Хранителей назначают на земле

Il sole mi sembra spento  Abbracciami con la mente  Smarrita senza di te  Dimmi che ci sei e ci crederò  Musica sei  Adagio...

      Говорят, ангелов видят лишь избранные. За свою жизнь я видел двоих. Одасаку. Мой дорогой друг.       Я никогда не писал предсмертных писем. Сколько бы раз мои руки ни топили меня самого в этом омуте, я никогда не прощался ни с кем, никогда не верил, что это кому-то нужно. Я и сейчас не верю, что таковые есть среди живых. Все дорогие мне люди давно ушли по другую сторону баррикад. Или почти все. Но всё же именно сейчас я испытываю острую нужду проститься с кем-нибудь.       Твоё письмо так и осталось без ответа. Оно затерялось во времени, будто ожидало своего часа, а я не знал даже о его существовании, и вот оно нашло своего адресата. Только горечи в нём больше, чем радости от возможности услышать пронесенный через года твой голос, что не давал мне уснуть очень долго после твоего ухода. Однако письма нехорошо оставлять без ответа. Особенно письма близких друзей.       Наверное, это странно — писать покойнику. Но если покойнику пишет покойник, это уже не так странно, ты не находишь? Писать живым мне смысла нет, среди них нет тех, кто бы действительно нуждался в моём окончательном «прощайте». Они всего лишь лица, бесцветные фотокарточки на страницах моей никчемной биографии, и очень скоро забудут обо мне.       Я не уверен, должен ли сказать тебе «прощай» или «здравствуй». Наверное, при благополучном исходе первое родит, в конце концов, второе. А о неблагополучном лучше и не задумываться...       Знаешь, мне всё ещё не даёт покоя один вопрос. Зачем... Зачем ты вплел его в эту историю? Зачем зародил надежду во мне? Это было жестоко, и ты никогда не был настолько жесток. Ни когда убивал людей по заказу, ни когда уничтожал одного за другим солдат Мимика. Ты сам был словно ангел, но неужели ангелы, когда падают, утягивают за собой других? Ты отдал ему свои крылья, но принесли ли они ему счастье?       Если бы ты только знал... Если бы ты мог видеть его глаза моими глазами, ты бы понял, почему я впервые тебя осуждаю. Эти потухшие глаза... я не могу о них не думать. Я не могу не сравнивать их с твоими в тот самый день.       Он сжимал пистолет в пальцах так твердо, будто делал это каждый день на протяжении нескольких лет. Когда я попытался помочь ему, он лишь мотнул головой, вынуждая меня отстраниться. Человек, что стоял перед ним на коленях, сначала униженно умолял отпустить его, не рискуя в моем присутствии совершить ещё одну попытку побега, а потом разразился мерзкой бранью, осыпая его ругательствами и загнанно бегая глазами по разгромленной в недавней борьбе комнате.       Лицо Рампо-сана оставалось неподвижным, подобно гипсовой маске, и признаюсь — оно напугало меня в тот момент. Казалось, я не знаю его. Не такого. И никогда не мог предположить, что однажды он станет таким. Он не был тем, кому нечего терять и кто не видит смысла в собственной жизни. Он не был и тем, кто потерял всё и для кого утратило смысл будущее. Но он был тем, кто хотел сохранить то, что ещё не потеряно. И он видел смысл будущего в собственной смерти.       Его голос был ровным и жестким, с ноткой металла, от которой становилось не по себе, и ни разу не дрогнул, пока он, направляя дуло прямо в лоб своей жертве, произносил слова приговора. Я наблюдал, стоя в тени, и понимал слишком хорошо, что он видел в этих крысиных запуганных и сверкающих исступленной злобой глазах. Он видел в них свою ошибку, и он ненавидел в них самого себя.       Выстрелы были почти неслышными благодаря глушителю, он даже не моргнул ни на одном из трёх, последовавших непрерывно один за другим. Когда его рука опустилась, я подошел, чтобы поддержать его — он откинулся спиной на мою грудь и замер, склонив голову к плечу. Я чувствовал, как бьется его сердце — висок отчаянно пульсировал, когда я провел ладонью успокаивающе по растрепанным взмокшим волосам, но глаза ничего не выражали, будто были совсем пусты. Правая глазница его жертвы зияла чернеющей раной, вторая пуля пришлась в лоб, а последняя - в сердце. Меня передернуло, по спине прошел неприятный холодок, а пальцы невольно коснулись его левой щеки. «Это так раздражает, — сказал он, убирая мою руку и вкладывая в неё оружие. — Мне казалось, я смотрю в зеркало. И меня так раздражало то, что я могу теперь видеть лишь одним глазом».       Это было страшно, Одасаку. И этот кошмар продолжается до сих пор. Я боюсь, и я хочу наконец покончить с этим для себя и для него. Хочу проснуться и больше никогда не видеть снов.       Не знаю, что там, за гранью. Возможно, там нет ничего, нет тебя, и меня не будет. Но лучше не быть, чем быть и метаться в нескончаемой агонии, безвозвратно затерявшись в мире, которым правят несбыточные мечты.       Я больше не буду мечтать, ни о смерти, и о встрече с тобой. С меня достаточно. Я отдамся на волю его крыльев и буду надеяться, что он окажется хорошим проводником. Ангелы бывают разными. Быть может, хранитель и ангел смерти это одно и то же существо.       Прощай, Одасаку. Я был не очень хорошим другом. Но я, как верный апостол, старался следовать твоим заповедям до конца. Поэтому...       Прощай. И возможно, до встречи.       Искренне твой,       Неполноценный человек       Говорят, ангелы живут на небесах. Это обман. Ангелы живут среди нас и марают ноги о грязь земных дорог.       Над Йокогамским Маяком только начинал заниматься рассвет. Рваными клочьями темное небо расползалось по кромкам едва ощутимых просветов, а внизу теряющий свою таинственность город неторопливо гасил ночные огни. Дазай отложил ручку и, не перечитывая написанного, сложил в несколько раз измятый на колене лист бумаги. Для него уже был заготовлен конверт, потрепанный временем и хранящий в себе начало посмертной переписки.       Подрагивающими на холодном ветру пальцами эспер загнул изорванный уголок и, подписав ещё пару слов на самом конверте, опустил его осторожно во внутренний карман своего плаща, тут же запахивая его полы и зябко поежившись. Спиной он чувствовал тепло чужого тела. Рампо расположился сзади, опираясь на него удобно, и тоже заканчивал своё послание. Вот уже час с тех пор, как они попали на крышу Yokohama Landmark Tower, от него не было слышно ни слова, и казалось, он окончательно замкнулся в себе.       Осаму и раньше с толикой трепета поглядывал на эту вытянувшуюся к небу над другими домами высотку. С неё открывался потрясающий вид на город, его окрестности, залив и горы. С неё было страшно смотреть вниз, но стоило это сделать, как замирало дыхание и уже было невозможно отвести глаз. Сейчас виднелись лишь смутные очертания той невероятной картины, ради которой люди приходили сюда каждый день, но очень скоро этот вид должен был расцвести теплыми мазками ярких красок новой зари, и Дазай неосознанно ждал именно этого момента, подняв глаза к расцветающему призраками солнца небу и на некоторое время выпадая из реальности. — Пора, — голос великого детектива вырвал его из спокойного забытья, заставляя нервно одернуться. Он почувствовал шевеление, когда Рампо стал подниматься на ноги, и нехотя встал следом, отряхивая одежду и поворачиваясь лицом к своему спутнику.       Эдогава был бледен. Боль ещё не вернулась, но он знал, что морфия больше нет, и обманывать его было бы бесполезно. Вот-вот эффект от последней введённой дозы должен был пройти, и Дазай понимал, что меньше всего Рампо хотелось уйти в этих адских муках. Впервые Осаму не пытался прикрываться улыбкой, не обманывал ни себя, ни стоящего напротив человека. Впервые он был самим собой, заглядывая себе в глаза в отражении чужих, и видел всё то, от чего бежал всю свою жизнь. Исковерканная душа и обуглившееся сердце, прóклятые надежды и рассыпавшиеся мечты — ему было страшно заглянуть в это зеркало, но, заглянув, он уже не мог отступить от края. На него смотрела бездна, и в неё хотелось безвозвратно упасть. — Рампо-сан, я хотел... — его голос дрогнул, и он так и не смог закончить фразу. Эдогава молча мотнул головой, и на губах его появилась тонкая ниточка светлой улыбки, впервые показавшейся Дазаю чем-то знакомым и родным. Уголки губ мелко подрагивали, но вскоре, дернувшись, поднялись выше. Растрепанная макушка встрепенулась, кончик носа вздернулся задорно вверх, а глаза сощурились, словно у кошки, пригретой лучами весеннего солнца. На осунувшееся лицо витражной акварелью легли ало-персиковые переливы, скрывая его нездоровый цвет. — Идём же, — у бывшего мафиози что-то ощутимо сжалось в груди, стоило почувствовать неожиданно теплое прикосновение чужой ладони к своей ледяной. Его ангел мягко и ненавязчиво тянул его за собой, и глаза его сверкали в красках рассвета детской беззаботной веселостью, от которой горло сдавливал изнутри подступающий ком. — Я не прекрасная дама, но это ведь уже не важно, верно? — Да, верно, — вымученно усмехнувшись, Дазай шагнул ближе, краем глаза улавливая поднимающийся занавес ночи, открывший вид, от которого захотелось зажмуриться — слишком красиво, и отвратительно до тошноты. — Вы намного лучше любой прекрасной дамы, Рампо-сан.       Здесь, на высшем пике, под небом, которое будто сходило с ума спросонья, на грани между двумя безднами ему вдруг показалось, что это происходит с ним впервые. Впервые подрагивают колени от волнения, а голос срывается на осипший хрип, впервые охватывают эйфория и трепет перед тем, что должно произойти, стоит ему ступить в манящую пустоту, отдавшись на волю неумолимой силе притяжения.       Столько раз он погружался в вязкую непроглядную мглу, бросаясь в отчаянии к верёвке, лезвию, воде или яду. И эта мгла ничем не отличалась от той, что жила все эти годы внутри. Лишь сладкий с горчинкой обман, наркотик, желание забыться — это была его агония, — но сейчас, подставив лицо рождающемуся солнцу, он вдруг ощутил в неконтролируемом испуге, как мрак этот расступается под напором переливчатого света, окаймившего лицо напротив алым ореолом. И он поверил этой улыбке, невольно улыбаясь в ответ. — Тогда давай сделаем это, — голос Рампо звучал загадочно и интригующе, будто тот предлагал сыграть в игру. Они были детьми и ловили бабочек над обрывом, и это было самым глупым и чарующим сравнением, которое только могло прийти в голову обоим. Эдогава отступил назад ещё на один крохотный шаг, остановившись на самом краю и не отрывая взгляда от спутника. Его шёпот слился с холодным ветром, будто сорванное из крыла птицы перо, а обе руки крепко сжали ладони Осаму, потянув того на себя. — Сейчас.       То, что произошло дальше, напомнило Дазаю танец, хоть и заняло лишь пару коротких мгновений. Каблук на угол крыши, а корпус назад — поворот, и вот уже они меняются местами, а бывший мафиози заключает детектива в крепкие объятия, успевая бросить только беглое «Держитесь» за миг до сильного толчка ногой от твердой поверхности. На одну секунду, показавшуюся вечной, они словно зависли в воздухе, заглядывая друг другу в глаза и видя в них нечто совершенно новое. Ни доли испуга, лишь улыбки и последовавшее за ними удивление. Их ожидало всего несколько секунд полёта в вечность, и отсчёт неосознанно затикал у каждого в голове. 13...       Пальцы Рампо крепко стиснули ткань плаща за спиной Дазая, и он боялся сознаться, что ему было страшно посмотреть вниз. Воздух окутал тело холодным жёстким коконом, а сердце сорвалось на бешеный ритм, отстукивая гулом в ушах.       Скажи мне теперь... 11...       Осаму думал, что это похоже на погружение в воду, только сейчас он с головой окунался в свет, его потоки и волны. Они захлестывали и принимали в свои объятия, вырывая тьму из его сознания и оставляя его обнаженным без всего того вороха масок, что теперь вдруг потеряли свою власть над его душой.       Вы хотели что-то спросить? 9...       Эдогава забыл, как дышать. Тело теряло контроль на контрасте ледяного ветра и теплоты объятий. Мысли замерли во времени и пространстве, становясь ясными как никогда, и он сам будто тонул в неожиданно охватившем его восторгом и трепетом осознании полёта. Он летел, и понимал, что мечтал об этом миге свободы всю жизнь.       Какого цвета мои крылья? 7...       Дазай почти не чувствовал рук, но неосознанно лишь сильнее прижимал к себе хрупкое тело великого детектива. Его неожиданно охватило чувство невесомости и ликования. Над ним разверзалось небо, красивее которого он никогда в своей жизни не видел — нежно-зефирные переливы мешались с пламенеющими огненно-ярко размашистыми взмахами кисти. Огромное перьевое облако разлилось и зашелестело на ветру, окуная чистые пенистые изгибы в кровавый небесный отвар. И от всего этого великолепия было уже невозможно очнуться, оно до мурашек пронзало его насквозь.       Алые, словно лепестки небесной лилии... 5...       Зеленые глаза сверкали в первых лучах солнца, будто преломленная гладь моря, ослепляя и завораживая. Но что-то в них неуловимо тревожило и пугало. Легкая блеклая искорка грусти, взгляд, после которого отворачиваются и уходят навсегда. Осаму почувствовал, как ослабели резко чужие пальцы, просившие доселе не отпускать, и сердце отчетливо пропустило удар.       Наконец-то ты видишь... 4...       Он дернулся будто во сне, резко, отчаянно, пытаясь проснуться, вскинул руку вперед, срывая голос на оглушительном крике. Пальцы беспомощно и судорожно ухватились за пустоту, а воздух ударил в грудь хрипом и неожиданно пронзившей болью. В его глазах вспышкой отразился и резко потух детский сжигающий лёгкие страх. Из разжатой ладони выскользнул и взвился вверх красной змейкой лепесток ликориса, теряясь среди вихря своих собратьев. Алые искорки уносились к расправившему крылья далекому небу, заполняя этим безумным зрелищем сознание, воспаленное новым приступом агонии, куда более страшной, чем все пережитые прежде. Ощущение оберегающей глубины исчезло, он неумолимо падал к земле, путаясь в смятых полах плаща и задыхаясь от нахлынувших слёз. Кровавые зеркала вновь обступили его плотной осуждающей толпой, из их круга выхода не было. 3... 2... 1...       Рампо-сан! Вы обещали быть рядом до конца...       Говорят, у ангелов белоснежные птичьи крылья. Но палитра птичьих крыльев столь велика. Глупо останавливаться на белом, ведь его проще всего запятнать.       В Агенстве было тихо. Наверное, никто не помнил такой тишины в этих стенах уже давно, и вряд ли сейчас вспоминал. Мониторы компьютеров стояли неподвижными черными зеркалами, бумаги нетронутыми лежали на столах, а сами обитатели офиса замерли подобно статуям каждый на своем месте. Всё в этом помещении притихло и боялось шелохнуться. Из-за двери слышался непривычно приглушенный голос Доппо. Когда он, закончив телефонный разговор, вошел в комнату, все взгляды нерешительно и напряженно обратились к нему. Он был вынужден встретить эту вопросительную атаку лицом к лицу, и ему явно давалось это непросто. — Куникида-сан? — первым робкий голос подал Кенджи. Он сидел, сложив пальцы в замок на столешнице, и смотрел на старшего коллегу исподлобья пристыженно и загнанно. Это было бы странно, если бы не атмосфера общего смятения, но такие виноватые, прибитые тяжелыми мыслями взгляды были абсолютно у всех людей в этой комнате.       Заместитель Директора молча опустил глаза и подошел к своему столу, растерянным жестом опуская на его край телефон. Собраться с духом было исключительно сложно. — Рампо-сан... — он начал было, но в горле сразу запершило, сбивая с мысли, и он смог продолжить, лишь прокашлявшись и прикрыв веки, будто это могло защитить от направленного на него сейчас излишнего внимания. — Врач сказал, что сердце остановилось за пару секунд до столкновения с землей. Но церемонию прощания придется проводить с закрытым гробом. Тело... приняло на себя основной удар, — он ожидал услышать или уловить какую-то реакцию, но никто не шелохнулся и не издал ни звука, лишь после мучительной паузы из дальнего конца офиса к нему тихо обратилась Йосано. Она стояла спиной ко всем и смотрела в окно. Безупречная осанка подчеркивала стойкость, руки были скрещены на груди, но лица своего она никому не позволяла увидеть. — А второй?       Все взгляды вновь сосредоточились в одной точке, будто наэлектризованные. Доппо ожидал этого вопроса, и, успев к тому времени снять с переносицы очки, чтобы протереть их больше на нервном импульсе, теперь непроизвольно стиснул пальцы на затрещавших дужках, в конечном счете разбавляя тишину звучным треском ломающейся оправы. — Жив, — выдавил он почти сквозь зубы, роняя на пол выпавшие квадратные стёкла. — Я не знаю, как это возможно, однако, я бы не назвал это везением. Господин Директор сказал, что он в реанимации, но, по словам врачей, уже вряд ли очнется. Либо это... будет уже не жизнь. И всё же я не понимаю...       Договорить он не смог. Проведя по лицу ладонью, детектив почти упал в свое рабочее кресло и обхватил ладонями голову. Он боролся с внутренней яростью, но ровно настолько, чтобы её присутствие могло заглушить все остальные чувства непробиваемой стеной. Все молча склонили головы. В бликующем отражении на залитом солнцем оконном стекле можно было уловить искусанные беззвучно до кровавых ранок губы Акико и её наполненные слезами глаза.       Роса, опавшая с травинки; капля дождя, сорвавшаяся с края зонта; солёная пыль, стекающая с ресниц — всё это просто вода, о причинах её появления задумываться нет смысла, она есть, и этого достаточно, чтобы придавать ей значение. Осаму Дазай плакал всего дважды в жизни — и оба раза виной тому были ангелы, предавшие его. Он до сих пор чувствует фантомную влажность щек и саднящую боль в глазах, его горло всё ещё предательски сдавливает подступающий только сильнее комок. Но вот незадача — на самом деле, он не может всего этого чувствовать. Его разбитое вдребезги тело лежит на одной из коек реанимации, всё испещренное трубками и проводами, а он, невидимый никому, стоит рядом и безучастно смотрит на себя, ощущая лишь отвращение и пустоту.       Он отчетливо помнит момент, когда впервые увидел себя со стороны. Вокруг были люди, много людей, столпившихся около лужи крови, и он был в центре этой гудящей массы, не похожий сам на себя. Тогда он отвёл глаза, не желая видеть. Видеть не свое изуродованное тело, а то, что было под ним. Несуществующее ощущение подступающей тошноты охватило тогда обретшее неуловимую для других форму сознание, и с тех пор он уже не мог выбросить этой отвратительной картины из мыслей.       «Простите, что Вам пришлось это видеть», - вполне очевидно, что неподвижная фигура Фукудзавы, застывшая сейчас у его незавидного ложа, не уловит ни слова, однако Дазая это не смущает. По сути, ему уже всё равно. Всё, о чём он может думать, это адские цветы, навязчивым видением маячащие перед мысленным взором, и улыбчивый взгляд изумрудно-зеленых глаз, от которого душу пронзает вполне физическая невыносимая боль.       Какой непростительный самообман, какая печальная самонадеянность. Он готов смеяться себе в лицо, и даже без всяких метафор. Смеяться истерично, нервно и надрывно, воображая, как от этого смеха разрываются в ошметки несуществующие лёгкие и сотрясается сама Преисподняя, если она вообще существует. Он согласен испытать каждое мгновение сожжения заживо, чувствуя душой последние судороги тела, лишь бы избавиться от этой бесполезной мерзкой субстанции, не позволяющей ему обрести наконец долгожданный покой. И он с благодарностью, печальной и безграничной, наблюдает за тем, как недрогнувшая рука истинного самурая извлекает короткий сверкающий клинок своего верного танто, медленно занося его над кажущейся сейчас такой чужой и отталкивающей собственной грудью. — Не дай ему успеть, ты можешь уйти сам.       Сначала Дазаю кажется, что всё это игры его истерзанного отчаянием сознания, и оно издевается, подбрасывая в мысли капельку ужасной отравы. Но полупрозрачная фигура Рампо, возникшая рядом подобно миражу, одним своим появлением рушит его гипотезу. Эдогава пронзительным взглядом смотрит перед собой, и Осаму становится не по себе, когда он представляет эту картину его глазами. В этот момент Фукудзава склоняется к его почти неузнаваемому теперь лицу, приставляя остриё кинжала точно к области сердца. — Я не отпустил Вашу руку до конца, Рампо-сан. — Нет, Дазай, ты отпустил её в последний момент. Иначе бы мы здесь не стояли.       Бывший мафиози кривится в вымученной усмешке, понимая, что терзавший его всё это время упрек только что обернулся против него же. Великий детектив с заметным трудом отрывается от того, что происходит перед его глазами, и становится напротив Осаму, протягивая ему ладонь, но в ответ получает только корящий утративший доверие и вспыхнувшую когда-то так ярко надежду взгляд. Пальцы Рампо едва не касаются его ладони, но замирают на полпути, не желая принуждать. Его голос звучит мягко и незнакомо, но одновременно слишком маняще, так, что теряется чувство времени, а наполнивший мысли хаос постепенно сменяется осмыслением. — Знаешь, когда я встретил его там, на мосту, я подумал о его глазах. Что они говорили мне? В них было так спокойно и грустно купаться. Хотелось остановиться и не отпускать этот момент, будто вернулся в детство и чья-то заботливая рука укачивает тебя в колыбели. Когда я увидел твой взгляд сегодня утром, я вдруг всё понял, и мне стало так хорошо и тепло. Я больше не боялся того, что должно было произойти. Я знал наверняка, что всё это было правильно. Подумай только, вспомни, загляни в них ещё раз. Здесь всё, что ты так долго искал, — он делает шаг навстречу, и на его лице появляется слабая светлая и такая живая улыбка, от которой замерло бы дыхание, если бы Дазай был уверен, что способен дышать. Это наваждение, но он не хочет больше оставаться здесь, и стоит коснуться протянутой руки, которая так и говорит безмолвно «Идем со мной», и всё кругом становится блеклым, как в тумане. Реальность рассыпается разбитыми осколками кривого отражения, а пепел забытого собственного имени уносит легкий прохладный ветерок. В нём сотни потерянных судеб, и своя, более не тяготящая, растворившаяся на границе миров. И где-то рядом всё ещё звучит знакомый приятный голос, после которого наступает полная тишина. — Какого цвета глаза у твоей смерти?       По медицинскому монитору однообразно и на единой чистой ноте тянулась непрерывная ровная полоса. Фукудзава выпрямился, пряча в полах одежды незапятнанный танто, и двинулся к выходу, чтобы успеть покинуть помещение до прихода врачей. За мгновение до того, как рука его уже собиралась покончить со всем, он уловил краем глаза странную игру света, и до сих пор не мог для себя решить точно, было ли это мимолетным видением или же он действительно поймал в последний раз виноватый теплый взгляд сегодня так больно ранившего его уже немолодое сердце несносного мальчишки, без которого теперь всё вокруг показалось резко померкшим. Он видел, как Рампо плачет лишь дважды в жизни. Третий раз был дарован сейчас.       Говорят, нет ничего чище ангельских слёз. И с этим я бы не смог поспорить.