Война капитана Бауэрса

      Расплавленное солнце потоками льется с неба, заливает желтым маслом ровную площадку военного кладбища, сжатую строгой траурной рамой деревьев. Черные пятна свежих могильных ям резко выделяются на фоне сочной зеленой травы. Почетный эскорт движется, не сбивая ритма ни на шаг, и веселые солнечные зайчики кокетливо перепрыгивают с плеча на плечо, замирают на начищенном до обжигающего блеска металле оружия, пугливо касаются хмурых лиц с плотно сжатыми губами. Командир останавливается, поднимая руку, и эскорт, следуя молчаливому приказу, вытягивается в ряд. Над кладбищем снова сгущается знойная тишина. Пахнет смолой, травой и тяжелым, тошнотворным тленом.       — Барбер, Джон.       — Барфилд, Майкл.       — Бегли, Самюэль.       Траурный марш, залп тремя холостыми патронами.       — Бауэрс, Оскар.       — Бауэрс, Оскар.       Картинка темнеет, словно кто-то выключил кинопроектор.       — Бауэрс, Оскар! Бутч! Эй, Бутч, да проснись ты! Гуки на подходе, вставай, черт тебя побери!       Грохот взрывов, отрывистые выкрики, сухой треск выстрелов смешиваются, накатываются плотной, ощутимой волной, и уже не понять, где свои, где чужие, куда бежать и что делать. Мир сворачивается, сбивается, сминается в разноцветную вонючую кашу. Дыхание вырывается из горла хрипло, больно, а воздух становится все более и более тяжелым, давит на грудь, раздражает легкие. Фосген! Черт, черт, черт. Где ящик с противогазами? Глаза невыносимо жжет, ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, всюду дым и… Дым. Пожар. Они подожгли лагерь.       Оскар Бауэрс подскочил, едва не свалившись с узкой кровати, вцепился обеими руками в саднящее горло и тревожно оглядел комнату. На первый взгляд все было привычно и спокойно. Старый шкаф, обшарпанный стол, на котором в идеальном порядке разложены бумаги, полоса голой штукатурки с пятнами засохшего кофе. И окно. Окно было открыто — он сам вчера не запер створки, потому что ненавидел духоту. И теперь со двора валил клубами дым, который и жег легкие, вызывая приступы сухого болезненного кашля. Оскар, шатаясь, подошел к окну, сердито дернул занавеску и выглянул во двор. Генри метался вокруг здоровенной кучи прошлогодней сухой травы, которая полыхала так, что огненные языки носились в жарком воздухе где-то на уровне крыши. Мальчишка был абсолютно счастлив, как древний огнепоклонник, и не замечал ничего, кроме своего скачущего оранжевого идола.       — Ах ты, выродок, — прошипел Оскар. Опираясь о стены, он пошел по коридору, тщетно пытаясь справиться с мучительным головокружением, обычным после таких снов. Скорее, прекратить это, пока не стало еще хуже. Выдернув из-под раковины ведро, Оскар толкнул скрипучую дверь и вышел во двор.       — Ты что творишь, придурок?       Генри, который продолжал бороться со скопившейся еще с прошлой осени травой, поднял голову.       — А? Да вот, решил мусор со двора сжечь. А то скоро тоннель прокапывать до ворот будем, как кроты, — он немного нервно и непонимающе улыбнулся. — Ну правда, скотины у нас нет, а вся эта дрянь гниет, так лучше сжечь, пока кто окурок не кинул и не спалил эту кучу вместе с сараем, — он сейчас походил на щенка, который принес палку, ожидая похвалы хозяина.       Постепенно улыбка сползала с его лица, уступая место растерянности, которая сменилась страхом, когда взгляд мальчишки упал на ремень в руках отца. Оскар наблюдал за ним настороженно, ожидая какой-нибудь неразумной выходки. Тяжелая, медленно раскалявшаяся злость проворачивалась в груди куском металла, подчиняя себе его разум. Происходящее казалось нереальным, словно сквозь белую завесу дыма просвечивало что-то чуждое, пугающее и опасное. Он никак не мог выбросить из головы приснившийся кошмар. Очередной, один из множества других страшных снов, одинаково и душно вонявших кровью и порохом.       — Я тебе, кретину, добрую сотню раз говорил, чтобы ты спрашивал меня перед тем, как что-то здесь делать, — начал он спокойно и размеренно.       — Я… — растерялся Генри, — я хотел сюрприз сделать… Чтоб ты проснулся, а тут все чисто. Я ж не знал, что тебя дым разбудит. Я сейчас залью этот костер водой. В следующий раз отвезем мусор на пустырь и будем жечь там. Не надо, папа, я все понял, — он не отрывал взгляда от тяжелой пряжки офицерского ремня.       Оскар швырнул ему ведро и взглядом указал на бочку с дождевой водой. Клубы дыма, в которых плясали огненные всполохи, упрямо пытавшиеся дотянуться до крыши, фигура сына, беспомощно метавшегося туда-сюда с ведром, — все это болезненно и жутко резало по нервам, и ему стоило немалых трудов сдержать дрожь в похолодевших руках. Он уже не был до конца уверен, что это реальность, а не продолжение сна, и тревожно прислушивался, ожидая, что вот-вот раздастся визг сирены, предупреждающей о воздушном налете.       — Мне казалось, я в прошлый раз доходчиво тебе объяснил, что нужно соблюдать несколько простых и разумных правил, — делая над собой очередное усилие, заговорил Оскар. — И тогда ты тоже говорил, что все понял, но это оказалось гребаным враньем, судя по тому, что я тут вижу. А раз так, придется снова напомнить тебе, что ты должен делать, а чего не должен.       «Так надо. Он поймет потом, позже», — нашептывал кто-то, и Оскар соглашался, чувствуя, как растворяется тугой комок в груди. Когда костер был потушен, он перехватил проходившего рядом сына за плечо, вырвал из его руки ведро и пинком отшвырнул его в сторону. Оно пролетело пару метров и с грохотом ударилось о дверь служебной машины, которую Оскар вчера собирался помыть, да так и не успел. На двери остался заметный след.       — Вот видишь, к чему привела твоя очередная идиотская выходка, Генри, — с мрачным удовлетворением подытожил Оскар, отпуская на волю рвущееся наружу бешенство. - За мной. И быстро.       Он зашагал со двора в дом, а Генри поплелся за ним, бормоча извинения.       — Пап, но… Пап, не надо, — губы мальчишки дрожали, — я же все потушил, я…       Закрыв за Генри дверь, Оскар выдернул ремень из шлевок и щелкнул пряжкой. Генри зажмурился. Он всегда боялся, что отец будет бить его пряжкой. Живое воображение мальчишки ярко рисовало последствия такой расправы: куском металла и мышцы распороть одним ударом можно. Но Оскар каждый раз в последний момент все же сгибал ремень пополам и порол так. Генри закричал, когда ремень хлестнул по плечу, вцепился зубами в нижнюю губу, чтоб не орать. Его душило чувство горькой несправедливости. Патрика никогда не били. Белча и Крисса тоже, и ничего страшного не случалось, и все в их семьях было нормально.       Оскар снова и снова поднимал руку, и ремень со свистом проходился по коже, оставляя на ней моментально вспухавшие красные полосы. В голове у него была блаженная пустота. Ни одной мысли, ни одного воспоминания, ни одной неприятной ассоциации — ничто не нарушало долгожданного спокойствия, окутавшего его разум после утомительной вспышки, вызванной кошмаром. Избиение продолжалось недолго — Генри никогда не выдерживал больше пары минут.       Когда тело мальчишки безвольно обмякло в руках Оскара, он тут же заставил себя остановиться. У него было несколько правил, которые он соблюдал неукоснительно. Бить больно, но ровно до того момента, как нарушитель порядка перестанет сопротивляться. Если перестараться, можно вызвать нежелательную реакцию в духе «сражайся или беги». Или забить до смерти. Ни то, ни другое в планы Оскара не входило, равно как и огласка. Поэтому он бил только по тем частям тела, которые можно было прикрыть одеждой. И самое главное, урок должен быть усвоен.       — Тебе ясно? — спросил он, отшвыривая ремень в сторону и утирая пот со лба. — Все, что ты решишь сделать в этом доме, должно быть сделано с моего согласия. Если ты еще раз вздумаешь нарушить это правило, я из тебя дух вышибу.       Генри приподнялся на дрожащих руках, потом встал на четвереньки. Его трясло.       — Да, мне ясно, папа. Прости, — прошептал он, не поднимая заплаканного лица. Он знал, что отца слезы бесят так же, как и сопротивление, как и попытки сделать что-то не по правилам. Вот только Генри не знал, когда в следующий раз оступится. Правила Оскара были понятны только ему, они менялись регулярно, но когда отец говорил вот таким спокойным и уверенным в своей правоте тоном, Генри начинало казаться, что так оно и было, что все было обговорено и объяснено, просто он опять ошибся, опять понял не так…       Оскар кивнул и ушел на кухню, оставив Генри лежать на полу. Он ощутил внезапный проблеск сожаления, что экзекуция закончилась так быстро, и его тут же охватил жгучий стыд — испытывать удовольствие, причиняя боль, это ненормально. Бить Генри приходится для его же собственного блага. Сын должен уважать отца и подчиняться беспрекословно, как солдат командиру. Тогда жизнь будет простой и понятной. Тогда все будет правильно.       — Через десять минут завтрак будет на столе. Не задерживайся, иначе опоздаешь в школу, — крикнул Оскар, доставая из холодильника молоко.       Генри собрал все свои силы и метнулся в душ. Сунулся под ледяную воду — снять боль, прийти в себя. Вода его отрезвила. Надо найти чистую рубашку, рукав до локтя — на плече след. Нельзя, чтобы видели. Чтобы знали…       Он сунул руку за тюбиком обезболивающей мази и вспомнил, что выкинул ее позавчера, выдавив из тюбика остатки. А покупать слишком часто он не мог. Было подозрительно.       Он вздохнул, оправил воротник и вышел к завтраку. Решившись, спросил:       — Пап, ты не мог бы… заехать в аптеку? Пантенол кончился.       Оскар, не отводя глаз от бутерброда, который мазал арахисовой пастой, будничным тоном ответил:       — Хорошо, заеду после работы и куплю.       Генри закусил губу и кивнул. По искалеченной спине опять пробежала волна боли.       — Пап, я… Ты сам два дня назад сказал, что дома свинарник. Что будто хозяина нет. Что я бездельник, ни за домом следить, ни в школе заниматься, — он запнулся, боясь разозлить отца, вцепился пальцами в край стола, — что оценки дерьмо и руки из жопы… Что нормальные сыновья убирают двор и…       Он чувствовал, что опять вот-вот разревется от горькой обиды.       — Все это так, — спокойно сказал Оскар, поднимая глаза на Генри, — то, что ты начал запоминать, что я тебе говорю, и даже анализировать, это весьма похвально. Но тебе нужно научиться отслеживать взаимосвязь причины и следствия. Это пригодится тебе, когда я… Потом. Я ведь ничего не сказал тебе о том, что траву необходимо сжечь. Тебе нужно было спросить меня, что с ней делать. Это понятно?       Мальчишка послушно кивнул, не отрывая от отца мрачного взгляда глаз, в которых так и застыли прозрачные невыплаканные слезы.       — Все это для твоего же блага, Генри, — продолжал Оскар. — Когда-нибудь ты поймешь. Быть глупцом или слабаком — слишком большая роскошь в наше время.       Он взглянул на часы.       — Ты опаздываешь. Заканчивай и не забудь убрать в раковину посуду. И расчеши волосы перед тем, как идти в школу.       Оскар допил свой кофе, поставил кружку в раковину и, взяв губку, тщательно вытер крошки со стола. Стряхнув их в мусорное ведро, он внимательно оглядел стол, убедившись, что не оставил на нем ничего лишнего, и вышел из кухни. Обычно он выделял не менее часа на то, чтобы без спешки собраться на работу, но сегодня его планы были нарушены, и это заставляло его чувствовать себя крайне неуютно.