теплое, как и его руки. — Чёрт, кажется, я тебя люблю. Таить не буду, я тогда опешил. Мужчина, который пару дней назад окрасил мои кисти в синий, который разбил чёртову вазу, чтобы осколком вырисовывать на мне фрески, который взывал, если не слышал от меня и звука, теперь стоит передо мною, как Иисус перед народом, смотрит праведно и проникает в холодные комнаты усталой души. Я пытался собраться с мыслями, но они разбегались в моей голове, как котята по коробке. В его глазах когда-то виднелось пасмурное небо, но теперь оно было ясным. «Предрассудки — ужаснейшая вещь, — подумал я тогда, — я не знаю другой любви, кроме как той, которая всегда готова распластать тебя по полу, ужалить в самое уязвимое место и выгрызть сердце». Мое сознание еще долго пребывало в состоянии бельмесости. Он водил руками по моему лицу, кажется, считая клетки. Его взгляд был так чист, что я почувствовал себя грязным. Моё терпение было на исходе. — Посмотри на мое тело! Погляди же! Что ты видишь? Следы перышка из подушки или, может, малинового джема? Что значит «я люблю тебя», черт бы тебя побрал? О, нет, братец, любить ты не умеешь. Ты только калечишь, пытаешься перекинуть свой душевный груз на мои плечи, ладони, бёдра… И теперь ты хочешь пощекотать меня пушистыми словечками? Иди к чёрту, Сандерсон. В тебе не было, нет и не будет ничего святого. Никогда. И что ты мне сделаешь? скопируешь вчерашний день? Вырезать и вставить? Нет-нет, этому не быть. Ничему больше не быть. Ярость толкнула меня в сторону комода, на котором уныло стояла рамка с фотографией. Моей. Я швырнул ее в угол, осколки застелили пол, а его глаза залились отчаянием. Я знал: если он ударит меня, то я уйду. И я помню этот приближающийся силуэт, тяжелое дыхание. Лопатками я был прижат к стене. Его голова опущена, и — это было каким-то сумасшествием — слёзы лились уверенным рядом. Он мямлил что-то про нежелание причинять мне боль, про стремление защищать и оберегать меня и осознание того, что моей главной проблемой был он. Это была ночь, после которой все раны начали заживать. К сожалению, я не могу показать вам ту самую фотографию в рамке. К тому же это было бы жестом нарциссизма. Но я позволю вам взглянуть на другую. Смотрите. Да, довольно банальная фотокарточка, но она многое для нас значит. Этот дом, что за нашими спинами — тот самый. Мы его перекрасили где-то через год. По-моему, белый ему к лицу. Вместо горы листвы и унылых деревьев мы обустроили потрясающий сад. Во дворе больше никогда не пахло гниением. Безвременник* — единственное ядовитое создание в нашем дворе с давних пор. Ну, а в самом центре, конечно же, мы. Я тогда решил, что длинные волосы мне очень подойдут. Не ошибался ли я?! И вот он, мой красавец-супруг после полугодовалой реабилитации. Он в клинике сбрил свою бороду. Поверить только! Сандерсон без бороды — это как прошлое без сожалений. Конечно, он быстро ее отрастил обратно. Но это был забавный опыт. Как же я скучаю по этому чудаку… Нет, вы не думайте, у него золотое сердце. Мои рубцы зажили раньше, чем его стыд. Мы прошли вместе через огонь и воду. Только через смерть нам не было суждено пройти рука об руку. Люди меняются, и это волшебство под названием наша молодость — тому доказательство. Впрочем, оставьте себе эту фотографию. Она мне больше не нужна. Надеюсь, я вас развлек. На лестнице слышалось старческое кряхтение, ступени предательски скрипели, как и кости. Открытая дверь в тюремную камеру. На полу — осколки прошлого, на постели — смятая история, в окне — вечная жизнь. Старческая спина коснулась кусков разбитой рамки, глаза закатились и седой старик отправился на поиски своего одного и единственного.