Кровавые цветы

      Просыпаются они уже обнявшись, свернувшись в единый тёплый клубок, в котором не так холодно даже на мокрой и холодной земле у ручья. Изуна чует, как все тело ноет после такой ночёвки, но подниматься не спешит.       Поодиночке они все равно уже никуда не пойдут ближайшие пару месяцев.       Хорошо если в туалет отойти без дискомфорта смогут. Чем сильнее степень заражения, тем больнее потом постэффекты, не говоря уж о том, что выбраться из этой ловушки можно только чудом. Слишком мал процент взаимности, слишком много алых и чёрных полян. Для их уничтожения существуют специальные шиноби с техниками вакуумного или полного уничтожения. Люди прикладывают все силы, чтоб избавиться от того, что их убивает.       Изуну убивала любовь к Тобираме. Вот он, белый, сонный, забавно моргающий спросонья.       Изуна невольно улыбается и тянется погладить его по голове. Это хорошо, так хорошо, что никаких слов не надо. И никакого подтекста в ласке.       Его любовь теперь принадлежит ему и можно не стесняться нежности, что просыпалась, стоило представить его в небоевой обстановке. Секс — совершенно необязательная приправа в его отношениях, что не свадьба, но гораздо крепче связывает.       — До-оброе утро, — широко и заразительно зевает разулыбавшийся Тобирама. Но тут же себя одёргивает, явно просыпаясь, и осторожно приветствует. — Изуна?       — Доброе утро, — осторожно улыбается тот в ответ, не убирает руки из волос, мягоньких, белых. — Как ты? — уточняет. Ему самому достаточно хорошо, чтобы встать и уйти хотя бы до ближайшей таверны, снять там комнату и отдыхать в комфорте. А в идеале вообще до источников бы дойти, чтобы ещё и отмыться и прогреться.       — Жрать хочу, выспался хорошо, чешусь весь, — подумав, почти докладывает Тобирама, успев прикусить на кончике языка десяток шуточек и пару колкостей.       Нельзя. Им быть вместе не один год.       Договорной, блядь, брак.       — Как насчёт дойти до деревни Ями? — предлагает Изуна вслух. — Нормально отмыться, нормально пожрать, отдохнуть в тепле, м? Всяко лучше, чем валяться в лужах собственной крови.       Что конкретно он думает о таком сорте романтики, как лужи крови на сырой холодной земле, Изуна придерживает при себе. Пока что.       Про порванную рубашку, пропоротый балахон и вообще неучтённое железо в теле идёт туда же, к романтичному двойному самоубийству и тому, что стало бы с братом, найди он Изуну в ворохе белоснежных лепестков.       Повторно пронзительно зевнувший до блестящих клыков и розовой глотки Тобирама только согласно кивает, не предпринимая попыток встать.       — Сам дойти сможешь? — уточняет Изуна на этот ленивый зевок. — Или тебя донести?       Как бы там ни было, дураком Тобирама не был, а значит либо просто ленится вставать, но не хочет об этом говорить, либо самочувствие не позволяет встать.       Изуне, в принципе, даже всё равно. Убраться от этого ручья хочется куда сильнее всего прочего.       Что Тобирама, что мешок риса, взвалить на спину и побежать. Ванна и горячий завтрак, может массаж, привлекали его намного больше тощей бледной тушки. Хотя по голове того гладить было приятно, тот и правда был как котик.       — Сейчас попробую, — признаётся Тобирама. Вечно скрывать, что он с трудом чувствует собственное тело, у него не получилось бы всё равно, и Сенджу медленно пытается собраться и встать, размяться.       — Если тебе нехорошо, давай я донесу тебя, — пожимает плечами Учиха. Ничуть не проблемно, на самом деле. Тобираме вчера было заметно хуже, чем ему самому, а если тот будет медленно и печально ползти сам на чистой гордости — они куда медленнее окажутся у вожделенного завтрака и чистой горячей воды.       — Мне надо размяться, собери пока лагерь, — понимает Изуну без слов Сенджу.       Желание уйти с этого неудавшегося места убийства вполне объяснимо, разве что ему и правда нужно очень медленно, плавно и осторожно встать и размять дрожащее тело.       В озвученном «донесу» не было ничего, что радовало бы Тобираму.       Изуна кивает и поднимается на ноги, собирая и пряча следы стоянки. Тобирама за его спиной разминается, медленно и не спеша. Изуна тоже, убрав следы, тратит немного времени на разминку. Скоро, совсем скоро они уберутся отсюда.       На привычную скорость Тобирама явно не способен, но Изуне самому стоит себя поберечь. Движутся с его скоростью, медленно и вдумчиво, в сторону деревни.       Двум ни капли не скрывающимся шиноби враждующих кланов, отчаянно цепляющимся друг за друга, в деревне ни разу не рады, но эта «не радость» не меняет того, что и комната, и завтрак, и отдельная купальня находятся моментально.       Девчонки-служанки на них косятся откровенно напуганными взглядами, Изуне это совсем непривычно, он предпочитал действовать обаянием, но сейчас уже плевать. Если совсем достанут — сотрёт им всем память ко всем биджу. Если придёт в себя — успокоит их иллюзией.       Идти рука об руку неудобно, но много легче для организма. Спать придётся тоже в обнимку, и по-хорошему без одежды, чтоб был контакт.       — Может, стоит ещё раз с кровью повторить? — осторожно впервые заговаривает Тобирама, в очередной раз вздрагивающий от ужасного ощущения внутри. Скребутся отсутствующие цветы, бывшие с ними большую часть жизни, а сам Сенджу не знает, что делать с Изуной.       Во снах всё было много проще. Нравится — вали и еби.       — Наверное, — неуверенно кивает Изуна, — не знаю, честно. Всё что об этом известно — на девяносто процентов легенды и слухи. Стоит проверить. Тем более на такой стадии… Я знал, что мне осталось не больше полугода. А тебе, как я понял, было ещё хуже.       — У меня дома гроб. Брат вырастил, я сам обтесал и подготовил. Перед выходом уточнил откуда забирать тело, — тихо вздохнул Тобирама в ответ, — это было очевидно, оно уже в груди разрасталось. У тебя судя по количеству лёгких, тоже. Но я бы предпочёл проверить всё, что можно, прежде чем решать, что нам делать дальше.       «Нам» режет слух, и оба шиноби не сговариваясь ныряют в жаркое марево от горячей воды. Подобие источников с каменными бортиками, ведро воды обмыться перед этим, и вся роскошь.       В воде чуть легче — теплее, проще дышится. Садятся, касаясь плечами, неловкое молчание опять повисает в воздухе.       — Я шёл попрощаться, дела уже передал, — тихо хмыкает Изуна. — гроба не готовил, не хотел, чтоб хоронили. Брат бы не смог это пережить, если б увидел тело.       Одежда горкой лежит у дверей, оба только ополоснулись из ведра с тёплой водой, и поспешили нырнуть в тепло, не смотря особо друг на друга. Неловко было, вроде как признались в чувствах, получили в ответ однозначное «да», а делать так и не решились что.       — Теперь надо придумать как жить дальше, — замечает Тобирама, трёт горло, перебирая в уме все возможные варианты ритуалов от ханахаки, — для начала предлагаю пожрать.       — Пожрать, прогреться и выдохнуть, — согласно хмыкает Изуна. — Привыкнуть к мысли, что спешить больше некуда.       Он думает, что проблемы стоит решать по мере их поступления. Сначала — банальности вроде еды, воды, спокойного сна. Потом уже высокие вопросы.       Домой ни один из них не вернётся вот так просто. Изуна не самоубийца, чтобы открыто идти в чужую деревню, Тобирама наверняка тоже. А значит — нейтральная территория и постепенное привыкание друг к другу.       А привыкание — оно как раз такое и есть. Начинающееся с «пожрать и выдохнуть».       Так и растянулись в воде, осторожно, почти не касаясь друг друга. Смущает — лежать голыми рядом. И параноит, несмотря на обилие белых цветов.       Сколько бы логичных обоснований ни подводилось под невозможность теперь навредить друг другу, что бы ни чувствовали оба — долгая война оставила свой след, а привычка сражаться сильна.       Скоро девочки приготовят, принесут им еду, будет немного легче. Но и так можно и нужно в первую очередь успокоиться. Как с хищным зверем — не провоцируй, и Изуна прикрывает глаза, смотрит сквозь ресницы на плывущие по небу облака и едва заметно улыбается.       Не смотреть в глаза. Но это пока, им обоим не стоит провоцировать. Они будут жить. Это так много — просто дышать, вода теплая, тишина и лёгкий плеск.       Отсутствие боли.       Тобираме так расслабиться сходу не удаётся — паранойя предлагает какие-то дикие варианты, как это может оказаться подставой. Он разбирает их логически, отбрасывает, думает о брате, которого наконец сможет обнять, не боясь заразить и его, и совсем не думает о снах.       Думает о том, что будет после — когда они отлежатся.       Всё казалось так легко, когда он чуть не умер. Посложнее, когда понял, что не умрёт. А стоило задуматься, так голова пошла кругом.       Взаимность могла принести куда больше проблем, чем просто безответное чувство, кроме брезгливости вызывающее в окружающих какое-никакое сочувствие. Они по крайней мере не лезли. А вот на живого Учиху Изуну его ждала очень бурная реакция.       — Я попробую забрать еду? Долго не несут, — осторожно предлагает Тобирама, но думает не о ней. О том, возможно ли им отойти друг от друга. Как будут реагировать тела, что с кровью…       — Попробуй, — кивает Изуна, явно собираясь тоже выбраться из воды, — но будь осторожнее. Я слышал о… подобных случаях. Постэффекты могут быть весьма неприятны.       Та же невозможность отойти может проявиться десятком разных способов. Ощущение брошенности, невозможность сделать шаг, как в барьер упёрся, ухудшение самочувствия, потеря сознания. Рисковать не хотелось.       Чего хотелось — так это абстрактного «всё хорошо». Знания, что будет, как с этим справляться, уверенности в будущем.       Но пока у них только жизнь — одна на двоих.       Осторожно осваивать, соблюдая правила безопасности. Если есть возможность навернуться в воде и утонуть — выйти из воды. Проверять всё в относительно мирных условиях.       Ками-сама, мысль о драке как раньше вызывает сосущее чувство под ложечкой. Но это не значит, что Изуна не предложит Тобираме попробовать размяться вместе.       Вот проверят, на какое расстояние могут отойти без последствий. Убедятся, что кровь больше не шелушится лепестками. Пожрут, наконец — организм даже Изуне, привычному питаться как и чем попало, уже намекал, что ресурсов не хватает.       Тобирама тоже немало знал про их болезнь, слышал про возможные последствия, а потому набросил на плечи легкую юкату и пошёл на поиски затерявшихся девчонок очень и очень неторопливо.       Чувство брошенности накатило, стоило выйти за дверь. Ещё пара шагов — накрыло ещё и усилившейся паранойей и нервозностью. Дальше он решил не проверять, тем более, что уловил тихие шаги. Учиха явно почуял то же самое и решил подойти сам.       Подошёл сзади, обозначил своё присутствие касанием лба меж лопаток Сенджу, и сразу же отстранился.       Туалет вместе? Ну, второму придётся принимать ванну в это время. Поводок их связи очень короткий, но Изуна не жалуется. Это лучше смерти.       Жить всегда лучше. Пусть и нет незавершенных дел, живые могут влиять на этот мир. Могут менять его под себя или поддерживать в нравящемся виде.       Мир, где он сможет увидеть всё то, что раньше мог лишь представлять, радует, и нужно всего ничего — привыкнуть.       На двух полуголых шиноби местные реагируют ожидаемо. Натянутые улыбки, страх и почтение, ужас и недоумение, что они тут забыли и чего надо от ничтожных.       Еду им всё-таки отдаёт белая до цвета самой изысканной рисовой пудры девочка. Столик с банальными и обычными суши, пара баночек саке, сашими. Вечерняя закуска.       Изуна морщится недовольно на этот дичайший страх. Он помешает ему отдыхать, а потому он тихо озвучивает на ухо Тобираме, что приложит гражданских успокаивающей иллюзией, чтоб не бесили трясущимися руками, применяет технику — на такие мелочи и додзюцу не нужно — и уже спокойной, нормально улыбающейся девочке озвучивает заказ на нормальный завтрак.       Алкоголь сейчас точно будет лишним.       Высокомерная рожа Сенджу в чём-то даже мила, думает Изуна. В остальном — действительно вызывает ассоциацию с кирпичом.       — А почему было просто их не отпустить, потребовав освободить помещение? — поднимает бровь Тобирама.       — Я чувствую чужие эмоции, — дергает плечом Изуна, — чем сильнее, тем отчетливей. Не люблю, когда обслуга накручивает себя, шушукаясь в своих каморках. Я их всё равно чую. И не хочу напрягаться, закрываясь.       — Вообще из здания прогнать, — уточняет Тобирама.       Эмпатия. Сенджу слышал о таких дзюцу, даже представлял, как они работают, имел дело с Яманака. У Учиха это было сложно. И странно.       — Зачем? Пусть работают, запомнят доброго господина и выкинут из головы через день. Меньше сплетен, меньше шансов призвать на свои головы делегацию спасателей от обоих кланов, — недоуменно смотрит на него Изуна.       Сенджу так реагирует, будто он головы девчонкам поотгрызал, а не успокоил. Пусть готовят, потом приберутся, постирают и заштопают одежду, зачем ещё в таких онсенах нужны служанки?       Вот разве что ещё ублажать господ, но это им не понадобится. Постэффекты клятвы не дадут.       Да и ублажать, клятва подразумевает, что они сами друг друга будут. Вот увидят девочки шрамы — а от ханахаки они не сходят, очень уж характерные, — и от слухов не отмыться. Людская молва придумает страшнее в десятки раз, чем есть на самом деле.       — А что мешало потом стереть, а пока отдохнуть? Самому же тебе, по идее, будет легче без людей вокруг вообще.       Изуна молчит долго, прежде чем ответить. Вопрос, в общем-то рационален, память стереть легко, как и просто приказать.       — Привычка. Привычнее улыбнуться и успокоить девчонку, чем огрызаться и прогонять. Сочувствие, может. Я слишком хорошо знаю, как и чем живут такие девочки.       Странно в этом признаваться, но он тоже человек. И ничто человеческое — в том числе и сочувствие перепуганной опасностью девчонке и ее подружкам — ему не чуждо.       Тобирама не понимает, просто пожимает плечами и принимает. Он слишком привык к этому… брат главы клана, аристократ, открыто бывавший при дворе.       Тихо хмыкнув, Изуна дёргает плечом. Это почти задевает — то, что шиноби не воспринимает их людьми. Точнее… воспринимает, но как нечто очевидное.       Брат бы тоже прогнал. Зыркнул бы так, что все девчонки разбежались бы, и еще долго не посмели бы приблизиться.       Поднос он поднимает сам, кивает Тобираме обратно к купальне. Пойдем, мол. Нечего тут больше делать.       Так же тихо и молча возвращаются, устраиваясь в воде. Не то чтобы Тобирама не понимал, о чём говорил Изуна, или сделал не так — всё в рамках реалий их времени, лет двести назад шиноби в их ситуации в придорожном онсэне вырезали бы к биджу всю обслугу, чтоб быть уверенными, что никто ничего не донесёт и яда не подсыпет.       Закуски съедают быстро, Изуна отмечает, что Тобирама больше тянется к сашими, пододвигает тарелку ближе к Сенджу, получает в ответ оставленные суши с тунцом. На саке оба не смотрят даже, не сговариваясь.       — Ты говорил о повторении ритуала с кровью, — напоминает Тобираме Изуна. Чего именно ты хочешь этим добиться?       — Стадия тяжёлая была. Хотел… ослабления побочных эффектов и скорейшего принятия, — чётко отвечает Тобирама, передёргивая плечами. Ему необоснованно неуютно, коробит вся ситуация. Обдумать хотя бы, смириться… но некогда. И точно — не в одиночку.       Для Изуны аргумент ослабления постэффектов да и просто подтверждения в здравом уме всего этого звучит логично. Он легко режет ладонь, даже не техникой, так, каплей чакры. Из той проступает кровь, чистая и красная, он смотрит на неё в задумчивости.       — Когда ты пропал с поля боя в тринадцать, мне было одиноко. Волновался, что могло случиться что-то, а я не знаю даже, что и где.       Ни разу не простое признание, не прямое-банальное «люблю», но слова о моменте осознания, кто кроме брата нужен и важен Изуне в этом мире.       Плоть на руке Тобирамы расступается под действием незнакомой Изуне техники, просто расходится по нитке шрама, открывая грубое, алое и влажное нутро. В каком-то извращённом смысле это даже красиво, почти эротично, и сплести руки — снова — не ответ на его фразу, но естественное действо.       Кровь светится мягко, заживляя порезы. Не клятва, ни к чему повторять одно и то же, но то подтверждение, которое нужно обоим. Своеобразные шутки судьбы и кармы.       Куда вы, мол, денетесь.       — Глупо, — вздыхает, признавая бесполезность идеи, Тобирама, — а был я на востоке, потенциальные кровники-Кагуи готовили мятеж в Огне, потому союзники нуждались в подтверждении договоренностей с нашей стороны… им выбрали меня.       — Я помню отголоски того мятежа, — кивает Изуна, — я тогда… учился. При дворе. Неофициально, конечно, кто ж допустит Учиху ко двору открыто. И слышал всё, что говорят в извивах высокого стиля. Отец уже умирал, я должен был занять его место там. Брат говорил, тебя больше года не было видно, но я вернулся раньше всего на пару месяцев.       А ещё там один из серьёзных его провалов, несохраненная жизнь гражданского министра, но это лирика.       — Время при дворе у меня было позже, — делится Тобирама, — а потом это стало обязанностью. Не люблю двор.       — Мне всегда было интересно, почему ты, — признает Изуна, — и всегда опасался. Ты мог бы опознать, слишком хорошо ты меня знал. Всё до конца не скроешь, как ни старайся. Но наблюдать со стороны было увлекательно. Где лицо, где маска, и не узнать — мало данных.       — Почему я что? — не понимает Тобирама.       И запоздало понимает, что они, кажется, пересекались больше, чем он думал. Блядь.       — Дипломатия, шпионаж, искусство лести, интриг, высокого стиля, — Изуна смотрит вроде и на него, а вроде и мимо — глаза полуприкрыты, не поймешь, — и твой облик прямолинейного вояки, который при дворе исключительно по воле главы клана. Кажется таким несочетаемым, но даже то немногое, что я смог заметить издалека, поражает. Такая… Изюминка. Подвох, который замечают слишком поздно. Я здорово посмеялся тогда над лицом Яманака Хитоми-таю, когда она осознала своё… положение. И удивительное умение избегать любых шпионов поблизости. Даже я мог только любоваться издали, но не знать, как знал о всех прочих, всё.       — Я выебу нашу разведку, — закрывает глаза Тобирама, окунается в воду по самый нос, вода скрывает нижнюю метку.       Он смущён, и, кажется, даже покраснел от такой похвалы. И о да, его маленький ход с таю-на-неделю, о, этот скандал, когда новая таю не устраивала министра Риса настолько, что юному Тобираме велели спустить с цепей всех псов.       Ну, брат всегда подозревал, что из Кири он вынес несколько больше, нежели манеру речи. Жаль, юмора тогда никто не понял.       Как он сам сейчас не понимает, что же крутится в голове, хвостом, об Изуне.       Изуна только хищно фыркает, смотрит с задумчивым интересом:       — Главное, чтоб не в прямом смысле, — хмыкает он, — иначе мне придется натравить на тебя нашу разведку, оправдываться за все те страдальческие моськи «но мы не можем, не получается, он не идёт, и вообще он не по девочкам».       — Я вообще ничего не понял, — вздыхает-булькает Сенджу.       Врёт, скотина такая. Запомнил, переразберёт потом, но вот сейчас может правда — не сопоставлять, что к чему.       От становящегося снова неловким разговора их отвлекает улыбающаяся служанка, принесшая господам плотный завтрак, забравшая тарелки. Супы, омлет, мясо, овощи, чай, который девочка заваривает при них.       Изуна на еду отвлекается с довольством, слегка потягивается, как крупный кот, с улыбкой отпускает спокойную и улыбчивую девчушку.       Тобирама тоже охотно принимается за еду, ему той закуски вообще было на один укус, а тут девчонка расстаралась, и еды в кои-то веки принесла достаточно даже для шиноби Сенджу.       Пока они едят, можно помолчать, понаблюдать за тем, что из еды выбирает Изуна, просто выдохнуть от момента смущения.       И всё равно приятно, что оценили — и что даже Учихи, известные без шуток лучшей разведкой, не смогли подобраться достаточно близко. Не справились, не подвела паранойя — и гордость тихо греет, несмотря ни на что.       Изуне всё равно видно, что Сенджу чуть задет. Глупый человек, Изуне девочки, уверенные что Тобирама по мальчикам, предлагали за его соблазнение такое… Любое желание, вплоть до головы Хаширамы-сана, который, в отличие от брата, был замечен в обществе изящных дам.       До того, кажется, и то добраться было б проще. И с последствиями в виде разъяренного главы собственного клана справиться проще.       Хотя сейчас понятно, что Тобирама, по всей видимости, просто опасался спалиться на цветах.       Смешно, но посмеется он над этим всем потом. Когда-нибудь, когда Тобираму это не обидит. Ну и желание он с девочек тоже тогда же стрясёт. Сенджу — его. И будет его.       Эта мысль заставляла хищно ухмыляться. Она не подразумевала влечения в таком смысле, но… они будут рядом. Совсем. Привыкнут оба и всё наладится.       Хищная ухмылка Изуны только убедила Тобираму, что где-то он фатально продолбался. В плане «смертельно обидно», а не «смертельно глупо». Последняя смертельная глупость привела их сюда, и, честно говоря, Тобирама был ни капельки не расстроен.       — Вот разведкой и вывернем, — фыркнул Сенджу. План, как выпутаться из ситуации «Это не враг-Учиха, это Учиха Изуна, мой ханахаки» и реакции соклановцев «сжечь иллюзиониста».       На вопль самого Тобирамы, что он же красивый, согласятся, но потом все равно попросят сжечь.       — Вывернем, — кивнул в ответ Учиха, — хотя бы оповещение братьев о том, что мы живы и пока никого не убили. Когда отлежимся только, иначе в порыве беспокойства нас случайно придушат.       Его от тезиса «А это Тобирама и он будет жить с нами, потому что ханахаки» удерживало, помимо здравого смысла, богатое воображение, в котором братик ласково улыбался и говорил, что он тогда тоже своего Сенджу к ним домой притащит. А дальше вопрос объединения кланов станет вынужденным фактом.       Почему два клана пришли к миру? Потому что их главам никак не расстаться. Ханахаки. А кто против — пусть встанут между. Буквально. Цепочкой.       Несогласных в клане, конечно, много, в каждом, но вот откровенных глупцов-суицидников — отнюдь.       Изуна не знал, как именно те жили в разных деревнях сейчас и ухитрялись сражаться, при том, что цветы из крови брата рассыпались чакрой несколько лет как (Изуна тогда знатно перепугался, думал всё, остался без брата, ан нет — тот вернулся живой, здоровый и довольный, и всё с ним стало понятно). Но как-то жили — видимо, сыграло свою роль и то, что болезнь тогда не зашла настолько далеко.       А вот им с Тобирамой даже на пару метров не отойти. И раз уж он заговорил про разведку…       — Кстати, между делом в столице нам переждать всеобщую истерику, несомненно последующую за новостями о том, как и почему мы живы, будет возможно даже проще. Потому что иначе — или шататься по трактирам, или спешно строить новый дом, или делиться личными убежищами.       — Или мне покраситься в чёрный, — пожимает плечами Тобирама, — и банально два куска пластыря, один через нос.       На его взгляд идеи Изуны были как он сам — очень изящными, предусмотрительными и совершенно непонятными самому Тобираме. Он предпочитал поступать иначе, и эта разница была весьма забавна.       Изуна сперва заржал, представив его в таком виде, а проржавшись уточнил:       — Шаринган такую маскировку раскалывает на раз. Нет, для этого, конечно, надо быть достаточно одаренным фантазией, чтоб вообразить нас вместе… Но я таких из наших знаю. Спалят. Спалят и будут долго, гнусно ржать, причём я даже не знаю, над кем больше.       — И чо? — совершенно искренне удивляется Сенджу. — Накину твой балахон, а там пусть хоть подходят-здороваются. Свару сразу не начнут, но пока выхуеют обратно, нас уже не будет.       Изуна представил, что ему на это скажут девочки. Потом — что скажет брат, которому это мигом передадут. С одной стороны, жить хотелось, а выслушав это Тобирама может сам охуеть до степени «не выхуел обратно». С другой… Душа жаждала внимания. И выделиться. Чтобы действительно не выхуели. И все видели — его!       — Ладно, ты сам это предложил, — хмыкнул он, — последствиям тогда не удивляйся!       — Мне сказать, что у меня есть чёрные линзы авторства одного чудесного ирьенина? — осторожно уточняет Тобирама.       Продуманная, осторожная и чёткая афера удивительно быстро катилась к хуям методом «похуй пляшем, всё ради зрелищ».       — Не, тогда возмутятся и будут допрашивать, у какого бедняги отобрали глазки, — фыркнул Учиха, — а так только пафосно поздравлять и громогласно обижаться, что не позвали на свадьбу. И не дай ками ляпнуть, что не позвали ибо не было…       — Так, плохая идея, согласен. Твои варианты?       Тихо вздохнув на окончательно опустевший подносик, Тобирама прикидывает, не слишком ли разнежен, чтоб встать ещё за едой. Десерт Учихе — тот с урчанием ухватил ягоды кислейший клюквы, что в целом обычно считались украшениями. После второго раза точно стоило повторить.       Изуна отследил этот грустный вздох некормленного шиноби, окликнул девочку по имени — та караулила неподалеку, готовясь забрать посуду, кивнул той на поднос, попросив повторить, та раскланялась, обещая, что добрым господам непременно сейчас же всё принесут.       А потом посерьёзнел.       — Если всерьёз — то маскироваться проще мне, у меня менее приметная внешность сама по себе и её проще изменить до неотслеживаемости. Могу замаскироваться даже достаточно хорошо, чтобы не слишком опасаться даже в вашей деревне… Но тут смотри сам. Ещё вариант — столица и придворные маски, и все заинтересованные сами набегут, отобьёмся сразу ото всех. Ну и классическое шляться по лесам и убежищам, сообщив только братьям, чтоб не волновались.       — В любом случае, пороть горячку не надо. Подумать, прикинуть, просчитать… — не менее задумчиво дернул плечом Тобирама.       Думать, находясь в одном онсэне с Изуной, становилось всё труднее. Подстава организма.       — Именно, — согласно кивнул тот, потянулся, разминая спину. Чувствовать себя сытым, здоровым и отдохнувшим было просто чудесно. — Торопиться некуда.       Подставу он пока не замечал — особо и не присматривался, больше думая о том, что им всё-таки очень повезло выжить. Оставалось только занырнуть поглубже и отращивать жабры. Или почитать до двухсот. Он ведь знал такое дзюцу, точно знал, ещё со времён знакомства с некоторыми водниками. Жабры, да, жабры.       На счастье Тобирамы, вода благосклонно к нему всё же скрыла Изуну собой.       Тот больше следил за облаками, привыкал к дивному новому ощущению «ничего не болит», чем следил за Тобирамой. А потом отчаянно зевнул.       — И выспаться нормально после еды. А не в луже крови на земле у ручья, — мечтательно выдал Учиха.       — Это было бы преступное дезертирство, если б моего возвращения ждали, а ты не отправил бы призыв, — хмыкает Сенджу.       Если бы Учиха правда хотел скрыть от сенсора использование кучиёсе-но-дзюцу, он придумал бы что-то другое, чем говорить со своим контрактером, пока Тобирама отошёл отлить — ещё утром, в процессе уползания от ручья.       — Да меня тоже не очень-то ждали, — фыркнул Изуна в ответ, — так что не дезертирство, а отдых и восстановление сил. С поправкой на ханахаки — пусть радуются, что вообще однажды вернемся.       Возвращаться. А надо ли?       Им обоим. К клану, с братьями-то можно и так увидеться. А так — умерли, тела на карантине, траур, все скорбят, потому военные действия отложены — счастье и довольство во все края.       Изуна знал, что однажды хотел бы вернуться.       К клану, к привычным делам, ко всему, чем жил. Сделать так, чтобы это не мешало им с Тобирамой, и вернуться.       Нескоро, далеко не сразу — он не обманывал себя — но в перспективе хотел.       Кажется, это называется смысл жизни. Собрать головоломку, сложить пазл, свести все концы ниточки в одно. Брата, клан, Тобираму. Родное, важное, любимое.       Оно же прекрасно совмещается, он видит это, как видит вечерний чай с братиком, рисунок для Сенджу по его же просьбе, спокойное место с детишками, которым так интересны его истории.       И у Тобирамы наверняка есть дела, к которым он хотел бы вернуться. Которыми хотел бы заниматься, не думая о кончающемся времени.       У них обоих будет такая возможность. А пока Изуна просто жмурится на облака, чует девчонок, собирающих им вторую порцию завтрака, и наконец-то может расслабиться и успокоиться.