***
Замок щелкнул за спиной, и Эмма обернулась, так и не успев разглядеть комнату, в которой оказалась впервые. Все убрано и чисто, и только халат на одной из кроватей ломал симметрию комнаты. Эмма не успела ничего, потому что Реджина буквально набросилась на нее. Эмма не успела ничего: попала в ураган, в самый эпицентр, где электрические разряды бури мешались с потоками бешеной воды. Реджина несла ее вместе с собой: путались движения и ощущение, все кружилось. Первое, что ощутила Эмма — легкий холодок воздуха голой кожей. А что с рубашкой? Все нараспашку. — Погоди, погоди, — схватилась Эмма за руки Реджины, но та выкрутила их, потирая. — Реджина… — начала Эмма, но споткнулась на словах, когда зацепилась взглядом за ее руки. Ни браслета, ни часов. Красный след на одном запястье. — Что такое? — спросила Реджина встревоженно, опять кинувшись обнимать Эмму, пряча руки за ее спиной. — С тобой все в порядке, Реджина? Что-то случилось? Ведь что-то случилось. Откуда взяться буре иначе? — Ничего не случилось. Я просто хочу тебя. Ты разве меня не хочешь? — выпрашивали темные глаза. — Конечно же, хочу. Просто… Мне показалось… — Тебе показалось, — притянула Реджина ее ближе. Эмма застыла, вглядываясь в ее лицо, ничего не предпринимая. — Сейчас, подожди, — спохватилась Реджина и бросилась к телефону на столе. Четкий ритмичный бит разрывал динамик, прерывая мысли Эммы, которые она тщетно собирала в предложения. — Рамштайн? — удивилась она. — Да. Реджина подготовилась заранее: подальше Зелену, пожестче музыку. — И погромче, — хищно улыбнулась она. Эта улыбка тоже незнакома Эмме. Чужая. Реджина будто другая. И ее запястье. Сигналы, кричащие в голове, перебились другим: Реджина впилась в ее рот, с жадностью, напролом. Она наступала, не давала сделать и шага, приперев Эмму к двери. Почти сдирала одежду и с Эммы, и с самой себя. Застежки, пуговицы, молнии, ремни: все рассыпалось под ее натиском, царапая, кусая кожу. Эмма обхватила руками ее голову, приостанавливая: — Ты точно этого хочешь, Реджина? Сигналы, стучащие паникой в голове, никуда не делись. — Хочу, — без запинки в ответ. «Хочу» в каждом движении. Но чего ты хочешь? Джинсы Эммы болтались на уровне колен, белье с ними же. Рубашка висела, рукавами застревая на локтях. Реджина торопилась, хватала, трогала, сжимала. Она стояла абсолютно голая перед Эммой, но Эмме казалось, что голая — она сама, хотя одежда все еще оставалась на ней. — Подожди, — останавливала Эмма, поднимая руки, протягивая их. Но Реджина перехватила ткань рубашки, зажимая Эмму в этих наручниках, почти обездвижив. — «Подожди» чего? — переспросила Реджина, не ослабляя хватку. — Я не готова еще, — облизнувшись, выдавила Эмма. — Оставь это мне, — проследив взглядом за ее языком, ответила Реджина. Ртом припала к губам, пробираясь за них, выискивая язык, вызывая его, посасывая. Эмма застонала прямо в ее рот. Почувствовала, как Реджина положила руку на ее лобок, как протиснулся палец, надавливая на клитор. Эмма все еще сухая, голова все еще думает, вызывает: что-то не так. Остановись! Останови ее. Скажи ей. Но Реджина сосала ее язык, не оставляя ни единого шанса хотя бы на одно слово. Неожиданно опустилась на колени, резко стаскивая джинсы ниже, до самого пола. Нет, не так! Не это! — Реджина! Реджина не слышала ничего. Рамштайн долбил изо всех сил. Она опять настойчива. Сосала, но уже не язык. Все еще сухо, но мокло с каждым толчком ритма музыки. Эмма прижалась ладонями к стене, упираясь. — Реджина… — стихал ее голос. Губы Реджины раскрылись, обхватывая все: слюна мешалась с проступающей влагой. Язык прокладывал дорогу, толкая. Реджина стучалась к Эмме, хотела вернуться к ней. Заполучить. Эмма больше ничего не говорила, игнорируя сигналы в голове. Все они сводились в один общий серый шум, заполняя голову, и сквозь него пробивались слова. «Раз! Вот восходит солнце. Два! Вот восходит солнце. Три! Самая яркая звезда из всех. Четыре… Вот восходит солнце». [*] Пальцы внутри нее. Эмма чувствовала только это присутствие. Остальной Реджины будто бы и не было рядом. Тело Эммы не хотело реагировать, хотя ведь она знала, что мокрая. И музыки больше не слышно: перерыв между песнями. Реджина приостановилась, пальцы выскользнули, оставляя влагу на животе. — Что с тобой, Эмма? — поднялась Реджина. — Ты другая сегодня, — прошептал Эмма, вглядываясь в глаза напротив, но не находя в них то, что искала. — А мне кажется, что это ты другая сегодня. Эмма молчала, раздумывая. Может, и правда? Это она другая, и все ей кажется? — Может, мы обе сегодня другие? — гадала она. — Не знаю, может быть, — отступила Реджина на шаг, пряча грудь за сложенными руками. Абсолютно голая: ни одежды, ни браслета, ни часов. Эмма знала, что часы Реджина снимает каждый вечер перед сном, когда бегать за временем нет ни сил, ни желания, а утром перед выходом они вновь на руке. Вот только… — Где твой браслет? — Он мне больше не нужен. Я давно его не ношу. — Что с твоим запястьем? — Натерла часами. — Ты носишь их на другой руке. Эмма рисовала ее руки столько раз, она знает. — Ты об этом хочешь поговорить? Сейчас? — процедила Реджина в сторону. — Реджина, да что случилось? — не вытерпела Эмма, разом натягивая джинсы. — Почему ты постоянно спрашиваешь меня об этом? — оглядывалась Реджины по сторонам. Где вся ее одежда? — Потому что хочу понять, почему ты мне врешь, почему ведешь себя так странно, почему не даешь себя трогать. Вот это вот все! — А ты разве хочешь меня трогать? — Откуда вообще такие вопросы? — недоумевала Эмма. — А откуда допросы про этот дурацкий браслет? Реджина бросилась с места в поисках одежды, поднимала, кидала обратно. — Ты поговоришь со мной? — спросила Эмма тише, наблюдая, как вещи летают по комнате. — Я не знаю, о чем говорить! Ты устроила допрос про этот браслет посреди секса. Я для тебя какая-то странная. И я не понимаю, почему ты… — Реджина! — остановила ее Эмма, положив руку на плечо. — Вот твой халат. Та молча взяла протянутое, резко натягивая и перевязывая ремешок так, что тот скрипнул от натяжения. Эмма села на кровать, выключила музыку. Смотрела на Реджину. Та не сделала и шага с места. — Сядешь рядом со мной? — спросила Эмма, двигаясь. — Нет, — сверкнули глаза. — Я не должна была тебя допрашивать, — спокойно произнесла Эмма. — Нет, не должна была, — руки все еще на груди, глухим засовом. — Ты должна была остановиться, когда я попросила, — так же ровно произнесла Эмма, не спуская с Реджины глаз. Та молча жевала губу. Остановилась. Губы приоткрылись, опять сомкнулись. Ответ, готовый или нет, остался при ней. — Ты, наверное, меня не поняла? Не услышала? — Наверное, — отвела Реджина взгляд. — Ну ничего, бывает, — улыбнулась Эмма. Реджина уставилась на нее, в шоке открыв рот. — Красивый халат, — кивнула Эмма головой, удивляя Реджину еще больше. Халат? При чем тут халат? — Да нормальный халат, — принялась Реджина разглаживать его, как будто шелк мялся хоть когда-нибудь. — Обычный халат, — бормотала она. — Помялся? — заботливо поинтересовалась Эмма, и Реджина подняла на нее взгляд, в недоумении хмуря брови. — В какие игры ты со мной играешь, Эмма? При чем тут халат? Почему мы про него говорим? — Ну, — поджала Эмма губы, — если мы не можем обсудить, почему у тебя следы от браслета на той руке, на которой ты его носишь, то есть больше не носишь, что неправда, то наверное, халат — лучшая тема для разговора. Новый? В Бостоне я его не видела, — прилегла Эмма на подушку, откидываясь, расслабленно улыбаясь. Реджина смущенно улыбнулась и покачала головой. Отклеила ступни от пола, сделала пару шагов и присела рядом. Эмма приподняла руку, и та нырнула под нее, укладываясь поудобнее. — Я его тут купила. Тот случайно запаковала с другими вещами. Он теперь в Огасте, — отозвались ее слова у Эммы в груди. — Скоро будешь и его носить, — провела Эмма пальцами по ее волнистым волосам. — Буду, — придвинула Реджина голову ближе, закрывая глаза, принимая ласку. Глубже пальцы в волосы. — А как твоя пижамка? Я в последнее время ее не видела. — Не видела? Ты же сама ее снимала с меня недавно. — Да, точно ведь, — улыбнулась Реджина. — Когда твоя защита, Реджина? Может, дело в этом? — Уже все прошло. Вчера днем. Не было публичной защиты, только разговор с куратором. Скучно. — Не дали тебе покрасоваться? — Нет, — прозвучало с наигранной обидой в голосе. — Зря старалась. — Да не зря, конечно же! Пригодится все. Вот как приедешь в Огасту, так сразу всех свалишь наповал. Следом я прикачу и еще жару там всем задам. — «Сразишь» наповал, а не «свалишь». — Да, обязательно всех «сразишь». «Свалить» наповал, это как ты меня сегодня. Надеюсь, с ними ты такого делать не будешь? — посмеялась Эмма. Она, разумеется, шутила. Как и сегодня по телефону, когда очевидное можно было спросить только шутя. Реджина не смеялась. Все это было не смешно, и она прекрасно это понимала. Ведет себя словно маленькая. Сама себя бесит. Все неправильно, каждый шаг. Как только Эмма ее терпит? И все это вообще? — Я должна была остановиться, — признала она, прокашлявшись, — когда ты попросила. Рука, перебирающая волосы, застыла на мгновение. — Реджина? — спросила Эмма серьезно. — Да? — приготовилась Реджина к последствиям признания. — Мы на правильной кровати лежим? Это твоя? Реджина рассмеялась, скорее от облегчения, легко шлепнув Эмму по животу, вибрирующем от смеха. — На правильной. Все правильно. Как ты угадала? — подняла она взгляд на Эмму. — Она стерильно чистая и выглаженная, а подушка лежала ровно параллельно стенке, — проговорила та на одной ноте. Секунды раздумчивого молчания, между бровей нарисовалась складка. — Там халат твой лежал, — не стала Эмма мучить Реджину дальше, и они опять рассмеялись. Реджина уставилась на Эмму, разглядывая ее спокойное лицо, вспоминая все то, что произошло буквально минут десять назад. Эмма была спокойной и тогда. Удивительно! Ей показалось на секунду, что это конец. Всему конец. Вот сейчас они поругаются: будут кричать, махать руками, метаться по комнате, кружа, выскажут в гневе то, о чем будут жалеть потом всю жизнь. Так и разъедутся. Конец всему! Что вообще на нее нашло? Иногда ей казалось, что она и сама себя терпеть не может. Хоть оставляй себя в номере и убегай, куда глаза глядят, не оборачиваясь. И не нужен никакой якорь, чтобы знать дорогу назад. Но главное, как Эмма со всем этим мирится? Как можно такое выносить? — Ну, о чем ты там думаешь, м? — спросила Эмма. Пальцы ее вновь нырнули в волосы Реджины, поглаживая, рассекая волны. — Как ты меня терпишь? — отважилась Реджина на самый страшный для нее вопрос. Отчего-то показалось, что когда вот так вот лежишь в ее объятиях, глядя снизу вверх, можно спросить даже это. — Я не терплю тебя, — нисколько не думая, ответила ей Эмма. Такой простой быстрый ответ. Так может быть? Это правда? — Не веришь мне опять? — распознала Эмма сомнения на ее лбу. — Я сама себя порой терпеть не могу, — потупила Реджина взгляд. — Ну и зря, — улыбнулась ей Эмма. — Ты с собой все время. Я тебе завидую. Мне бы тоже так хотелось, — прижала она Реджину ближе. Эмма все время ставит ей пятерки. Когда-нибудь она устанет от всего этого. Двойка за поведение, вон из класса! Не хлопайте дверью, мисс Миллс. — Реджина, иногда мне кажется, что ты забываешь, какая ты замечательная на самом деле. Что-нибудь тебя расстраивает, и ты забываешь, какая ты. Хочешь, я буду напоминать тебе об этом? Зайдите обратно, обсудим ваше поведение. — Думаешь, поможет? Я себе всю руку отшлепала, чтобы вспомнить, где я и кто я! — подняла Реджина вверх веское доказательство. Эмма перехватила запястье, притянула ближе, к губам. Легко касалась красного следа, нашептывая ранам заживляющие заклинания: — Ты прекрасна, — еще один поцелуй, — ты замечательная, Реджина… — Не говори так, Эмма, — уткнулась Реджина в ее плечо, пряча лицо. Это не так. Не так! — …умная, сильная, удивляющая, поражающая, смешная, безумно красивая, потрясающая, настойчивая… Поцелуй на каждое слово, вокруг запястья, новым браслетом, другим якорем. Реджина пряталась, зарываясь глубже в обнимающую ее Эмму, но все слышала, каждое слово. И сама начинала верить, что все это про нее. Слова кончились, а поцелуи продолжались. Мягкое нежное прикосновение: язык застыл на венке. Губы примкнули следом: скрепить произнесенное заклинание. Язык скользит дальше, по ладошке, и Реджина начинает задыхаться от нахлынувшей на нее нежности, выныривая из своего укрытия. Эмма целует ее пальцы, все так же нежно, и Реджина больше не может бездействовать. Погружает пальцы в ее рот, прямо по зубам. Эмма сосет ее пальцы, пробует языком, смакует вкус. Упругая мягкость под пальцами: Реджина млеет от этого ощущения. Так знакомо ей это, только совсем в другом месте. Эмма сжимает ее ладонь и тянет ее руку ниже, под все еще не застегнутые джинсы. Мокрые пальцы по мокрой Эмме. Слюна смешивается с влагой. Реджина закрывает глаза, представляя, двигаясь наощупь. Эмма выгибается под ней, подставляясь под руку. Все набухает, расцветает прямо под пальцами. Они мнут, утопают, продавливают. Вот бы увидеть все, что она делает с ней! — Разденься, — просит Реджина, не желая убирать руки. — Ты тоже, — стаскивает Эмма джинсы, ровно настолько, чтобы было видно все действие. — Сядь на меня. Они смотрят друг на друга, пока Реджина усаживается сверху, привстав, приподнимая полы халата. Под ним ничего. Ремешок разошелся, ткань сползает с плеч, оголяя. Эмма ведет рукой по ее напряженному бедру, выше под халат. Ничего не видно, но ощущается все прекрасно: Реджина сама течет. Она ахает, приоткрывая рот, когда пальцы прижимаются к горячему. Все еще не разрывают контакт, всматриваясь друг в друга. — Как ты хочешь? — спрашивает Эмма, не отводя взгляда, хотя ей очень хочется увидеть, как Реджина прижимается к ней. — Покажи. Прямо на мне. — Смотри, — указывает Реджина, опуская глаза. Медленное движение сверху вниз, легкое поглаживание. Эмма вторит ей и ждет новых указаний. Пальцы спускаются еще ниже, находят источник влаги, купаются в желании. И вновь вверх, задевая, дразня. Эмма сжимает губы, но держится. Повторить все в точности, не сорваться, не отводить взгляда, не терять контакта. Опять вниз, надавливая сильнее уже по скользяще мокрому. Реджина делает все это мучительно медленно. Выдох Эммы срывается шумным всхлипом. Она прижимает рот свободной рукой, а другой повторяет то же самое: сильное медленное давление. Какая потрясающая игра! Ставки высоки — не сорваться и повторить все заново. Грудь поднимается чаще, но обе держатся. У Реджины первый ход, и она этим пользуется. Нависает над Эммой, упираясь в подушку рукой, смотрит прямо в ее лицо, на то, как тщетно зажимает Эмма рот, удерживая дыхание, бьющееся у нее в груди. Сейчас Реджина выпустит его на волю и поймает своим ртом. Она отнимает руку Эммы от ее лица, губы ложатся на губы, а пальцы больше не медленные и не осторожные. Они пляшут на Эмме, быстрыми порхающими движениями, вжимают клитор, играют с ним. Эмма едва поспевает за ней, продолжая игру «повтори». Повтори, что ты сказала до этого. Все эти волшебные слова, оставляемые на мне поцелуями. Скажи еще раз, что меня не надо терпеть, что меня можно любить. Скажи мне это еще раз, Эмма! Не дай мне усомниться в этом больше никогда. Дыхания становится мало, они буквально делят кислород в одном поцелуе. Мутнеет сознание, становятся чище ощущения. Реджина отрывается от Эммы, упираясь лбом в лоб. Больше никто не играет, все очень серьезно. Стремятся друг к другу, на пальцы, на встречное движение на всей скорости. Прямо по встречке, лоб в лоб. Бедра Реджины сжимаются, ловят руку Эммы, зажимают между. Она трется сама, как хочет в эту секунду. Пустое чистое сознание, и в нем слова Эммы, скачущие на выдохах. — Как же... ты... прекрасна... Реджина. Столкновения не избежать, а перед ним — последний рывок, вырываемый вскриком. Реджина дергается еще раз навстречу, застывает там, рассыпаясь на осколки, на тысячу. В ушах шумно: слышно только, как Эмма ловит свой последний выдох перед оргазмом, следуя за ней. Не хочется открывать глаза.***
— Как ваша задача? Успешно? — поинтересовалась Зелена, помешивая ложечкой чай, переводя взгляд с одной на другую. Реджина сидела в халате, и Зелена была готова поставить сто баксов на то, что под ним нет ничего. Совсем. Абсолютно. Эмма открыла рот, уставившись на Зелену, параллельно отмечая пронзительно холодный цвет глаз, хотя ответа на этот вопрос у нее не было. Задача? Какая еще задача? — Успешно решена, — ответила Реджина за обеих и развернулась к Эмме, поправляя волосы, успевшие завиться. — Я рассказывала Зелене, что у нас сходится область интересов, и иногда я тебя консультирую. А Зелена очень озабочена моими делами, рабочими или нет. Спасибо, что поинтересовалась, — развернулась она обратно к Зелене. — Еще сахара? Зелена, коротко улыбнувшись, подняла ложечку, постукивая по краю чашки. — Я думаю, сегодня тут достаточно сахара. А лимона не найдется? Хочу вам тоже чай предложить. Гостеприимство, все дела, — улыбнулась она Эмме. — Ух, ну и жарко же здесь! — помахала она рукой перед собственным лицом. — Нет, ну вам не жарко? — перевела она взгляд на Реджину. — Хотя, наверное, тебе должно быть прохладно. — Кофе. Сделай кофе. Будь добра, — с нажимом ответила Реджина, переводя тему. — Ну, разумеется, сис, — подскочила Зелена и двинулась в сторону импровизированной кухни. Эмма бросила недоуменный взгляд на Реджину: «сис?» Реджина мотнула головой, закатывая глаза. — Так чем ты занимаешься, Эмма? — спросила Зелена, разливая воду по чашкам. — Я рисую, — коротко ответила Эмма, больше наблюдая за Реджиной и за тем, как та выискивает что-то по сторонам. Поняв все без слов, Эмма юркнула рукой под смятую подушку, достала что-то и протянула Реджине сжатый кулак. Да, их она искала! Реджина благодарно улыбнулась ей и бросилась в сторону ванной комнаты, хватая по дороге остальную одежду. — А ты чем? — отвлекала Эмма Зелену. — А Реджина тебе разве не рассказывала? Оценка имущественных и земельных отношений. Еще вместе с ней же вламываюсь в комнаты для персонала по ночам и ворую очень важную информацию на весь наш курс. — Не было такого! — громко прозвучало из-за двери ванной комнаты. — Не на весь курс. Только на нас. Не пугай Эмму, Зелена! — Значит, рассказала, — улыбнулась Зелена. — Так что вы решали? Может, я тоже могу помочь? Проконсультировать. Эмма взяла протянутую ей дымящуюся кружку. Вся эта игра ей немного поднадоела. До сегодняшнего дня у нее сложилось о Зелене не лучшее впечатление. Она все еще не забывала про то, как та расстроила Реджину, хоть сейчас обе и старались шутить на этот счет. Зелена, конечно, по-своему забавная, и было весело наблюдать, как Реджина врет ей, задавая новые правила в этой игре. Но разве вот так они хотели потратить этот вечер, один из тех, что неумолимо таяли, как дома и улицы Сан-Франциско в тумане? — Мы занимались своими личными делами, — спокойно ответила Эмма, дуя на кружку. — Не было никакой задачи. Наверное, Реджина сказала тебе так, чтобы ты не лезла не в свое дело. А ты, кажется, часто этим занимаешься, — кружка отъехала по столу дальше, уходя на второй план. — Я рада, что ваш курс заканчивается, и больше ты не будешь втягивать ее в неприятности, — закончила она. Не сложнее, чем выйти к доске на уроке химии и поставить на место препода, который, пользуясь своим положением, надоедает все больше и больше. — Уу, надо же, какая защитница, — сверкнула зубами Зелена и придвинулась ближе, перейдя на шепот. — А ты в курсе, что мы с Реджиной будем работать в соседних штатах? Или она про меня только плохие вещи рассказывает? Эмма молча буравила Зелену взглядом. Ледяные глаза, просто бесцветные. Напротив — хамелеоны, темнеющие в тон черной рубашке. — Мне плевать, где ты там собралась работать. Главное — все это скоро закончится. Реджина вышла из ванной, прерывая «беседу», и обе резко отодвинулись друг от друга. — Что я пропустила? Где мой кофе? — оглядела она стол, но никто ничего не ответил. Взгляд ее привлек другое: Эмма странно улыбалась, будто нашкодила только что. Зелена молча цедила чай, не спуская с Эммы глаз. — Попей мой, — протянула Эмма свою кружку. — Очень вкусно. Спасибо, Зелена, за гостеприимство. Очень жаль, что нам уже пора уходить.***
— Значит, сам попросил встречи? — спросила Реджина, когда Эмма поведала ей о новом рисунке в самой темной ее коллекции. — Да. Он тоже учился в этой школе, но его это не коснулось напрямую. Сейчас работает здесь, уже взрослый, никакой не школьник. Увидел нашу выставку и понял сразу. Представляешь? Как такое может быть? — Наверное, когда такое случается, неважно, ребенок ты или уже взрослый. Все запоминается навсегда, хочешь ты этого или нет, — проговорила Реджина так, будто знала, о чем идет речь. — Наверное, — тяжело выдохнула Эмма. — Ты понимаешь, что это значит? — почти торжественно произнесла Реджина, приостановившись. — Что? — непонимающе улыбнулась Эмма. Что тут может быть хорошего? — Что это очень важно! То, что ты делаешь, — пожала Реджина ее плечо. — И неважно, сколько лет прошло. — Я не знаю, Реджина. Мне кажется, можно больше сделать, когда занимаешься этим напрямую. Вот как ты! Понимаешь? У тебя программа, идеи, все, чтобы исправить ситуацию. А я что? — Да брось, Эмма! Все делают то, что у них получается лучше всего. Главное ведь желание исправить. Важно ли, как? — Ты меня просто успокаиваешь, — улыбнулась Эмма, двинувшись дальше. — Поднимаешь мне настроение, чтоб паршиво не было. — Ты же помнишь, о чем мы договаривались? Эмма кивнула в ответ. Помнит. Отделить рабочее от личного, не дать себе свалиться туда с головой. Перерывы. Графики. Разорвать себя на две Эммы. Темная Свон рисует, обычная Эмма старается не думать об этом, пока живет, ест, шутит, общается. Поделить себя на две зоны. Реджине же удается! У тебя тоже получится. — Я все помню, Реджина. И ты тоже не забывай, о том, что я сказала тебе сегодня. Ночные фонари Сан-Франциско вырывали куски города из тумана. Обе шли, перескакивая из кусочка в кусочек, из тени в свет, и обратно. Напоминать друг другу о важном. Никто не провалится в тьму. Вон новый фонарь, уже близко.***
Во второй уже раз не так мучительно больно, потому что знаешь: уже все получилось! Ждать можно. Это не разлука, это просто перерыв. Вот Реджина уже в другом городе, и обманчивое солнце Сан-Франциско светит только Эмме. Все те же три часа разницы во времени, только теперь Эмме приходится вставать раньше, чтобы поспеть за Реджиной. Скайп как тоннель во времени и пространстве. Снова «привет, Миллс» на каждое «привет, Свон». — Ты не забываешь делать перерывы, Эмма? — А ты не забываешь, какая ты охренительно замечательная? Реджина смеется, Эмма радуется. Связь не подводит, и звук смеха идет точно с картинкой видео. Ни один пиксель не отстает. Реджина показывает новый кабинет, только ее. У нее в подчинении восемь человек в соседнем офисе. Восемь! А у них — свои. И все управление в ее власти. Она никогда бы и не подумала о таком. Ведь ею двигало совсем другое желание, а теперь все это — ее. Эмма со смехом напоминает Реджине, как она немного паниковала вначале. «Видишь, все классно!» Вот уже нет и этих сомнений. «Потому что ты достойна, Реджина! Помни про это!» Теперь Реджина кажется довольной и уверенной. Короче стрижка, едва достают кончики до прямых строгих плечиков пиджака. Эмма в домашнем. Всю неделю почти не выходила из номера, закидываясь чернилами и бумагой. — А у тебя как дела, Эмма? Все нормально, все по графику. Еще пару недель, и двинутся в сторону Огасты. Мэн. Малая Родина. Хотя Сан-Франциско стал почти своим. Эмма вкратце делится нахлынувшими репортерами. Мэрлин не успевает встречаться со всеми. Рад, как черт! Две тысячи подписчиков в группе. Он отметил это событие, собрав «команду» на внеочередное собрание. Эмма спрашивает Реджину: ну зачем? Это же просто число! Это же важный показатель, понимает Мэрлина Реджина. Веский: посчитать можно. Но ведь две тысячи один тоже число, какая разница? И они спорят полчаса о том, о чем можно и не спорить. Просто хочется, просто соскучились. Эмма останавливает себя, когда замечает, как от азарта Реджина уже не сидит на месте ровно. — Эмма, не смейся надо мной! — изгибается бровь. — Да кто смеется вообще? Я просто рада тебе. Каждому твоему проявлению. Нарисовать бы тебя. Только все время уходит на истории чужих людей. Пласт насилия вскрылся, словно давний нарыв, расплескиваясь густыми тяжелыми каплями, черными реками. Они будто открыли портал туда, откуда теперь ранее неведомое вырывалось без остановки. Люди рассказывали про то, что с ними делали не только учителя, но и сами ученики. Драки, подставы, ловушки. Облить водой с ног до головы. Закрыть в кабинете и убежать. Своровать портфель, засунуть туда что-нибудь гадкое. Только все это с другой стороны, и ты выслушиваешь потерпевших, делишь с ними это бремя. Копишь и выплескиваешь. Гвен работает сверхурочно, параллельно открыв линию поддержки. Но Эмма этого не рассказывает, делится только смешными историями про Мэрлина. Про то, как бродит ночами по туману, она никому не говорит, даже Гвен, хотя ведь она к ней уже обращалась пару раз, чтобы побороть бессонницу. Такая лихорадка — недобрая. — Ты нормально спишь? — почти читает Реджина ее мысли, и Эмма пугается, отодвигаясь от камеры. — Нормально. Видишь, пижама всегда при мне. Сплю, когда удается, — улыбается она. Почти правда. — Как твоя начальница? Ты говорила, что у вас с ней что-то не так, — двигается Эмма обратно. — Все наладилось, нашли общий язык, — улыбается Реджина, пряча тревогу за улыбкой. Мисс Фиона Мюррей до сих пор вызывает у Реджины непонятные для нее эмоции. Может, все дело в том, как прошла их первая реальная встреча при приеме на работу? Мисс Мюррей может заставить понервничать своими вопросами. Давно забытое ощущение опасности, поджидающей в любой момент. Может, дело в этом. Реджина все еще не может этого себе объяснить. Она представила мисс Мюррей программу на вопрос о планировании работы Управления. Реджина ведь и правда не зря старалась, просчитала все до шага. Мисс Мюррей изучала программу неделю, отдала с правками, высоко оценила подход, но сказала прямо, не тая: люди не любят радикальных изменений. Не все сразу. Может, Реджина начнет с чего-то другого? Реджина рассматривала ее кабинет, пока выслушивала рекомендации-прямые приказы: шкафы с бесчисленными папками и делами, шахматная доска в углу на симпатичном столике, американский флаг на стене сбоку, на столе держатель для визиток — маленький слоник [**]. Мисс Мюррей не любит резких изменений, ее устраивает текущий режим. Конечно, кивает Реджина, она может начать с чего-то другого, не так резко. Например, проверка учебных заведений на соответствие нормам. Такое пойдет? Она знает законодательство от и до, может прямо сейчас это доказать. Мисс Мюррей и так ей верит, пусть Реджина приступает и подготовит новую программу. Реджина празднует эту маленькую победу. Правильно она разложила карты, вовремя кинув подкидную, добившись того, чего желала больше всего. Об этом, разумеется, Эмме знать необязательно, хотя ей очень хочется разделить эту маленькую, но важную победу. Да, Реджина просчитала все! Смотри, я обдурила мисс Мюррей, от которой порой жуткие мурашки! Теперь имею, что желала. Но Эмма не поймет. Фраза «нашли общий язык» вполне подойдет. Эмма улыбается ей: значит, все хорошо? О, да! Просто прекрасно. Они прощаются, прекращая сеанс, возвращаясь каждая в свое время. Секреты остаются секретами.***
Реджина проверяла почту, задания на день. Пропущенный от Бэллы-подруги. Ей очень хотелось знать, как Реджина там устроилась, ведь обещала еще в понедельник позвонить. Письмо от Бэллы-психолога, еще с прошлого месяца. Сеансы терапии пока отложены, браслет в квартире с остальными, пока еще не разложенными вещами. В офисе Реджина проводит больше времени, чем дома. Хорошо, что Эмма этого не знает, иначе ворчала бы, что Реджина каждый раз напоминает ей про перерывы, «а сама-то, сама». Реджина улыбнулась вымышленной ворчащей Эмме в своей голове, пока перечитывала письмо от Бэллы. Последнее предложение: не забывай вести дневник, для себя, не для меня. Реджина ведет, когда нужно. Просто сейчас некогда. Сохраненные письма, неотправленные тексты. Она едва помнит последнюю запись, которую выплеснула в тот вечер. Непредумышленное убийство. Случайное отравление. Эмма не поймет ее планов, не разделит победы, которая ведет к триумфу. Курсор мышки завис над папкой. Что она там писала? Все в одном порыве, в одном большом письме о том, как она… «Как я упала ниже некуда, когда услышала от тебя те слова. Неужели ты можешь так думать? Что все эти убийцы, педофилы и садисты терпели подобное в детстве? Такая, значит, у тебя логика! Зло творит зло, рождает подобное? Какие тогда шансы у меня? Знала бы ты, что мне пришлось пережить и не сойти при этом с ума, ты бы так не думала! Как это? Что это вообще? Да как?..» Все эти вопросы Реджина оставила там, в письме. Чтобы не ругаться напоследок. Письмо стерпит. Клавиатура клацала. Реджина писала без разбора: шквал эмоций, ворох непричесанных слов о том… «… что весь мир такой, хочешь ты этого, Эмма, или нет. И у меня для тебя паршивые новости: это творится везде! Везде, понимаешь? Всюду, каждый день. И я такая не одна. Пойди, почитай новости: заголовки пестрят насилием. Да все в крови! О чем говорить, если само правительство именует себя спасителем, когда посылает людей на убийство других, на собственную смерть? Это не уровень домашних побоев, а ведь мой рот до сих пор помнит вкус крови. Металлический привкус с примесью горькой обиды. Люди больны, все! И этот твой самый Петерсон-ублюдок-недоделанный прокололся на том, что другие делают втихаря, со своими же семьями. Ты бы его не убила? После всего того, что слышала. Ты же плакала, я знаю. Я видела твое потерянное лицо, этот пустой взгляд. Эмма! Как же так? Я бы убила его не задумываясь, будь у меня такая безнаказанная возможность». Реджина писала, выкусывая кусочки кожи, ощущая знакомый привкус. Письмо осталось в черновиках. Оно стерпит все. А сейчас Реджина, не в силах остановиться, перечитывала, и воспоминания сами уносили ее в тот вечер, после выставки. Как она писала и плакала. Выпускала обиду, но отраву, что закапала, запачкала все внутри, выдавить из себя не смогла. Чернила мутили воду. После стало легче, Зелена еще со своим чаем. Просто Эмма по ту сторону, и никогда не поймет того, что пришлось увидеть Реджине. Никогда не откроет эту дверь, что закрывается не с той стороны, не заглянет в комнату. Никогда ей не понять. Еще одна неприятная аксиома. Да, пусть это лучше останется в письме. В том самом, где все мысли все равно сводятся к одному. «Вот я написала все это, и стало немного легче. Иначе ругались бы с тобой всю ночь. Устала говорить Бэлле спасибо, хоть и мысленно. Спасибо, Бэлла! Жаль, твой браслет работает в одном режиме. Вчера мы разговаривали с Зеленой, болтали перед сном. Но вчера мы говорили не о тебе. Она опять рассказывала мне о своей семье, о родителях, о сестрах, особенно о самой младшей. В ее словах зависть, обида сквозит, перебивая британский акцент. Она все еще никак не может смириться с тем, что родители не дали ей всей той любви, что она заслужила. Понимаешь, какая у нее логика? «Заслужить» любовь родителя! Так разве должно быть? Я ничего ей не говорю про «любовь» своей матери. А ведь она и мне завидует, как единственной в семье. Когда папа мне звонит, она просто не может себя тихо вести. Это очень печально, Эмма. Ей двадцать шесть. Мне двадцать три. Обе лежим в темноте перед сном и жалеем о том, чему никогда не случиться. Она так стремится к ним, к своим родителям, что для нее в радость иметь хоть какую-нибудь схожесть с ними, хоть что-нибудь. Это ее любимая игра: а в чем ты похожа на своих? Никак не угомонится! Все бы отдала, чтобы ни одной черты матери во мне не было. Но каждый раз, когда я случайно ловлю себя в отражении или когда вижу чье-нибудь случайно заснятое видео, то вижу ее движения, ее походку. Бесит! Одно слово. Ненавижу! Дело не только в генетике, дело в окружении. Ты растешь, впитываешь все это, все эти шаблоны поведения, стратегии размышления. Мы же еще с Бэллой это проходили, все это во мне отлавливали. Это не победить просто так, понимаешь, Эмма? Это тяжелая работа, осознание каждого своего действия, вечный контроль. Нельзя встать одним прекрасным утром, и сказать себе: все! больше я не такая, какой была вчера. Я больше не отвечаю вопросом на вопрос, больше не подозреваю всех налево и направо без особой причины, больше я не такая же, как она. Я больше не… Я больше не могу! Зелена радуется, что такая же эксцентричная, как ее мать-истеричка. Что можно пить дольше всех, не пьянея, как ее же отец. Я не сказала ей, что через пару лет ее поджидает старый друг под названием «алкоголизм». Думаю, она и так прекрасно это понимает. Но она этому радуется, заранее смиряясь. А я не хочу смиряться, не хочу принимать ничего, что мне подарила моя драгоценная мама. Ненавижу одно только это слово! Ненавижу ее и все это верну ей обратно, с бантиком на перевязке. Вот ты бы посмеялась, наверное. Но сегодня, когда ты сказала эти слова, мне смешно не было. Стало страшно. Знала бы ты, что хотела провести вечер с таким же монстром, как она. Забыла, как она вызывала тебя на ковер за любой чих? Тебе бы тогда тоже стало страшно, как и мне». Письмо закончилось, и мысли заворошились в голове. Зачем она только залезла в него? Реджина поторопилась закрыть страничку, хотя первым порывом было — удалить все, не только этот черновик, вообще все стереть под ноль. Но как только курсор завис над нужной кнопкой, Реджина поняла — лучше этой мотивации нет ничего. Она все еще планирует программу. Проверка учебных заведений. Здравствуй, дорогая мама. Давно не виделись.***
— Так, что у нас сегодня? — разминала Эмма руки, обращаясь к Гвен. Вторая чашка кофе, и вот она уже может говорить. Мэрлин обещал сегодня тоже присутствовать, но опаздывал, только закончив беседу с репортером из какого-то не очень большого, но модного среди их целевой аудитории СМИ. — Сегодня интервью с Джаредом. По предварительным данным подходит в группу «насилие» на почве ненависти, подтип: раса и ориентация… — начала Гвен. — Бедняга Джаред, — помотала Эмма головой. Стоп! Ориентация? Не так часто к ним обращались по этой теме. -…Тип «А», — закончила Гвен, и Эмма уставилась на нее. — С-серьезно? Тип «А»? Нихрена себе! Такое случилось впервые за все время проекта. Для статистики Гвен и Мэрлин продумали дерево групп и подгрупп, также ввели тип личности: «А» для агрессоров, «П» — для потерпевших. Значит, к ним пришел сам агрессор. Рано она этого Джареда пожалела! — Я правильно понимаю, что сегодня мы будем иметь дело с гомофобом, да еще и с расистом? — медленно проговорила Эмма, все еще не отойдя от шока. — Да, все верно. Эмма, только не забывай, что он сам откликнулся, все это было давно. Плюсом ко всему, он сожалеет. Иначе, вряд ли пришел бы сам. Эмма приподняла брови, но никак не прокомментировала, отвернувшись. Мэрлин влетел словно ветерок. Счастливый, энергичный ветерок. Только немного усталый, ничего не успевающий, о чем говорила его легкая небритость и пробивающаяся бородка. Но сияющий! — Я успел? Вы еще не начали? Кофе! — поставил он стаканчики на стол. — Черный для сестренки, латте для Гвен. Где он? — оглядывался Мэрлин по сторонам. — Ты не пойдешь с нами, — отрезала Эмма. — В смысле? — оторопел Мэрлин. — Он же сам согласился, разрешил присутствовать нам всем! — Ты не пойдешь, — повторила Эмма, стараясь звучать спокойно, хотя голос твердел с каждой мыслью о том, что им сегодня предстоит выслушать. — Я зря все эти пробки что ли выстоял? В чем дело? — обратился он к Гвен, сигналя глазами: ты-то хоть со мной? — Эмма за тебя переживает и таким образом проявляет заботу, — улыбнувшись, ответила ему Гвен. — Ну классно вообще! — хохотнул он и глянул на Эмму. Убедился по ее тревожному лицу, что перевод верный, почесал бородку, но решил не сдаваться. — Мэрлин, угомонись! Респондент — расист, и тебя там не будет! — решила Эмма положить конец препираниям. — Предполагаемый расист, Эмма, — попыталась остановить Гвен ее нарастающий гнев, который уже пробивался через голос. Респондент должен был появиться с минуты на минуту, а они тут стоят и спорят, как какие-то непрофессионалы. — Ладно! Буду рядышком, — поднял Мэрлин руки в обещании, и с озабоченным видом скрылся в соседней комнате. — Да, не очень хорошо получилось, — задумчиво произнесла Гвен, глядя ему вслед. «А что тут нехорошего?» не понимала Эмма. Она же так и хотела! Времени додумать не осталось: Джаред позвонил Гвен. Он на месте. Девушки обменялись взглядами. — Мы делаем важное дело, Эмма, — единственное, что произнесла Гвен. «Держи себя в руках», — прочитала Эмма в ее глазах.***
— Я не знаю, как начать, — нервно посмеялся здоровый парень, поерзав на стуле, который казался под ним детским. — Начнем с согласия. Я вас предупреждала, что у нас стандартная форма касательно анонимности и добровольности. — Да, конечно, — покачал парень головой. — Запись ведется с моего согласия, я совершеннолетний. Только имя не нужно использовать, ладно? И можно на ты, кстати. Эмма сидела дальше, наблюдая диалог со стороны. Диктофон лежал между Гвен и Джаредом, впитывая все звуки до единого. — Если хотите… если хочешь сделать перерыв, дай знать, договорились? — вежливо предложила Гвен. Обычные процедуры, стандарт, выработанный столькими диалогами. Вот только Эмма никак не могла уложить в голове, что к ним пришел тот, кто обычно по другую сторону. Зачем он вообще пришел? Почему Гвен с ним так сюсюкается? Она выдохнула и попыталась сделать то, что они тренировали с Реджиной: отделить себя рабочую от настоящей Эммы. Выдох, посчитать до десяти. Приступить к наброску. — Это случилось десять лет назад. Мы с родителями жили в Сан-Диего, я тогда учился в десятом классе. Уже десять лет прошло. Десять лет… Я вспомнил все, как только попал на выставку. Вы же ее проводите? Эмма поймала его быстрый взгляд, Гвен кивнула и попросила продолжить. — Если честно, меня привлекла работа… что-то там про школьные обеды. Знаете, что-что, но вот перемены и хавку в столовой вряд ли забудешь, — хохотнул он, и Гвен коротко улыбнулась ему. — Вот поэтому и решил сходить, посмотреть, а там много чего еще оказалось, — печальней закончил он. — И я вспомнил. Я ходил в частную школу, какую-то крутую, кажется, по расценкам родителей. Но потом перестал успевать, и отец стал переживать, что я не закончу учебу. Так что мне пришлось перевестись, и уже в девятом я оказался в муниципальной. Это было шоком для меня. То есть сейчас я бы уже так не сказал, но знаете, когда ты оказываешься среди стольких мексикашек, то другой реакции быть не может… — Мексиканцев, — вставила Гвен. — Не мексикашек. — Ну, да. Но я все равно не про них хотел рассказать. Так вот, спустя какое-то время я там освоился. Одна компания ребят меня к себе приняла, хотя сначала я их немного боялся. Они держались особняком, только позже я понял, что для этого есть причина. Они просто терпеть не могли всех остальных, других. Непохожих, понимаете? Я вот только сейчас вам говорю и сам понимаю, что нас было меньше на самом деле, чем цветных. Пальцы немели от нажима на карандаш. Еще раз посчитать. Эмма считала про себя, а в голове звучал ясный голос Реджины. Раз-два-три… — Но нам тогда казалось, что мы самые крутые, и можем говорить, кому и что делать. А если кто-то не слушался, то мы доказывали это после уроков, прямо за школой. С ними я чувствовал себя безопаснее. Так вот, там был один черный, то есть афроамериканец, — быстро исправился он, как только Гвен открыла рот. — Его имени я не буду говорить. А ведь помню так хорошо. Всегда ходил в одиночку, ни с кем не сидел за партой. Помню, какая у него была кожа. Не просто черная, нет! Он был настолько черным, что казался синим, можете представить? Просто как ночное небо. Темно-синий. Бархатный, — развел парень руками. Эмма замерла с открытым ртом. Его слова. Произношение. Он так смаковал цвета, что хотелось подобрать краску тут же. — Я и раньше встречал таких, но этот просто отличался не только от своих братьев, так сказать, он вообще ото всех отличался. Молчаливый, тихий. Отвечал только тогда, когда спрашивали. Я помню его голос, — сказал парень тише. — И его губы. Он никогда не улыбался, никогда. Но когда он отвечал, было видно розовые края. Как два розовых полумесяца на черном небе. Парень замолчал. Гвен ожидала. Эмма не рисовала. Она видела. — Он жил на той же улице, что и я, и пару раз я следовал прямо за ним. Может, из любопытства. Его ладони тоже были другого цвета, как будто показывали, что он все же похож на нас чем-то. Честно, не знаю, зачем вам все это говорю, — нервно посмеялся он. — Наверное, так хочется, — искренне улыбнулась Гвен. — Парни, с которыми я дружил, сказали, что если я хочу быть в банде, я должен это доказать. Я думал, что это какая-то присяга или типа того. Знаете, что обычно можно увидеть по телику, когда в универ поступаешь и оказываешься в братстве? Я согласился не думая. А что я еще мог тогда сказать? Нет? Они бы и меня проучили. Парень поднял голову, разглядывая потолок. Нога нервно заплясала, и он положил ладонь на коленку, чтобы унять дрожь. — Мне надо было отобрать у него деньги. Молчание. — А если он не отдаст сам, то побить его. — Что было дальше? — спросила Гвен. — Я понимал, что деньги надо отнять перед школой, пока он их не потратил, а значит, нужно выйти раньше и подкараулить его. Я так и сделал. Преградил ему дорогу, сказал, чего я хочу. Он молча стоял передо мной. Я думал, он испугается или убежит. Я бы и сам хотел, чтобы он дал деру. Но он ничего такого не сделал, просто стоял молча. Тогда я подошел к нему и переспросил, понял ли он меня? Он сказал, что не понимает, но тут же спросил, сколько мне надо. Честно, я растерялся совсем! В смысле, сколько мне надо? Все твои деньги на школьные обеды. Все, что есть! — воскликнул парень и резко выдохнул. — Он спрашивал, а я смотрел на его губы, как проглядывают розовые полумесяцы его кожи. Он открыл свой рюкзак и стал искать там что-то, а сам говорил, объяснял, что если я приму эти деньги, то завтра мне придется повторить все это снова. Готов ли я забирать его деньги, которые мне даже не достанутся, каждый день? Понимаю ли я, что меня держат за шестерку? Говорил и говорил. А потом протянул руку с деньгами и попросил меня, чтобы я его ударил. Если не ударю, завтра будет то же самое. Тогда я сказал, что не хочу проблем ни для себя, ни для него. Просто отдай мне эти деньги и уходи! Парень задержал дыхание, обернулся на Эмму, опять посмотрел на Гвен. — Думаете, я ужасен? — Мы ничего не думаем. Мы просто хотим тебя выслушать. Продолжай, если хочешь. Если нет, мы остановимся, — потянулась Гвен к диктофону. — Да, да, сейчас… Сейчас, — выдохнул парень и потер лицо. — Мне просто надо, надо об этом рассказать. Понимаете, он оказался прав! Прав во всем! Той ночью я лег в кровать, а перед глазами было его лицо и губы. И его взгляд. Он совсем меня не боялся, никого из них. Он просто устал. Я там первый год, а он сколько там проучился? Это первый раз? Я не первый? Все это просто забило мне голову, не давало спать. Но он оказался прав, и потом все повторилось вновь. Я потерял сон. Ведь он же не ел! И вообще, почему он мне все это отдавал? Он всегда мог сказать «нет»! Я же просил его! Долгая пауза, которая на диктофоне может показаться конечной. — Он был не только бесстрашным, он был лучше всех из нас, лучше каждого. Он просто поселился у меня в голове, как одержимость. И каждый долбанный раз он просил: просто ударь меня, и это кончится. Они отстанут. На время. Ты отдохнешь. Говорил спокойно, как взрослый. Как нормальный человек! Я ничто по сравнению с ним. Он и бесил меня, и я просто… просто восхищался его рассуждениями. Пауза. — В тот вечер я опять последовал за ним. Больше так не будет, пообещал я себе. Я бежал за ним, нагнал, схватил за руку, за светлую ладонь. Он только успел повернуться, и я вдарил по его лицу. Прямо в челюсть. Эмма сжала зубы, крепясь. — И он рассмеялся. Из розового просвета губ текла кровь, самая настоящая красная, как у всех людей. Не черная, не темно-синяя, не бархатная. Обычная человеческая кровь. Он смеялся, пока я рычал на него, как зверье. Я ударил его опять, чтобы он просто замолчал, заткнулся! Чтобы он прекратил выдавать своей улыбкой, что он лучше меня в каждом своем действии. А я — никто перед ним. Но он устоял и продолжал улыбаться. Тогда я повалил его на землю, и стал бить опять, по плечам, по телу. Не смог больше ударить лица. Он не закрыл его, смотрел на меня, наблюдал. Пауза. Коленка пляшет вместе с рукой. Парень поднял голову, высматривая потолок. — Я остановился, глядя в ответ. Не знаю, зачем я сделал это. Вообще не понимаю, что на меня нашло в тот момент. Может, слишком часто думал про него по ночам, лежа в кровати и мучаясь от собственной никчемности. Вспоминал его губы, а слышал его тихий спокойный голос. Мне хотелось стереть эту улыбку с его лица, пока он бездвижно лежал подо мной. И я поцеловал его. Почувствовал кровь. И ответный поцелуй. Ненавидел себя, ненавидел его. За то, что он мне так нравится, за то, что мысли только о нем каждый день, каждую ночь. Как только я почувствовал его язык, я вскочил как ужаленный. Убежал. Парень жалобно рассмеялся, всматриваясь в Гвен. Будто выпрашивал у нее что-то в ответ, но она молчала. — Больше я не отбирал у него денег. Мы вообще больше не разговаривали, а потом я уехал. Из этой школы, из города. Со временем все забылось, но вот я пришел на вашу выставку, будь она неладна, и все вспомнил. Молчание. Гвен двинулась в его сторону. — Скажите, почему вам захотелось рассказать нам об этом? — Потому что после этой выставки не могу смотреть на ночное небо и не думать о нем. Понятно вам? Вопросы, нужные для статистики, продолжались. Темная Свон больше ничего не слушала. Карандаш бежал по бумаге, как бешеный. Она назовет эту работу «звездный мальчик». Темно-синие чернила, в тон ночному небу. Белеющие синяки на лице. Красная кровь. Монеты рассыплются холодными, желтыми, колючими звездами.***
Темное ночное небо. Бархатное. Время — восемь вечера, но будто уже полночь. Эмма искала Мэрлина всюду, так сильно ей хотелось показать работу. Последним местом оказался бар, в который они перенесли свои мозговые штурмы за последние несколько недель. — Мэрлин! — радостно воскликнула она, приземляясь рядом. Ей так хотелось поделиться этой историей, восхищением, с которым тот Джаред, имени которого теперь нельзя называть, описывал звездного мальчика. Если упустить все эти слова, которые могут ранить, то история получилась драматически романтичной. И даже не гомофобной. Над этим они с Гвен, наверное, еще подумают. Вот только когда Мэрлин обернулся, устало улыбаясь, до нее вдруг дошло, что он, может, и не горит желанием все это выслушивать. Чем она думала только, вообще? Сама же его прогнала из студии. — Что такое, сестренка? — толкнул он ее локтем. — Мозговой штурм только в пятницу. — Ничего, — сглотнула Эмма, — искала тебя просто. — Вот и нашла, — натянул он улыбку и отвернулся. — Слушай, Мэрлин, то, что я тебя попросила… — Извини, — прервал ее Мэрлин. — Что? — осеклась Эмма. — В смысле? — Я про то, что я подумал. Дурак, — лаконично заключил он, почесывая лоб. — А про что ты подумал? — придвинулась Эмма ближе. — Про то, что ты не хочешь, чтобы я своим присутствием повлиял бы на его историю, — неловко рассмеялся он. — Как ты мог такое подумать? — изумилась Эмма. — Вот и я о том же. Извини, — пожал он плечами. — Да нечего тебе извиняться. Я даже не поняла. Я вообще даже не подумала… Только сейчас до нее дошло. Как он вообще..? Как ему только в голову пришло? Почему тебе это в голову не пришло?! — Это я дура, — закрыла Эмма глаза, покачивая головой. — Ты меня извини. Могла бы и точнее сказать. — Выпьем? — недолго думая, предложил он. — Только закусить нечем. — Будешь..? — принялась Эмма рыться в сумке. Что-то она должна была захватить на перекус. — Тут фигня всякая. — Фрукты разве еда? Печенье еще хуже. — Банан будешь? — Давай, — улыбнулся он, принимая угощение и воровато озираясь по сторонам. Никто не видит, в восемь пьют только они. Бармен далеко за полем зрения. — Коньяк с бананом, м? Никогда не пробовала? — посмеялся он. — Должно быть ужасно отвратительно! Есть вторая стопка? Мэрлин придвинул ей свою и принялся за банан. — Кто так бананы открывает? — воскликнула Эмма, наблюдая за его действиями. — Ну ты и извращенец! — Да сама ты извращенка! Так неправильно, как ты. Я делаю правильно. Брат научил. — С конца? А хвостик тогда зачем? — Чтобы держать! — потряс Мэрлин бананом. Они улыбнулись друг другу и по очереди опрокинули по стопке. — Знаешь, — задумчиво сказал он, — вообще-то, я очень люблю бананы. Мама все время давала мне с собой в школу на обед. Сэндвич с ветчиной и банан. У нас начальная школа без столовой была, и мы вечно таскали еду с собой. — Да? А мы ели кашу. Я ела по талончикам в начальной школе. По ним давали кашу и на выбор что-нибудь типа сосиски или котлета, — набивая рот, проговорила Эмма. — Но если ты берешь кашу, то все знали, что ты по талонам. Невкусно, — попыталась улыбнуться она с полными щеками. — Помню как-то один мальчик назвал меня мартышкой, — вдруг произнес Мэрлин. — Сказал, что такие мартышки, как я, могут есть только бананы. Эмма перестала жевать. С трудом проглотила. Мэрлин продолжал. — Наверное, хотел мой сэндвич, — старался шутить он. — Я сильно расстроился, но знал, что стукачить нельзя. Ланс только все понял сразу, сам рассказал родителям. Они пошли к этому мальчику разбираться, точнее, к его родителям, в школу пришли, с учителями разговаривали. Устроили разборки, — хмыкнул он, отодвигаясь от стола. — Потом учительница математики, ну я тебе говорил про нее, часто оставалась с нами на обеде. Много раз. Но мама перестала мне давать бананы в школу. Только сэндвич и яблоко. Эмма все еще молчала. Есть что-то перехотелось. — А ведь я очень люблю бананы, — весело глянул он на нее. — Будешь мой? — единственное, что пришло Эмме в голову. — Ты что? — рассмеялся он. — Закусывай давай! Они опрокинули еще по одной. — Я думаю, — крутил стопку Мэрлин, — мама так меня хотела защитить. На всякий случай. Уберечь от риска. Наверное, она думала, что так правильно. — Моя мама однажды увезла меня из города, в котором мне очень хотелось остаться. Навсегда. Собрала мои вещи, посадила на автобус, а сама осталась там. Эмма говорила, а голос дрожал. Сама не понимала: то ли от истории Мэрлина, то ли от своих собственных воспоминаний. Автобус увозит ее дальше и дальше. Плеер больше не играет. Немота на многие недели. Одиночество. Неизвестность. — А что случилось? — сел Мэрлин рядом в воображаемый автобус, и стало легче. Захотелось стащить наушники, повернуться и увидеть его необыкновенную улыбку. Захотелось услышать: «все наладится, сестренка». — Меня обвинили в изнасиловании, — произнесла она слова, которые навсегда похоронила в том автобусе, в неполученных письмах, в убивающем ожидании. — Нам пришлось переехать. Мэрлин молча наполнил стопку и протянул Эмме. — Реджина? — спросил он, немного подумав. Эмма кивнула и выпила. Да, банан под коньяк — ужасно противно. — Ее мать, — уточнила она, поморщившись. — Как ты догадался? — Несложно сложить два и два. А вот и мои два, — наполнил он стопку вновь. — Наверное, когда ты родитель, приходится делать то, что дети не понимают. Или понимают, но не сразу. Дай куснуть банана? — Наверное, — улыбнулась Эмма, наблюдая такое же морщащееся лицо. — Как у вас с ней сейчас? — Сейчас? — подумала Эмма. То, что произошло между ними, когда они чуть не поругались, до сих пор не укладывалось в ней правильными словами. Чужая Реджина, вновь становящаяся «своей». — Сейчас все хорошо. Только не хватает ее. У меня такое чувство, будто она что-то не договаривает. Но может, это из-за ее новой работы так кажется, — хмыкнула она. — Скоро поедем в ее сторону. Есть еще одно место, куда можем заскочить по дороге. Без отставаний в графике! Обещаю! — поднял он руки, когда Эмма уже собралась возмущаться. — Клянусь своей бородой! — Своей Мэрлиновой бородой? — хохотнула она. — Вот те борода! Клянусь! Я даже решил обезопасить нас, чтобы не вышло как здесь. С администрацией, я имею в виду, — расшифровал Мэрлин для Эммы и ее хмурящегося лба. — Сделал запрос на проведение культурных мероприятий, красивое письмо написал, — радостно засиял он. — Учел рейтинговую систему, все как надо. Как, кстати, последний рисунок? Хорошо получилось? Я же ничего так и не услышал. — Потом как-нибудь покажу. Давай лучше еще выпьем! Банан? Самое вкусное под коньяк, — протянула она ему остатки. — Только, сестренка, не рисуй эту историю. С бананами. Окей? Это я так, просто, — поерзал он на месте, откашливаясь. — Ладно! — шлепнула Эмма его по плечу. — Запихнем ее в школьные обеды США. — За обеды? — поднял Мэрлин стопку. — За них! ______________ * — слова из песни Sonne группы Rammstein ** — символ республиканской партии США