Хранителей назначают на земле

Se sai come trovarmi  Se sai dove cercarmi  Abbracciami con la mente  Il sole mi sembra spento  Accendi il tuo nome in cielo  Dimmi che ci sei  Quello che vorrei  Vivere in te...

      Всё, что я люблю...       Выстрел. Всего один, но такой оглушительный, что Дазаю всерьез кажется, что он вовсе не спит. Преломленный радужный свет ложится причудливо на облака тумана, расползающегося кругом. Выстраиваемые им узоры очень напоминают рассыпавшийся крупными осколками витраж. Пожалуй, это единственный источник света в абсолютной темноте. Туман расступается замедленно-быстро, спиралевидными кольцами уходя в бесконечность, и Осаму заранее ощущает странную сильную тревогу, которая часто посещает его в сновидениях подобного рода. Смутных. Непонятных. Пугающих.       Как любой человек, он боится неизвестности. Сталкиваясь с ней раз за разом в дебрях своего сознания, он ощущает, что загнан в ловушку, из которой выхода нет. В попытках выбраться, он отчаянно отрекается от дара, равного для него проклятью — жизнь становится клеткой, чьи прутья не ржавеют от воды, их не перережешь ничем и ничем не разобъешь. Они слишком прочные, именно ему досталась эта бракованная темница, именно он не может докричаться до тюремщика, и уж тем более до палача, хотя готов был бы молиться ему как богу.       Так не ему ли сейчас чувствовать этот фантомный ужас перед тем, что ещё так опасно укрыто от взора? Всего лишь сон — он сколько угодно может потом повторять это, проснувшись утром в холодном поту, но сейчас его иллюзорное тело вынуждено воспринимать всё происходящее всерьез.       Глаза — если бы они могли не видеть. Но теперь уже он не может заставить себя отвести взгляд. Туман будто уносит в стороны ветром, прочь от траектории выпущенной пули. Лишь спустя мгновение, когда рука сильно вздрагивает, Осаму замечает в ней пистолет. Она всё ещё вытянута перед собой, направленная неведомо кем. Но он не хотел этого делать, даже не видел, в кого стреляет. Он не хотел...       Собственный голос звучит неестественно, будто он им не владеет. Из горла вырывается сдавленный крик, и, роняя оружие, он спотыкается, отступая назад. Холод только в этот момент пронзает голые ступни, каменный пол расплывается ручейками свежей крови. Как только она касается кожи, становится теплее, и его подташнивает от мысли, что в нее «приятно» наступать. — Дазай?..       Лучше бы ему не слышать этот голос. Глаза болят от того, как широко он их распахивает. Не в силах выдавить из себя хоть слово, он быстро начинает мотать головой, будто отрицая сам факт своей причастности. Как жалок он сейчас, когда не владеет сам собой. Все маски перепутались, а он забыл, как улыбаться. Забыл, как быть бесстрастным и безразличным. Это выше его сил.       Насыщенно-изумрудный глаз взирает на него вопросительно и пусто — такими стеклянными глаза бывают разве что у кукол. Прежде чем блуждающий свет позволяет рассмотреть зияющую черноту раны на месте второго, чья-то ладонь осторожно её прикрывает, и детектива пробирает сильная дрожь. — Подожди... ещё немного... Дазай, — Рампо говорит так, будто не чувствует боли, но голос его слаб. За его спиной возвышается тенью фигура Сакуноске, но Осаму снова не может различить его лица, черты будто намеренно каждый раз скрывает полумрак.       Из-под широкой ладони мужчины стекает струями кровь, огибая бледную щеку Эдогавы. Когда одна из капель достигает губ, они мелко дергаются, изгибаясь в вымученной улыбке, и шепчут умоляюще ласково. — Только не убегай...       Но он уже не может остановиться. Поскальзываясь и каждый раз чуть не падая в красное вязкое море, Дазай бежит, не зная, куда, будто его что-то неумолимо преследует и вот-вот ухватит за рукав. Он сам не понимает, как оказывается в лабиринте из бесконечных зеркал, оставляя на блестящей поверхности кровавые отпечатки пальцев и ладоней. Это пугает его только больше, доводит до безумия.       «Не может быть столько крови, откуда она, я ничего не делал, оставьте меня в покое!», — тысячи отражений глядят на него полными ужаса глазами, а с рук никак не хотят отчищаться кровавые пятна. Выхода нет. Он вертится, путаясь в полах плаща, бьется о зеркальные стены как попавший под колпак лампы мотылек и всё ещё различает шепот у себя в голове, который просит остановиться. Ничто не может его заглушить, даже собственные мольбы, которые никак не удается выпустить на свободу — рот открывается и закрывается, беззвучно, как у рыбы, вытащенной из воды на воздух. — Я не хотел... — всё, что он может выдавить, сипло, хватаясь за горло и пачкая кровью бинты.       Через мгновение, содрогаясь всем телом от неожиданности, он резко оборачивается, уловив движение в одном из зеркал, и замирает, вжимаясь спиной в твердую поверхность позади. Убедить себя в том, что Рампо лишь видение, никак бы не вышло, он слишком запутался, заблудился в череде отвратительных невозможных образов. На этот раз левый глаз великого детектива закрывает повязка, и Осаму сглатывает нервно, хватается руками за холодное зеркало у себя за спиной — ему кажется всего на долю секунды, что он смотрит в очередное искаженное отражение, узнавая в нем себя четыре года назад.       Белая ткань быстро пропитывается красным, кровь стекает по улыбающемуся холодно лицу. Эдогава тянет к нему руку, но не двигается с места, шатается, еле держась на ногах. На ладони лежит пистолет, тот самый, что Дазай не так давно выкинул, и в его голове вновь раздается тот выстрел, с которого всё началось. Ноги подкашиваются, но он не падает, отвлеченный голосом, таким сейчас далеким и чужим. — У меня осталось слишком мало времени. Слишком мало, — Рампо досадливо качает головой, во взгляде читается грусть, а рука продолжает тянуться к Осаму. Всего лишь шага хватает, чтобы он потерял опору. Бывший мафиози дергается, но с места не сходит — Одасаку снова возникает будто призрак, подхватывая хрупкое тело великого детектива, когда тот уже летит, обессилев, на пол. Последнее, что слышит Дазай от обмякшего безжизненно на руках у его покойного друга Эдогавы, заставляет его почувствовать вполне отчетливое болезненное покалывание в груди. — Потерпи ещё немного, совсем чуть-чуть. И ни за что не отпускай мою руку, ни за что не отпускай...       Улыбка до последнего остается на уже с трудом двигающихся губах. Голова будто птичья, падает набок, замирая неестественно, словно перерезали какую-то невидимую ниточку, на которой она держалась. Осаму делает судорожный глоток воздуха, и в этот момент впервые его глаза встречаются с сияющими лазурью глазами Оды. Он чувствует, что задыхается, в горле застревают слова. За все эти годы с самого дня смерти Сакуноске, сколько бы тот ни являлся Дазаю во снах, их взгляды ни разу не пересекались, как бы этого ни желал бывший Главарь Мафии. Он думал, что только в этом и есть спасение, в этих глазах, которые он так боялся забыть, которые были последней драгоценностью прогнившей памяти. Но от этого взгляда сейчас становится только хуже — в нем нет жизни, он пробирает холодом насквозь. И невольно всё сознание увязает в отчаянии, как ноги в лужах крови, а по щекам стекают обжигающе слезы. Он будто понимает заранее, что сейчас произойдет. — Постой, ты не можешь... — шепот постепенно переходит в крик, когда Осаму срывается с места и пытается ухватить призрак за руку. Тот всего лишь делает шаг назад, проходя сквозь поверхность зеркала и растворяясь за ним в серой дымке. Даже кончик пальца не успевает коснуться рукава. — Ты не можешь так со мной поступить! Одасаку, верни его!       Ощущение того, как он скребет ногтями по твердой поверхности зеркала, отражающего теперь только его искаженное гневом лицо, неприятно до омерзения, но он не может остановиться, в исступлении бьет кулаками в стекло, пока кожа не начинает скользить по крупными осыпающимся осколкам, оставляя за собой тёмные следы. Из груди вырываются неконтролируемые рыдания, а он всё пытается разглядеть хоть в одном из осколков силуэты исчезнувших образов или хотя бы блеск лазурных глаз. — Зачем ты дал мне надежду, если теперь отнимаешь её?! Рампо-сан! Рампо-сан, где Вы?! Не оставляйте меня одного!       Вокруг меркнет последний свет. В абсолютном мраке Дазай продолжает шарить руками, натыкаясь на стены и желая сейчас лишь об одном — чтобы весь этот кошмар наконец закончился. Здесь больше ничего не остается, кроме темноты и его дрожащего голоса, но даже он замолкает, когда приходит осознание, убивающее в нем последнюю яркую искру эмоций — его никто не слышит, этот мир так же пуст, как его душа, из нее снова вырвали всё, что могло напоминать проблеск жизни. В абсолютной тишине он в третий раз слышит тот же самый оглушительный звук — выстрел, застревающий надолго эхом в голове.       ...всё, что мне дорого...       Он проснулся резко, подскочив с футона, тяжело дыша и бегая ещё невидящим взглядом по комнате. Этот мир по-прежнему был для него погружен в вязкий омерзительный мрак, но секунда за секундой видения стали растворяться, уступая место солнечным зайчикам, облепившим стены и забравшимся под прикрывшую взмокший лоб ладонь. Дазай недовольно сощурился и выдохнул чуть спокойнее, устало застыв взглядом на вибрирующем телефоне. Конечно же он проспал, и конечно же ему влетит, но осознание этого мало способствовало скорости, с которой он собирался на работу этим утром. Впрочем, оно ничем не отличалось от тысяч других.       Разве что в этот раз среди множества звонков и сообщений на мобильном не было ни одного от Рампо. Только его сообщения Осаму никогда не стирал сразу, зная, что в них обязательно найдется нечто забавное. Медленно поглощая уже вторую чашку нелюбимого кофе, он с усмешкой вспоминал, как в последний раз, когда он опоздал на работу, от Эдогавы пришло послание, моментально поднявшее ему настроение, которое грозило уже перерасти в очередное срочное паломничество к ближайшему водоему.       «Браво, маэстро. Куникида спугнул криками клиентов. Ещё немного терпения, и он порвет в клочья свой Идеал», - всего лишь пара строчек. В них не было упрека, не было требований или просьб поспешить на работу, не было взволнованных вопросов о том, не случилось ли чего-то. Рампо отметал все формальности, переходя к главному, он ухватывался за простую суть и делился ею с Дазаем. Здесь была ирония, капля сарказма и важное и видимое только самому Осаму: «Я с тобой за одно».       Неохотно, он всё же начал признавать — это стало чем-то необходимым, и сейчас этого очень не хватало. Но вот уже больше месяца Эдогава держался подальше от телефонов и ноутбуков, ссылаясь на частые головные боли. На настороженные вопросы бывшего мафиози он отвечал ничего не значащим словом «пустяк», отмахивался и с широкой улыбкой нагло лез в чужой карман в поисках прибереженных для него конфет. Осаму чувствовал неладное, и Рампо точно знал, что его так просто не провести. Других — легче легкого, но только не этого человека. Однако их гармонично сочетавшиеся ранее умы сейчас находили нить разлада, и тянулась она от великого детектива.       Всё ча­ще он про­падал, пред­по­читая оди­ночес­тво. Не так давно не проходило и дня, чтобы они вместе не шатались по улицам в поисках приключений или не сидели бы дома за бурной беседой в компании стаканчика виски для одного и горстки разнообразных сладостей для второго. Эдогава будто присмирел, стал тише, меньше смеялся и начал постепенно замыкаться в себе. Его что-то словно тяготило, не давало покоя, преследовало. Он стал рассеянным и мог, задумавшись, потерять ни с того ни с сего равновесие, отшучиваясь затем как-то неловко и угловато. То и дело можно было уловить чужеродные нездоровые искорки в его поблекших глазах.       От Дазая не ускользал ни единый намек на изменение, мысли об этом не давали покоя, но ответа он не находил. Возможно, не хотел находить, догадки и вовсе стараясь запихнуть подальше вглубь подсознания. Наверное поэтому так часто теперь он видел кошмары, не высыпаясь по ночам и встречая утро с давящим чувством в груди. Если бы он только мог не доверять своей интуиции, но она подводила его слишком редко. Он бы даже сказал «почти никогда».       В офисе Осаму появился только в середине рабочего дня, принеся с собой суету и бессмысленный веселый треп, к которому уже давно все здесь привыкли. Будь тут Куникида, он бы точно не избежал заслуженных оплеух, но Доппо, очевидно, отправился к директору, а все остальные достаточно тихо занимались сейчас своими делами. Обычные будни Вооруженного Детективного Агентства, вроде бы уже такого родного, и все-таки чуждого «Неполноценному», как, собственно, и всё в этом мире. — Рампо-сан ушел на задание? — он сразу подметил, что рабочее место великого детектива пустовало, но пакетики сладостей были привычно разложены на стопках бумаг. — Нет, он где-то здесь, недавно вышел, ещё чуть не упал. Кажется, ему сегодня нездоровится, — Ацуши поднял страдальческое лицо от стопки отчетов. Похоже, единственное, чего ему сейчас хотелось, так это скорее от них избавиться. — Вы не поможете мне, Дазай-сан? Куникида-сан был так зол, что заставил меня заниматься и Вашими документами, но тут так много... Дазай-сан, куда Вы?       Осаму его уже не слушал, лишь рассеянно ответил на приветственный жест Джуничиро и поспешно выскочил в коридор. Головокружение — несомненно, это снова было оно. Невольно он опять начал натыкаться на воспоминания о всех странностях, касавшихся Эдогавы за последнее время. Нахмурившись, детектив опустил руки в карманы и неторопливо двинулся по длинному узкому помещению, будто раздумывая, стоит ли его искать.       Что бы сделал сам Рампо, веди себя Дазай так же, как он сейчас? Скорее всего, очень быстро бы раскусил его истинные мотивы и уж тем более причину происходящего. Что-то было не так, настолько, что это вынуждало думать о худшем, но Осаму сопротивлялся, останавливаясь на оправданиях, которые могли бы показаться ему глупостью, выслушай он их от кого-то другого. Иногда он пытался убеждать себя, что поступает неправильно, но и эти мысли блокировал какой-то внутренний барьер.       Прошло уже довольно много времени с тех пор, как он позволил себе отвергнуть страхи и впустил в свою жизнь ещё одного человека, который становился ему ближе с каждой мимолетной улыбкой и с каждой забавной фразой, отпущенной невзначай. Всё было слишком хорошо, слишком — а он привык к тому, что за такое потом приходится жестоко расплачиваться. Расплачиваться всем, что имеешь на данный момент, всем, что успело стать дорого сердцу. Однажды от этого всего приходится отказываться, чтобы жить дальше, чтобы не сойти с ума от раздирающей изнутри боли и пустоты. Именно поэтому он так не хотел больше жить.       «Всё, к чему я прикасаюсь...», — он откровенно боялся продолжать, остановившись и приложив палец к губам. Дверь в мужскую уборную была приоткрыта, Осаму даже различал отсюда звук капающей медленно из кранов воды. Стараясь ступать тише, он прошел мимо раковин, улавливая отголосок чужого дыхания. Рампо сидел у самой дальней стены, за кабинками. Он устроился прямо на полу, прислонившись спиной к прохладной поверхности и упираясь в нее неуклюже затылком. Наверняка он услышал шаги и теперь смотрел на вошедшего пристально и напряженно, стиснув зубы и шумно дыша. — Рампо-сан, что случилось? — Дазай осторожно присел рядом, опираясь на одно колено и протягивая руку к Эдогаве, чей вид сейчас не мог его не беспокоить, более того, пугать. Тот слабо дернул головой, словно боясь прикосновения, но тут же со сдавленным стоном зажмурился, судорожно выдыхая. Можно было заметить, как слабо подрагивают его губы, когда он через силу смог сойти на тихий шепот. — Достань мне морфий.       В первый момент Осаму показалось, что он ослышался, однако переспросить не решился, только замер, так и не донеся руки до бледной щеки коллеги. Поблекшие изумруды вновь смотрели на него поплывшим, измученным, но твердым взглядом, ожидая, когда к нему придет осознание. Оно не хотело приходить, слишком ирреальным казалось сейчас всё вокруг — белые раковины в разводах, местами потрескавшиеся двери кабинок, мигающая раздражающе стабильно раз в десять секунд лампочка над головой и прислонившийся неловко к кафельной стене великий детектив, чье лицо снова начало искажаться гримасой боли. Это было похоже на сон, ещё более жуткий, чем тот, что приходил Дазаю сегодня ночью. Он не видел крови и не сжимал в руке треклятый пистолет, но знал теперь наверняка — выстрел прогремел. И он не хотел признавать этого ни за что на свете.       Пальцы предательски коротко вздрогнули, стоило ему коснуться горячей щеки Эдогавы. Тот лишь выдавил в ответ улыбку и шумно сглотнул, смыкая веки. Нет, это был не сон, и от этого становилось вдвойне страшнее. — Рампо-сан, Вы показывались врачу? — голос прозвучал непривычно тихо и сдержанно. Дазай неотрывно следил за тем, как голова его хранителя склонилась набок, следуя за пригладившей мягко растрепанные волосы ладонью. В груди что-то отчетливо болезненно защемило, и он придвинулся нерешительно ближе, аккуратно перехватывая так и не ответившего ничего детектива за плечи, чтобы притянуть к себе. Рампо с коротким рваным вздохом уткнулся лбом в его плечо и замер, пока Осаму осторожно и медленно гладил его по волосам, уставившись перед собой ничего не видящим взглядом. Рука по-прежнему мелко подрагивала, и он ничего не мог с этим поделать.       «Всё, к чему я прикасаюсь...», - эспер закрыл глаза. Во мраке собственного сознания он бил зеркала голыми руками в приступе ярости и кричал, срывая голос до хрипа. Осколки осыпались лепестками ликориса, опадая плавно в лужи крови и растворяясь в ней. — Я отнесу Вас домой, а потом сделаю всё необходимое. Не беспокойтесь, — он и сам не знал, откуда всегда бралось собственное самообладание в такие моменты. Рампо снова промолчал. Дазай как можно более бережно поднял его на руки и направился к выходу, надеясь уйти незамеченным, но на лестнице, заранее успев проклясть всех известных ему богов, столкнулся с Доппо, который, кажется, только этой встречи и ждал с самой первой секунды нарушения его сегодняшнего графика «чертовым суицидником». — Чтоб тебя, Дазай! Ты куда собрался?! — Осаму лишь успел заметить примешанное к гневу недоумение, проскальзывая перед самым его носом к двери и исчезая за ней. Он даже не попробовал бросить напоследок какое-нибудь шутливое замечание, которое бы выбесило Куникиду окончательно. Все силы уходили на то, чтобы заставлять себя идти вперед.       Улицы были наводнены людьми. Шум машин и разговоров, гвалт, море запахов, смешавшихся и затерявшихся в общей массе непонятной раздражающей консистенцией. Город жил, дышал, раздувал огромные ноздри, деловито пульсировал своим каменным сердцем, растекался серыми жилами перекрестков. Люди были не более чем маленькими хаотично движущимися клетками, заполнившими его организм. В общей свалке душ и разумов никто не замечал, как одни сменяют других и как на смену другим приходят третьи. Этот цикл бесконечен, в нем всегда оставался только один изъян. — Никто не должен знать, — голос Рампо звучал спокойно, но серьезно. Дазай слишком хорошо почувствовал, как именно тот смотрел на него сейчас, и не мог заставить себя встретиться с ним взглядом. Коротко кивнув, он ускорил шаг, направляясь к своему дому и ощутив, как Эдогава уложил удобнее отяжелевшую голову ему на плечо. Когда он переступил порог квартиры, тот уже крепко спал, изможденный и обессилевший, будто успел полностью вверить свою дальнейшую судьбу в руки Осаму. Глядя на его лицо сейчас, уже нельзя было сказать, что он выглядит младше своих лет, но самое худшее было расчетливо скрыто от глаз.       Дазай понимал лишь одно, и от этого хотелось спрятаться, чтобы не пришлось проживать заново всё то, что сжигало его изнутри — начался новый отсчет до новой потери. Песочные часы перевернулись в тот самый момент, когда он получил ту загадочную весточку из прошлого, письмо, написанное рукой друга. Нет, нет, всё началось ещё раньше, именно тогда, когда далекие четыре года назад две судьбы пересеклись в мимолетном скрещении звезд и разминулись во времени и пространстве, а одна из них угасла навсегда, бросив на прощание загадочное «До встречи». Эспер так и не нашел в себе сил продолжить в который раз посещающую его мысль, но окончание её непрерывно вертелось на самом краю подсознания.       «Всё, к чему я прикасаюсь...»       ...обречено однажды потонуть во тьме...       Некоторые люди привыкли видеть эстетизм во всём, что касается боли, будь то боль душевная или физическая. «Это страшно, но красиво», — говорят они, наблюдая за тем, как тонкая игла медленно проникает под кожу, сливаясь с голубоватым росчерком вены. Дазай не смог бы согласиться с этим мнением и прежде, многое успев повидать на своем веку, но сейчас он застрелил бы на месте любого, кто сказал бы ему нечто подобное.       Ему стоит огромных усилий сдерживать дрожь в пальцах каждый раз, когда шприц оказывается у него в руках. Рампо боится уколов, Рампо мучается от разрывающей изнутри голову боли, но он терпит, скрипя зубами и доверяя свою жизнь человеку, чьи руки замараны в крови по локоть. Осаму сжимает крепко его пальцы в свободной ладони, смотрит на бледное измученное лицо, а затем делает всё настолько быстро и аккуратно, насколько способен, держа на уме лишь одну мысль в момент, когда наркотик попадает в кровь, послушный легкому нажиму его пальца — после этого должно стать легче. Но лишь на время, а потом эта пытка будет повторяться вновь и вновь.       Дазай повидал много ликов смерти, сам пытался много раз встретить хоть один из них. Какие-то были ужасающими, какие-то мерзкими, какие-то причиняли много страданий, а какие-то нес он сам, своей рукой, карая без права на это. Он коллекционировал смерти, наблюдал, хотел сам испытать это чувство, один раз и навечно, и казалось, ничто не могло уже поразить его зараженный этой отравой ум. Но у смерти всегда есть козырь, который она выкидывает в самый неожиданный момент, выбивая из колеи даже самых закаленных. И он вынужден был признать — она в очередной раз показала ему, насколько может быть жестокой.       Побежденный, он оставлен был наблюдать за самой медленной и мучительной её ипостасью, а она торжествовала, зная о своей неизбежности, не давая ни единого шанса и наслаждаясь заработанным такой высокой ценой триумфом. Высокой не для неё, а для Осаму, который окончательно возненавидел тот день, когда появился на этот свет. Сам он с уверенностью мог сказать, что если свет и брезжил иногда на его пути, то очень скоро исчезал во мраке, поглощенный его ненасытным бездонным нутром.       Всё, что ему теперь остается — быть сильным, и сил этих должно хватать на двоих. Эдогава угасает на глазах, но видит это только Дазай. В рабочие дни улыбка великого детектива сияет так же ярко, как и прежде, голос звучит так же задорно и звонко, и никто даже не подозревает, чего ему теперь стоит скрывать усталость и боль, засевшую крепко в голове и почти не позволяющую расслабиться.       Судьба сыграла с ним отвратительнейшую шутку. В его гениальном мозгу, чьи невероятные навыки наблюдения и анализа действительно заслуживают звания сверхспособности, болезнь свила себе гнездо, отнимая у него всё, чем он когда-либо существовал. Работа давалась всё тяжелее, он не выдерживал нагрузки, и вскоре Осаму сумел устроить всё так, чтобы им с Рампо дали короткий отпуск, отлично понимая, что он может затянуться надолго. — Они шепчутся о том, что мы с Вами крутим роман, — как-то замечает бывший мафиози с усмешкой, желая разрядить наигранной беспечностью и так слишком напряженную обстановку. — Это всё потому, что я теперь живу у тебя. Пусть лучше думают так, это ведь куда более позитивный взгляд на ситуацию, — улыбка великого детектива выходит вымученной, но теплой. Такую улыбку на его лице Дазаю видеть тяжелее всего. Он сам начинает неестественно кривить губы, выдавая болезненную растерянность, и потом корит себя за то, что не может достойно скрывать эмоции. — Почему Вы не хотите показаться врачу? Почему не даете себе хоть немного надежды? — он чувствует себя последним глупцом, задавая такие вопросы, но груз повергающей в отчаяние тайны взвален лишь на его плечи и часто слишком тяготит.       Обычно Эдогава относится к этому терпеливо, зная, что Осаму и сам всё прекрасно понимает. Никто не должен знать, никто не должен видеть великого детектива таким, разбитым, слабым, ни на что не годным. Последнее временами повергает его в бессильную ярость, раздражает, он не хочет с этим мириться. И Дазай уступает порой его прихотям, отвозя на места расследований, если полиция связывается с ними напрямую, выражая привычную неспособность раскрыть всё самостоятельно. Это необходимо, это поддерживает в Рампо жизнь, и эспер не смеет ему отказать.       Однако это не может длиться вечно, и всё чаще Эдогава почти не выходит из дома, устроившись в кресле у окна и подолгу смотря на улицу. Он надевает очки робким жестом, просто потому что чувствует в этом потребность, и смотрит на фигурки суетящихся и куда-то спешащих людей, угадывая всё, что может угадать. Куда они идут, зачем, почему, и какое у них настроение — всё это по сути своей ничего не значит и совсем не похоже на сложные загадки, которые он всегда так любил, но сейчас и такие размышления утомляют его довольно быстро.       Рядом на маленьком столике всегда лежит заготовленный морфий. Эдогава отлично понимает, что добывает его Дазай отнюдь не законным путем, но другого выхода у них нет. И оба сталкиваются с одной и той же мыслью, когда приходит время делать очередную инъекцию — неизвестно, что убьет его раньше: рак или лекарство. Самому великому детективу в какой-то момент становится просто всё равно — он слишком устал, и этой усталости никакими лекарствами не заглушишь. — Помоги мне, Дазай.       Услышав однажды эту просьбу, Осаму сразу понимает, о чем идет речь, будто давно уже ждет, чтобы она прозвучала. Взгляд Рампо пуст, он смотрит куда-то в стену, всё ещё сжимая руку друга в своей, безвольно уронив вторую на колени. Бледная кожа испещрена мелкими шрамами от уколов, а вены слишком отчетливо проступают, выстраиваясь холодным паутинным узором. Эспер так и остается стоять рядом на коленях, опустив глаза. — Быть может... — голос моментально сходит на легкую хрипотцу, и, тихо кашлянув, он так и не может закончить фразу, перебиваемый тихой речью великого детектива. — Уже слишком поздно, — Эдогава даже не поворачивает к нему лица, веки опущены низко, и Дазай просто не может увидеть выражения глаз, но ему уже знаком этот холодный стеклянный блеск на свету, что всегда отражается в них, словно в зеркале. Он кивает почти покорно, скользнув ладонью по чужим волосам в будто извиняющемся жесте, но моментально замирает, стоит только Рампо продолжить тихо и задумчиво, с оттенком сдавленной напряженности в голосе. — Я убил человека, Дазай. Я и то, что засело вот здесь, — он касается указательным пальцем виска и сползает медленно подушечкой по щеке, склоняя голову чуть набок, так что Осаму начинает казаться, что он просто бредит. — Я не совсем понимаю, что Вы имеете в виду... — теперь он уже неотрывно следит за собеседником, путаясь в собственных наблюдениях и задержав тревожно дыхание на несколько секунд. Их взгляды встречаются спустя минуты тишины, и по коже пробегает холодный озноб от пронзительности этого перекрещения сознаний. — Я убил человека, что же здесь непонятного? — тон Эдогавы размерен и механично спокоен, но бывшему мафиози начинает казаться, что в воздухе стремительно натягивается до предела и так тугая струна. Когда она неожиданно разрывается, ему приходится отпрянуть от ухватившего его за воротник детектива, вздрагивая от его крика, в котором звучит всё накопленное отчаяние, перелившееся наконец через край. — Я убил человека! Невинного человека! Они казнили его без дополнительного расследования, поверили мне как лучшему детективу в городе. Сегодня утром его повесили, а потом пришла эта чёртова записка от настоящего преступника. Я ошибся, Дазай, я ошибся впервые в жизни, и из-за меня погиб человек! Как ты не понимаешь? Почему ты не можешь понять, что это конец?!       Последние слова заглушают всхлипы и последовавший за ними надрывный вой. Ещё плохо всё осознавая, Осаму крепко держит Рампо за плечи, пережидая, когда первая волна эмоций пройдет. Ткань рубашки на груди быстро намокает от чужих слёз, которые кажутся сейчас невыносимо горячими, но лицо Дазая остается непроницаемым и окаменевшим. Он молча утыкается носом в темные волосы товарища и успокаивающе проводит по его спине ладонью, начав слабо покачиваться с ним из стороны в сторону. Так родители обычно утешают маленьких детей, а он просто не знает, что ещё можно сделать сейчас, когда на его глазах окончательно рушится ещё один потрясающий мир.       Где-то в комнате навязчиво постукивают часы. Он не знает, сколько времени уже прошло, но для них двоих времени больше не существует. Оно не играет отныне никакой роли, забытое и оставленное догорать вместе с их душами, ведь люди смотрят раз за разом на круглый изменчивый циферблат лишь за тем, чтобы однажды понять — каждая секунда может быть уже давно просчитана за них. — Помоги мне. Я не смогу один, — голос Рампо звучит совсем тускло и беспомощно. Прижимая к себе его вымотанное истерикой тело, Осаму вспоминает один из своих ночных кошмаров и лишь слабо рассеянно кивает в ответ. — Да... Да, конечно, — ему снова кажется, что всё вокруг неправда, обычный спектакль, не имеющий смысла фарс. Ему бы проснуться скорее, понять, что вот уже полчаса как надо идти на работу, сделать себе какао послаще и пить его на ходу, одновременно натягивая на себя одежду, путаясь в рукавах рубашки и брючинах. А потом по дороге с улыбкой наткнуться в телефоне на сообщение от великого детектива: «Ну и болван же ты, Дазай. Если снова вздумаешь завернуть по пути в офис на реку, купи мне потом тех вкусных онигири. Помнишь, как мы ели их однажды, сидя на берегу?».       Он понимает, что улыбается, лишь когда ловит на себе вопросительный взгляд Эдогавы, и сразу же чувствует неловкость с примесью тянущей боли в груди. Наощупь он находит его ладонь и осторожно, но крепко сжимает её в собственных пальцах, прислоняясь к чужому горячему лбу своим. Ему хочется сказать, что он скучает по той светлой лучезарной улыбке, которую так часто когда-то дарили ему эти ярко-зеленые глаза, но слова на губах застывают совсем иные. — Не волнуйтесь, Рампо-сан, я буду рядом. Я не отпущу Вашу руку до конца.       Пристальный взгляд Рампо застывает на нём неподвижно. Дазай ощущает, как его пальцы медленно и слабо сжимаются в ответ, словно немо отвечают «я верю». Больше ему ничего и не надо, только немного смелости, чтобы не вспоминать, как однажды уже позволил одному дорогому человеку безвозвратно уйти. — Но перед этим нам нужно будет сделать ещё кое-что. — Да, я знаю, — Осаму кажется, что скоро они смогут разговаривать без слов, просто читая мысли друг друга. В глазах напротив он видит отражение своих, режущих твердым отблеском стали, и от этого впервые становится действительно не по себе.       Когда Рампо засыпает, он долго роется в ящиках, пока в руках не оказывается завернутый в черную пыльную ткань давно забытый пистолет. Металл привычно холодит ладонь, будто и не лежал без дела целых два года, заброшенный в самый дальний угол.       Эта ночь обещает быть долгой. В пачке всего четыре сигареты, дозы морфия хватит лишь на пару раз, а часы, разбитые, валяются на полу в мелких осколках и молчат. Им больше нечего ему сказать, а он не желает их больше слушать.       ...вместе со мной.