armature

halsey — empty gold

У Ганхи сотня футболок с разносортными надписями на японском и английском, потому что нравится и идёт очень (потому что так Донрим сказал). Он просиживает очередную ночь в чужой маленькой студии, которая почти три на четыре, вливая в себя литры энергетиков, чтобы не уснуть прямо за столом, потому что Мэд не оценит отсутствие черновой работы на электронной почте, когда с утра заглянет в неё. Парень зевает громко и разлепляет сонно глаза, фокусируясь на времени в уголке экрана компьютера, и крутит между пальцами механический карандаш. Четырнадцать минут пятого. У Ганхи на ребре ладони графитные полосы от стираний и набросков бесконечных, хочется сдохнуть немного, но нельзя: за его спиной семья и пара человек, которые вопреки всему всё ещё в него верят. Донрим — один из, хотя и заебал искренне своим спокойствием, которое словно удавкой сковывает по шее, рукам и ногам. Парень — серьёзно — не знает, что должно произойти, чтобы маска вселенского спокойствия треснула хоть на пару секунд, открывая взору чужие эмоции. Над заголовком с новой песней всего лишь пара строчек — да и те, по правде говоря, говно полное. На улице светать скоро начнёт, потому что май на дворе и восход ранний, а пограничка между сном и явью ничего кроме оторванных странных мыслей в голове не приносит. Ганхи цепляется за них, пытаясь запомнить, пару раз нечитаемым почерком чёркает на чистом листе блокнота, даже не открывая глаз — наощупь. мне не нужна реальность, где осталось 30 секунд, чтобы тебя поцеловать Рэпер резко открывает глаза и по времени уже без трёх минут шесть. Из-за размякшего состояния он чуть не наворачивается со стула, ерошит себе волосы, проводит руками по лицу, пытаясь проснуться хоть немного, и смотрит на еле различимые иероглифы: из фразы можно вывести что-нибудь действительно стоящее. Наверное. Он допивает почти тёплый энергетик одним глотком, тут же отправляя пустую жестянку в полёт к мусорке, что по правую ножку стола забитой до упора стоит, и пытается что-нибудь придумать. Времени есть ещё часа два, может, чуть больше. Донрим открывает дверь в студию (его, вообще-то, и не предназначенную всяким там пацанам, что младше намного) часам только к десяти утра, когда Ганхи сдавленно матерится и желает сам себе сдохнуть, потому что не может придумать рифму на конец куплета плюс хука даже строчкой одной-единственной нет. Солнце в глаза слепит, а ещё дико хочется курить, но он вроде как завязал ещё три недели назад, потому что «от тебя несёт как от пепельницы» мэдовским голосом. Донрим ставит на стол картонный стаканчик с капучино, вырывая парня из лап самоненависти, и кивает, указывая подбородком на исчерченные вдоль и поперёк листы, комками являющиеся по всей поверхности: — Как оно? — Ганхи смотрит как-то странно-удивленно, будто только сейчас заметил чужое присутствие, переводит взгляд на поредевший блокнот с веселым смайликом на обложке и вздыхает. — Дерьмово, — он откидывается на спинку крутящегося стула, болезненно прикрывая глаза и, машинально угадывая, что Донрим плюхнулся на узкий диванчик возле панельной стены, за секунду до, разворачивается к мужчине лицом, чувствуя, как неприятно жжёт кончики пальцев. Хочется спросить в сотый раз «ты правда в меня веришь?», но Донрим не любит повторяться, потому что обещался сказать, если вдруг изменит решение. Пока ничего даже намёком не появлялось в разговорах — и это очень радует. Потерю переживёт, конечно, но мерзко саднить будет долго. От Донрима то самое спокойствие, которое взрывной Ганхи не вывозит, исходит, теплота даже, когда вот так всё: утро, недописанный текст без хука, кофе с молоком и без сахара, полная мусорка банок от энергетиков, глаза в глаза и солнце в затылок. — Я выбью тебе альбом, — говорит Мэд, отпивая и обжигая язык, и, чёрт, для Ганхи, у которого двадцать семь готовых песен на ноуте пыль собирают, это лучше всяких признаний в любви. Он правда не может это всё бросить и смириться. Хотя бы из-за Мэда, который, конечно, удав спокойный, но растягивает губы в светлой улыбке, предназначенной только Ганхи.