***
— Можно войти? Не дождавшись ответа, нахмуренная Эмма прошагала к своему месту, даже не обращая внимания на недоуменный взгляд учительницы. Опоздала она значительно, но ей было не до этого. Бухнувшись на стул за последней партой, она стала рыться в рюкзаке в поисках единственной тетрадки, куда с легкостью помещались все школьные предметы. Друзья обернулись к ней, по виду Эммы понимая, что та совсем не в настроении. — Что, опять? — шепотом поинтересовалась Мэри Маргарет. — Ну! Задрала уже! — хлопнула Эмма тетрадкой по парте. — Что случилось? — с участием поинтересовался Дэвид. — Курение на территории школы. Опять Ингрид вызвала. — Я ж тебе говорила, — не удержалась Мэри Маргарет, ловя на себе удивленный взгляд своего парня. Могла бы и промолчать в такой момент. — Ну спасибо! Так гораздо легче теперь, — повысила голос Эмма, чем привлекла внимание мисс Френч. — Так, что у вас там? Подключайтесь к нам, Эмма. Страница 67, второй абзац. Вы опять без учебника? Можете пересесть за первую парту. — Нет, спасибо, мисс Френч, — поторопилась с ответом Эмма, кинув умоляющий взгляд на друзей. Мэри Маргарет протянула ей свой учебник, поближе подсаживаясь к Дэвиду. Эмма только хмыкнула, глядя на то, с какой готовностью Дэвид прижался к своей девушке. Иногда на них тошно смотреть, на этих голубочков. Сошлись совсем недавно, и с тех пор как приклеились друг к другу. Учительница продолжала урок. Так, где там эта страница? — Итак, вернемся к вопросу: подробное описание парка и внутренний монолог главного героя. Что здесь имелось в виду? У кого какие идеи? Да, Реджина? «Ну конечно, Реджина, ответь нам всем». Эмма бросила взгляд на ту, рядом с которой ей пришлось бы сидеть, если бы не едва подоспевшее спасение от Мэри Маргарет. Реджина Миллс встала у своей первой парты, почти равняясь с мисс Френч. Осанистая фигура, расправленные плечи, туго заплетенные косички, четкий громкий голос. — Автор таким образом хотел показать разницу между спокойной обстановкой вокруг и смятением, которое переживал сам на данный момент из-за неразделенных чувств. — Хорошая догадка, мисс Миллс. Да, верно, автор использовал образы и контраст, чтобы подчеркнуть эту разницу. — Вовсе и не обязательно! Слова слетели сами собой, и все головы разом повернулись к Эмме. Все головы и один возмущенный взгляд. — Поясните, Эмма. Что вы хотите сказать? — вызывала мисс Френч ученицу на диалог. — Мы не можем говорить за автора, что он там хотел сказать, — отвечала Эмма с места. — Может, так и было действительно — обычный парк! Почему нам надо из-за этого так заморачиваться? — Это тоже может быть верно, но давайте представим, что хотел сказать автор такой формой изложения? — Ну, да вы же никак не проверите! Он же мертв давно, этот автор. Давайте не будем придумывать за мертвых людей, отчего им захотелось описать пение птичек и шелест травы. — Эмма, ты вообще читала, что там написано? — донесся до нее шепот Мэри Маргарет, но та не обращала внимания на подругу. Ее глаза горели азартом, а на губах плясала шальная улыбка. Единственное, на что она сейчас смотрела — на закипающую учительницу и стоящую рядом с ней Реджину, сверкающую глазами. Мисс Френч понимала, что сейчас же надо брать ситуацию в свои руки. Эмма Свон не первый раз вызывала ее на конфликт, сливая весь конструктивный диалог в базар, к которому с удовольствием подключались и все остальные. — Мисс Свон, книги нам как раз и даны для того, чтобы передавать свои мысли и эмоции через годы и поколения. А литература нам нужна для того, чтобы размышлять над этими мыслями и эмоциями, включить наше, и ваше в том числе, воображение, встать на место другого и вынести какой-то урок для себя. — Кажется, именно этот урок у нас надолго затянется, — вслух прокомментировала Анна. Кто-то хихикнул, кто-то начал шушукаться. — Ну так я поразмыслила и говорю, что думаю, — гнула свою линию Эмма, — Писателю надо занять чем-то две страницы, вот он и пишет про парки и деревья. И вовсе он не думал про то, что какие-то там ученики девятого вэ будут разбирать, за что им достались эти две страницы скучнейшего текста. Мэри Маргарет ахнула и обернулась на подругу, всем своим видом, всеми своими круглыми глазами и поднятыми бровями, передавая: «прекрати сейчас же!» Ну, может Эмма чуток и перегнула палку, но зато чувствовала, как ей становится легче прямо сейчас. И вот теперь в классе стоял настоящий гвалт. Мисс Френч не любила кричать и ругаться, ее вообще очень сложно было вывести из себя. Она медленно и спокойно выдохнула. — Ваша позиция ясна, Эмма. Кто еще хочет высказаться? Все как-то разом попритихли. — Эмма, ты что? — шептал Дэвид, — Не зли мисс Френч. Она же нас в столовку не пустит. Сейчас же большая перемена. — Ты только про жрачку и думаешь. Совсем не думаешь про то, что там передал нам автор через годы и поколения, — саркастическим тоном вернула ему Эмма. Но Дэвид был не единственным, кто думал точно так же. — Мисс Френч, а вы отпустите нас пораньше? — умоляющим голосом протянула Анна, — Ну хотя бы на десять минуточек. С других концов потянулись те же вопросы, и мисс Френч почти сдалась, меняя гнев на милость. Но просто так отпустить их было бы совсем непозволительно. — Ответите на мой последний вопрос, и тогда можете идти. Только никому не попадайтесь на глаза! И не шумите! Радостное ликование охватило класс. Дети тепло относились к учительнице литературы: за то, что отпускала пораньше, за то, что давала свободу и на самих уроках. Иногда вместо чтения они смотрели фильмы, а потом устраивали обсуждения, и получалось даже лучше. А еще все прекрасно понимали, про кого именно говорила учительница, когда предупреждала не попадаться на глаза. И за это они тоже ее любили. Это как бы показывало, что она с ними по одну сторону от того кабинета, рядом с которым ускоряется шаг и голос становится тише. — Обещаем! Мы обещаем, мисс Френч. Спасибо вам! Спустя несколько минут был слышен только топот толпы подростков, счастливо несущихся к столовой на запах макарон с сыром, только что приготовленных слоек и другой вкуснятины. Эмма, Мэри Маргарет и Дэвид тоже стремились к столовой. Они дружили еще с того времени, как Эмма появилась в этой школе, и почти все время тусовались вместе. Дэвид, опережая всех, торопился занять место в очереди всем троим. Мимо под ручку прошагали Реджина, Кэтрин и Аврора — отличницы, которые держались вместе и никому не давали списывать. Реджина, сравнявшись с Эммой, смерила ту любопытным взглядом, получая такой же в ответ, что не ускользнуло от внимания Мэри Маргарет. — Я, конечно, все понимаю, Эмма, но на мисс Френч не стоило из-за Реджины срываться. Она же такая классная! — Кто? — Эмма перевела непонимающий взгляд на подругу, пытаясь въехать в логику рассуждения. — Кто-кто. Мисс Френч, конечно же. Не Реджина же! — А, ага, — единственное, что ответила Эмма, и Мэри Маргарет, подхватив ее под руку, увлекла к Дэвиду, который изо всех сил махал им, подзывая скорее присоединиться. Слойки разлетались очень быстро. В столовой миссис Лукас приветствовала чуть раньше подошедших учеников, которые шумно толпились кто у раздачи, кто у меню. — Кто это вас так рано отпустил? С литературы, небось, пришли? Толпа двигалась, подбегали другие ученики, и столовая наполнилась шумной болтовней. Вскоре и дружная троица поглощала обед, рассуждая о том, сколько уроков им еще осталось, и чем они займутся вечером. Оказалось, мистер Джефферсон приболел, и потому вместо последних алгебры и геометрии поставили две химии подряд. — Блин, терпеть Голда два бесконечных урока. Я не выдержу, — простонала Эмма, вилкой размазывая картофельное пюре по тарелке. Для нее эта новость оказалась неприятным сюрпризом. Как-то, видимо, она прослушала, кто там и когда заболел. — Да ты-то чего ноешь? — возразил ей Дэвид, принимаясь за вторую котлету. Одним из немногих предметов, с которыми у Эммы не было проблем, была как раз химия. Ингрид, приемная мать Эммы, по роду своей деятельности очень хорошо в ней разбиралась, поэтому все задачки по этому предмету давались Эмме с легкостью, чего не скажешь про остальных учащихся. Даже у отличницы Реджины было с этим не все так гладко. — Зато не будет Джефферсона, — заключила Мэри Маргарет. У нее этот учитель вызывал непонятно неприятные чувства. «Жуткие мурашки», — так она описывала свои ощущения от него. — Не знаю, — возразила ей Эмма. — Мистер Джефферсон хоть немного и того, но хотя бы не ведет себя как распоследний козел. Друзья переглянулись и рассмеялись. Они все еще с удовольствием вспоминали ту историю, когда мистер Голд и Эмма повздорили. Как-то они, сидя на задних партах, обсуждали кое-что жизненно-важное, и мистер Голд поинтересовался, не хочет ли кто-нибудь из них вместо него провести занятие. И, на удивление всем, а больше всего на удивление учителю, Эмма встала и вышла к доске. Обычно она отвечала с места, и часто случалось это не от того, что она хотела получить положительную оценку. В полной тишине она заявила, что объяснит тему поинтересней, и начала рассказывать про органическую химию, пообещав, что к концу урока научит их, как можно соорудить бомбу из мыла или жира. Мистер Голд не стал дожидаться ни конца занятия, ни инструкции к самодельной бомбе, и сразу же повел Эмму на ковер к директрисе. Ну и досталось же ей тогда! Зато весь класс долго еще с благодарностью вспоминал, как она сорвала урок и проучила Голда. Ладно, два урока она потерпит. Зато завтра будет ее любимое рисование и уроки, по которым ее недавно спрашивали, а значит, и домашку делать не надо.***
Дома еще никого не было. Бросив пуховик и рюкзак у порога, Эмма устремилась на кухню. На столе, как и повсюду в этом доме, лежали брошюры с работы матери. «Остановите мгновение, ведь жизнь так прекрасна! — гласил лозунг на лицевой стороне, — Криогенные процедуры позволят вам это сделать». — Фигня, — пробубнила Эмма, прожевывая кусок яблока, — Нихрена подобного. Звук открывающейся входной двери оповестил ее, что Ингрид вернулась с работы. — Эмма, опять тут твои вещи! — донеслось из коридора. — Черт, — прошипела Эмма. Она так и не успела морально подготовиться к тому, как аккуратно сказать Ингрид о том, что завтра сама директриса ждет ее в школе. Опять. Но уже было слишком поздно. — Хэй, Эмма. Привет, милая. Чего не отвечаешь? Там опять твои вещи у порога. — Да…извини. Я уберу сейчас, — последовал кроткий ответ. Ингрид насторожилась: не очень-то похоже на ее дочь. Ожидаемым ответом была бы шутка, громкое приветствие, сарказм, что угодно, но не это. — Что-то случилось? — проверила она догадку, внимательно наблюдая за лицом дочери. — Ну, типа того. — Что-то в школе? Поругалась с учителем? — Нет. — Драка? — Нет, — отрезала Эмма. — Ты совсем плохо про меня думаешь. Я ведь не в седьмом классе уже. — Очень смешно, — прокомментировала Ингрид. Да, вот это уже больше походит на ее дочь. Она раздраженно выдохнула. — За курение, — не стала тянуть Эмма. — В школу вызывают? Эмма кивнула головой. — Лучше бы ты поругалась с учителем, — устало произнесла Ингрид. — Почему? — Да потому что, в отличие от драк и курения, это не вредит твоему здоровью. И где ты опять достала сигареты? Лучше бы потратила карманные деньги на что-нибудь стоящее. Ингрид молча стала доставать из холодильника продукты к ужину. Это молчание убивало Эмму сильнее, чем жуткая улыбка Коры Миллс. — Ты злишься? Ингрид опять вздохнула, но уже скорее печально. — Эмма, я просто расстроена. Ты же знаешь, как я отношусь к курению. Я тебе не раз уже говорила. Ты пока что не понимаешь, как тяжело будет бросить потом. Больше потратишься на это, чем сейчас на табак. — Да ладно, подлечишь меня в своей лаборатории, да и все, — попыталась Эмма перевести все в шутку. Но кажется, время шуток еще не пришло. — Я серьезно, Эмма. Мы же договаривались: после восемнадцати делай все, что хочешь: татуировки, сигареты, что там тебе еще нравится? — Ну извини, я больше не буду, — промямлила Эмма, выпрашивая прощения, глядя из-подо лба умоляющим взглядом. Обычно это прокатывало в такой ситуации. — Не будешь что именно? Попадаться? Эмма расслабилась, улавливая шутливый тон матери, все еще виновато улыбаясь. — Да еще ведь придется встречаться с вашей директрисой. Не очень-то приятное занятие. Перед глазами Ингрид возникло лицо строгой женщины с ядовитой улыбкой, к которой она в этом году все чаще наведывалась, и фразы про ее «несносную дочь, которая ни во что не ставит ценности школы». — Я знаю, Ингрид! Прости-и! — Ладно, завтра разберемся. Давай лучше ужинать.***
Эмма называла приемную мать по имени всегда, еще с тех времен, когда ее, десятилетнюю, Ингрид забрала из Бостонского приюта. И если сначала Эмма была совсем замкнутой и сдержанной, то потом, когда убедилась, что ее не отдадут обратно, начал проявляться ее характер. Были проблемы, ночные кошмары, проверки, которые Эмма устраивала Ингрид. Она сбегала. Вставала ночью, собирала какие-то вещи, уходила на ближайшую остановку и ждала, пока Ингрид за ней придет. Первый раз Ингрид дико перепугалась, но на следующий раз, обнаружив отсутствие дочери, поняла, где ее искать. Позже они переехали в Сторибрук, и тут началась новая жизнь и для Эммы, и для Ингрид. Но как бы не хотелось Ингрид перечеркнуть все, что было с девочкой до этого, смена обстановки не решила это в один раз. Ночные побеги со временем прекратились, но после этого вырисовался другой вопрос — вопрос границ и автономии. Тоже с проверками, разумеется. Эмма оставляла свои личные вещи везде, где вздумается, проверяя, продолжают ли они оставаться ее вещами и убеждаясь, что ничего с ними не случается. Особенное отношение у Эммы было к границам собственного тела и к самой себе. «Ребенок не желает обниматься, это нормально?» Ингрид страшило незнание того, что было в жизни девочки до нее, когда та жила в приюте или в приемных семьях. В голове вырисовывались самые ужасные сценарии, изводя Ингрид каждый раз, когда Эмма уклонялась от объятий или съеживалась рядом с ней. Она искала ответы в книгах, которые привезла с собой в этот маленький городок, где, в отличие от Бостона, не было даже группы поддержки для приемных родителей. Какие там группы поддержки, если на весь Сторибрук и десяток психологов не наберется? Сменив третьего психолога, Ингрид успокоилась: да, они говорили разные вещи, объясняя все по-своему, но все сходились в одном — нет причин патологизировать поведение ребенка. Да и тем более, у Ингрид и Эммы был свой путь общения — рисование: через карандаши, краски, размалеванные листки, исписываемые дома или на уроках изобразительного искусства. Только в последнее время Эмма стала совсем несносной, агрессивной, замкнутой. Перестала показывать рисунки, перестала с ней разговаривать. Ингрид задавалась вопросом: когда уже кончится этот подростковый возраст? Может, он немного затянулся или начался позднее? Все эти вызовы в школу или прямо в дом к директрисе. Все эти «ваша дочь, мисс Свон», «она опять это вытворяет, мисс Свон», «найдите управу на свою дочь, мисс Свон». Возможно, мама была права в том, что она недостаточно строгая? Но ведь она не этого хотела для Эммы. Что с тобой творится, Эмма? Откуда у тебя этот постоянный протест? Как раз после ужина Эмма заперлась в комнате, откуда из-за закрытой двери доносилась шумная музыка. Это значило одно: она рисует, и входить нельзя. Хмурясь и кусая кончик карандаша, Эмма смотрела на белый лист бумаги. Было тяжко: хотелось выплеснуться на этот лист, но процесс не шел. «Мачеха», — выплевывала воображаемая мисс Миллс в ее голове. Пусть Эмма и не называет Ингрид мамой или другими подобными словами, но она терпеть не могла слово «мачеха». И почему вообще мачеха? Она ей вовсе не мачеха. Интересно, называет ли директриса падчерицей Эмму, когда отчитывает Ингрид за «особу, позорящую честь и достоинство их школы»?