Доброе утро, Вьетнам
20 февраля 2018 г. в 22:07
Случай Оскара Бауэрса был заурядным и типичным. Его история ничем не выделялась из сотен других, ей подобных. Таких, как Оскар, было еще примерно сто двадцать пять тысяч, — именно столько народу отправилось во Вьетнам по приказу президента Джонсона, чтобы героически освободить несчастных узкоглазых из-под гнета коммунистов. Сколько из этих тысяч безымянных героев вернулось назад со слегка затянувшейся победоносной войны, Оскар не знал и не хотел знать. Какая разница, что там наврет официальная пропаганда? Майк не вернулся, Дэн не вернулся, Рич не вернулся, Сэм, Джон, Вилли… Они застряли там навсегда, брошенные гнить в чужой отравленной земле. На новом кладбище, площадь под которое щедро предоставила мэрия, надгробья стояли четкими ровными рядами, как строй перед генеральским смотром, а под красивыми блестящими табличками никого нет. Там, внизу, пустота. От них ничего не осталось, кроме сраных букв на табличках, оплаченных порядочными налогоплательщиками.
Детство и юность Оскар Бауэрс провел на окраине Дерри в старом доме, выстроенном еще его дедом, и первые годы его жизни тоже были самыми обыкновенными. Немного нервная мать, немного пьющий отец, немного не хватало денег — все, как у других добропорядочных жителей городка. Учебой он интересовался мало, но никаких проблем ни учителям, ни родителям не создавал, потому что был смышлен и обладал веселым и легким характером. Так, ничем не выделяясь среди сверстников, Оскар благополучно прожил в родном городишке восемнадцать относительно спокойных и счастливых лет. Потом были выпускной, первая крупная пьянка, первая — подаренная отцом — собственная колымага. И целый ворох грандиозных и не очень планов на жизнь, которые шумно обсуждались каждый вечер с парочкой верных друзей. И еще была Джоан. Девчонка с соседней улицы, которая постоянно мелькала где-то поблизости, не привлекая особого внимания Оскара, однажды набралась смелости и сама заговорила с ним, и через какое-то время они стали неразлучны. Довольные родители раздумывали о свадьбе — конечно, не сейчас, а только после того, как дети получат хоть какое-то образование, друзья шутя уговаривали Оскара не губить молодость и валить в колледж, а сам Оскар был влюблен по уши, счастлив и полон надежд. Жизнь представлялась ему чем-то вроде беспрерывного катания на аттракционах, мир вокруг был ярким и красочным, и можно было хоть до неба дотянуться — только руки протяни.
И тут началась война во Вьетнаме. Взволнованные голоса наперебой вещали из радиоприемников о «красной» угрозе, о планах развязать новую мировую войну, о том, как озверевшие вьетконговцы выжигают напалмом местные джунгли и режут стариков и маленьких детишек. Дерри, как и другие маленькие заштатные городишки, гудел от возмущения, захлебываясь праведным гневом. Каждый вечер мужчины собирались за кружкой пива, чтобы обсудить очередной выпуск новостей, а женщины, переделав домашние дела, шли по соседкам собирать пожертвования в пользу голодающего мирного населения Вьетнама. Вьетнам был повсюду: в выступлениях президента, в газетах, на плакатах, во всех разговорах, в мыслях у всех и каждого.
Пропаганда неплохо сработала, усмехался Оскар, вспоминая о тех наполненных предвоенной лихорадкой днях. Мечты о колледже, тачке и девочках в головах у пацанов практически в одночасье сменились патетическими размышлениями о героизме, национальной гордости и спасении невинно пострадавших. И вместо колледжа Оскар и два его лучших друга отправились на призывной пункт под нескончаемые причитания матерей и зареванной Джоан. Он успел увидеться с невестой еще пару раз, когда сбегал ночами из тренировочной летной школы. А потом его вместе с другими новобранцами отправили туда, где они мечтали оказаться — на войну.
Оскар не вспоминал о войне. Ему это было не нужно. Война была с ним постоянно. Преследовала во снах, вспыхивала в сознании наяву, так что от действительности оставалась только узкая полоска на фоне ревущего пожарища. Она гремела в ушах разрывами снарядов, визжала, надрываясь, сиреной воздушной тревоги, разламывалась в груди битым стеклом и жгла горло горьким черным дымом. Она оказалась слишком страшной. Он понял это в первый же день, когда их вышвырнули из самолета на каком-то загаженном аэродроме, где ждал потный сердитый офицер с несколькими солдатами. То, что им пришлось пережить, не имело ничего общего с фантасмагорией, радужно переливавшейся у них в головах. Боль, кровь, вонь, грязная ругань и нечеловеческая усталость, когда тебя заездили до такой степени, что ты даже сдохнуть не можешь, потому что на это не хватает сил — вот единственное, что Оскар запомнил о первых неделях своего героического вояжа в джунгли.
Но это было пустяком по сравнению с тем, что случилось, когда они оказались на передовой. Из всего отделения выжило только двое — сам Оскар и еще один заморенный очкарик, который вскоре умер в полевом госпитале от перитонита. У него некстати лопнул аппендикс, а хирурга пристрелили за пару дней до этого печального случая. Оскара перебросили в другое отделение, потом вместе с остатками этого в третье, потом в четвертое, пока он, наконец, не перестал запоминать боевых товарищей. Имена — слишком большая роскошь, когда люди вокруг мрут как мухи. Имена — это ерунда. Но Оскар так и не смог забыть их лица.
Они приходили к нему каждый раз, когда он закрывал глаза. Не засыпал, а погружался в забытье на несколько минут или часов, как повезет, потому что спать было опасно. Заснуть означало умереть, даже не поняв, что тебя больше нет, потому что твое тело разлетелось на кровавые ошметки. Когда от усталости глаза застилало пеленой, Оскар позволял себе отключиться, привалившись к ящикам с патронами, к покрытому липкой грязью борту грузовика, к израненному осколками стволу, и тогда они приходили.
Командир того, первого отделения, трагически погибшего в самом начале своей летной карьеры, неодобрительно качал простреленной навылет головой.
— Как это так, Бауэрс, все остальные мертвы, а ты вернулся целехонек.
— Я не один выжил в том бою, — шептал Оскар, с трудом разлепив пересохшие и полопавшиеся до мяса губы.
Командир сплевывал кровавой крошкой, в которую превратились его зубы, — гуки пытали его несколько часов перед тем, как пристрелить.
— Ну с очкариком все понятно, он в пекло не лез, потому что очень хотел вернуться к маме. А с тобой-то что, Ос? Неужто ты тоже спасал свою задницу, пока твои приятели живьем поджаривались? Эй, Джим, Вилли, Барти! Наш Оскар, оказывается, в штаны наложил, потому и не сдох!
Оскар встряхивал плечом, словно отгоняя надоевшую муху, и бормотал жалкие оправдания, но они никого не интересовали. Погибшие товарищи разглядывали его кто безразлично, кто презрительно, кто с брезгливым любопытством, а он сидел, скорчившись, на сырой траве и кормил москитов. Чего ради? Он давно уже перестал понимать. Зачем все это: воздушные тревоги, бесконечные дневные и ночные вылеты, обстрелы, огонь в небе, огонь на земле? Потоки лжи, лившиеся из радиоприемников, казались ему теперь чудовищной, жестокой насмешкой, словно кто-то специально отправил его в этот ад, чтобы хладнокровно наблюдать за тем, как он извивается и корчится в муках. У Оскара болела каждая косточка в теле, каждая маленькая клеточка кожи, каждый нейрон в мозгу, и со временем он научился не обращать внимания на эту боль. Она стала его привычной спутницей, и он даже был рад тому, что чувствует ее. Только так он понимал, что все еще жив.
Впрочем, через некоторое время это смутное, мучительное ощущение жизни перестало радовать Оскара и превратилось в предмет постоянного раздражения и недовольства. Он не мог понять, почему до сих пор еще не убит. Все, кто отправился с ним во Вьетнам из Дерри, уже кормили червей, в том числе и два его лучших друга. Солдаты рядом гибли пачками, от пули ли, подкошенные ли пролетавшим мимо осколком, мечась в лихорадке из-за какой-то неведомой азиатской заразы, а Оскар жил. Несколько царапин и пара-тройка глубоких, но небольших по площади ожогов, вот и все. Смерть обходила его стороной, и Оскара это бесило. Самым простым и легким выходом казалось совершить какое-нибудь безрассудство, но для этого он был слишком слаб и измучен. Страх подчинял его себе понемногу, незаметно и постепенно, и мало-помалу все существование Оскара оказалось отравлено постоянным, выматывающим чувством нависшей над головой угрозы. Теперь ко всем прочим его страданиям прибавились постоянные перепады настроения — от бешеной, почти неконтролируемой ярости до животного страха перед болью, опасностью, смертью. И перед жизнью.
Военная карьера Оскара закончилась после того, как маленький лагерь — с десяток солдат и офицеров, все, что осталось от очередного невезучего отделения, — подвергся неожиданному нападению гуков. Оскар дремал в палатке, бережно придерживая простреленную и кое-как забинтованную руку, когда снаружи послышались звуки выстрелов, а потом крики.
— Бауэрс, Оскар! Бутч! Эй, Бутч, да проснись ты! Гуки на подходе, вставай, черт тебя побери!
Вскочив на ноги, Оскар бестолково заметался среди ящиков с патронами. Крики быстро смолкли, прерываясь резко, на высокой визгливой ноте, а потом послышалась чужая речь. Нашарив в ящике гранату, Оскар сжал ее в ладони, взявшись вспотевшими пальцами за чеку.
— Давай, Бутч. Не медли, — прошептал кто-то. — Выйди и прекрати это дерьмо. Пусть оно закончится.
— Пошевеливайся, Бауэрс, — присоединился еще один голос. — У тебя вообще совесть-то есть? Их же всех перестреляли, пока ты тут дрых.
— Бауэрс струсил! Трус! Трус!
И нервы Оскара не выдержали. Он аккуратно положил гранату на утоптанную землю, чиркнул ножом по парусине и тихо, как зверь, выбрался из палатки наружу. Гуки столпились в центре лагеря — потрошили карманы мертвых солдат, ища документы. Ему удалось уйти достаточно далеко перед тем, как узкоглазые заметили дыру в полотнище и двинули по его следам. До заката Оскар несся по зарослям сломя голову, не останавливаясь даже для того, чтобы сделать глоток воды, и в каждом шорохе ему слышались треск выстрелов и короткие приказы на мяукающем языке.
Он толком и не знал, сколько проблуждал в джунглях — два дня, три, неделю, месяц или год. Надежды выжить и добраться до своих не было. Оскар угрюмо ждал смерти, как приговоренный к жестокой казни, но смерть, словно в насмешку, продолжала обходить его. Снова и снова он открывал глаза, вставал и тащился по жидкой грязи, сам не понимая, куда и зачем идет и почему не прекратит свои страдания добровольно. Никаких высоких целей, никаких мыслей о рыдающих близких, которые ждут его возвращения, никакого желания отомстить врагам. Все это тоже оказалось подлой ложью. У Оскара были только усталость и боль.
На рассвете очередного, неведомо какого по счету дня Оскар наткнулся на последнюю колонну отходившей бригады, и его подобрал всполошившийся патруль. Несколько недель он провалялся в походном лазарете, а когда вышел, его вызвали на допрос к бригадному офицеру, и Оскару несколько часов пришлось объяснять, что произошло с остатками его отделения и как он умудрился удрать от вьетконговцев. После этого видения, в которых погибшие боевые товарищи обвиняли его в трусости, стали преследовать Оскара и наяву. Его зачислили в состав бригады, выдали оружие взамен потерянного во время скитаний в джунглях и стали отправлять на мелкие вылазки в составе пехоты. Оскар держался изо всех сил, стараясь не показывать, что происходило с ним на самом деле, но это удавалось ему все хуже и хуже, и, наконец, врач заподозрил, что с ним творится что-то неладное.
— Слушай, Бауэрс, я не стану разводить с тобой сантиментов. Командующий решил отозвать часть контингента, и я могу поспособствовать тому, что ты отправишься домой до истечения срока. В деньгах, конечно, потеряешь, но зато сможешь жить дальше на гражданке, как будто ничего этого и не было.
— А если нет? — выплюнул Оскар.
— А если нет, — напрягся врач, — комиссую тебя как психа. И дома тебя вместо попоек с другими ветеранами ждет отдых в дурке, потому что наше правительство предпочитает закрывать таких, как ты, от греха подальше. Ну и чтоб лишнего не болтали.
Через месяц Оскар вернулся домой, к родителям и Джоан. И к малышу Генри, который появился на свет, пока его отец бродил по вьетнамским джунглям. Встречать Оскара сбежался весь городок, и даже родители его погибших друзей пришли, чтобы поздравить его с благополучным возвращением. А Оскар смотрел на тех, кого знал всю сознательную жизнь, на старые дома, на деревья, на весь возмутительно солнечный и жизнерадостный мир, и понимал, что ничего этого ему больше не нужно.
Он сумел взять под контроль то, что происходило с его израненным разумом, и продолжал скрывать свои мучения под маской спокойного безразличия. Звание героя вьетнамской войны дало ему возможность устроиться на теплое местечко в полиции и быстро продвинуться по службе. Родители гордились им, Джоан ликовала, а он держался изо всех сил, чтобы справиться и ничем не выдать себя. Мало-помалу Оскар установил раз и навсегда определенный распорядок дня и неуклонно его придерживался, впадая в панику и ярость, если что-то нарушало привычный ход его жизни. Видения преследовали его ночами, и он заставлял себя не спать, обходясь несколькими часами дремоты. Тишина усиливала голоса, и потому в его комнате никогда не умолкал телевизор. Громкие звуки, резкие запахи, слишком яркие цвета — все это приводило Оскара в бешенство, и он старательно избегал того, что могло угрожать его спокойствию. Лишь с одним раздражителем Оскар ничего не смог поделать. Генри.
Джоан сбежала от радостей семейной жизни, когда мальчишке было три, и все заботы по его воспитанию легли на плечи Оскара — старики к тому времени уже поумирали. Первое время он был в панике и даже собирался сдать пацана в приют, но остатки совести и привычка поступать правильно не позволили ему это сделать. Он держался из последних сил, измученный кучей новых обязанностей, постоянным писком надоедливого мальца и ежедневными нарушениями необходимого ему строгого распорядка. Генри был воплощением того, что теперь вызывало в Оскаре неимоверное отторжение, — беззащитности, доверчивости, слабости. Жизни. Со временем он нашел свой способ для того, чтобы справиться с возникшими трудностями — стал колотить сына за любую провинность и установил свод правил, которым следовало беспрекословно подчиняться.
Оскара не радовало, что приходится причинять Генри боль. Для него это было горькой необходимостью, хотя чужие страдания и успокаивали его, отвлекая от собственных. Он считал своим долгом вырастить Генри сильным и способным постоять за себя и делал все, что казалось ему необходимым, чтобы добиться своей цели. Деньги копились на счете в банке — Оскар не тратил ни цента сверх необходимого, у нотариуса давно лежало завещание, по которому все имущество Бауэрса-старшего переходило сыну, а на шестнадцатилетие Генри Бутч планировал купить ему машину. Потом будет колледж — не самый дорогой, но престижный, выпускной, работа… На этом Оскар считал свой отцовский долг выполненным. Он поставит Генри на ноги и выведет его в самостоятельную жизнь.
А дальше можно будет, наконец, перестать бороться.