Кровавые цветы

      Мерзкие цветы.       Тобирама ненавидел цветы, ненавидел их лютой ненавистью, не дарил их и не выращивал, долго ржал над Мокутоном брата и блевал.       Задыхался, блевал, вытирал слюну, стекающую по подбородку и судорожно снова выплёвывал блядские лепестки. Мятые бутоны, целые цветы, обоссаные камелии символом тоски.       Блядский вирус.       Учёные бьются которое столетие, как и лекари, и монахи и жрецы. Болезнь связанная с чакрой и чувством. С обещанием и традиционным поцелуем.       Вирус распространяющийся через чакроподобное воплощение.       Тобирама его рассадник. В его груди цветут алые цветы любви, лезут бляди наружу изо всех щелей. Ещё чуть-чуть, и он ссать будет сраными лепестками романтичной любви.       Ебанный пиздец его жизни, почти тринадцать лет цветочного ада, раны, что заживают месяцами. А ведь он Сенджу, то, на что у соклановцев уходят дни, у него длится неделями.       Но ещё в детстве подхваченная болезнь убивает его. Полтора года он труп. Последние полгода он живой труп, которого не то что просто обходят стороной, но уже похоронили.       С этим не выживают.       Тобирама ненавидит свои чувства, от которых не в силах избавиться, но ещё больше — ненавидит их цель. Цель, что ухмыляется криво в каждом бою, что позволяет себя ранить и брызжет из ран нормальной жидкой кровью, а не блядскими лепестками.       И ржёт, сука этакая.       Тобирама вляпался в него так глупо, как только возможно. Он почти убил эту хвостатую блядь, а потом его сорвали на длинную миссию в Кири, отдав в заложники. Весь год в Кири он держался одной только мыслью — вернуться, чтобы добить блядского Учиху. Цеплялся за эту мысль. Там и начали из его ран лезть лепесточки.       Тогда он ещё не понял, отчего это они.       Просто кровь шелушится забавными чешуйками, а дома братик и недобитый Учиха. Одного обнять, второму показать, как он стал силён.       Вернулся он с рассыпающимися лепестками из-под повязки на груди.       Всего лишь чувства глупой беззубой мелочи, подхватившей где-то дрянь.       Эмоциональная сучка Сенджу.       Как он ненавидел. Суку Учиху, похожего на бабу, живущего спокойно с кровью в жилах, семью, которую было даже не обнять, если он любил и не хотел убивать, вечное одиночество блядское, руку не подать, заразен же.       И точный срок, к которому ему надо подготовить завещание и закончить-передать дела.       Сраные тринадцать лет обратного отсчёта. Ему не было четырнадцати, а он уже готовился умирать, разодранный изнутри цветами, так и не поняв, чьими.       Как же он ошибался.       Он становился старше и вместо привычных сцен убийства и расчленения грёбаного Учихи ему приснилось насилие. Тощее тело, рвущееся из рук, раскрасневшееся лицо и широко распахнутые глаза. Стояло наутро так, будто приснилась ему красивая девка, а не злейший враг, и Тобирама грешным делом заподозрил себя в предпочтении мужиков.       И даже пошёл проверить в бордель — до того как-то не интересовался такими развлечениями. Но нет, на других мужиков у него совсем не встало. Противно, брезгливо и не то.       На девок стояло, но блядские цветы рвались в горло, заставляя кашлять. Шлюхи шарахались и пришлось об этом забыть.       Да кто б не шарахнулся, если прямо на бляди его скрутило и изо рта не полезли не то что лепестки — полноценные бутоны.       Даже с веществами на мужика еле встало.       На блядского Учиху дрочилось отменно. И сны снились.       Утром хотелось издохнуть поскорее. Нежность снилась, много прикосновений без панически отдернутых рук, много ласки, чувственности, худое горячее тело, ужом скользящее под одеяло с алым блядским ртом.       Дрочил, блевал цветами, снова дрочил, пытаясь хоть как-то унять возбуждение после таких снов.       А потом снова шёл в бой, снова видел хвостатую блядь, брызги алой крови, лишающей даже крошечек надежды.       Да и какая надежда, бабы вокруг Учихи вились стаями, тот им миленько улыбался и явно был по бабам.       Иногда Тобирама хотел сдохнуть уже наконец. Отмучиться.       А потом думал, что сперва было бы неплохо убить блядь хвостатую. Даже если издохнет он после такого на месте.       Сдохнет и так и так. Ему и так отмерян полный срок. Сжать зубы и как блядский папенька вперёд, на Учиху.       Вот только у не его Учихи кровь алая, густая. Он с одного из боёв так и принёс себе немного.       Учиха и Учиха по анализам. Кровь без признаков заражения. Тогда и умерла глупая тупая надежда на чудо.       Чудес, блядь, не бывает.       А небесполезные смерти бывают.       Ему осталось совсем немного. И осталось в жизни только одно — подловить Учиху и убить его. И он даже доделал для этого особенную технику. Никакие блядские красивые глаза ему не помогут спастись. Полёт Бога Грома должен убить этого Учиху надёжно и просто.       Тобирама был готов умереть. За смертью он и шёл, намереваясь только забрать Учиху с собой.       Раскинутые сети разведки ждали свою красноглазую добычу. Красивую, умную, чудесную, только сука равнодушную. Никому, блядь, не достанется. Останется с Тобирамой в его пиздец каких романтичных красных цветочках.       Чувствуя себя конченым извращенцем Тобирама дрочит на воспоминания о красивых глазах, хотя даже дышать тяжело.       Всё в алых цветах. Подохнет он не сейчас. Он дождется и ринется сразу.       И он дожидается. Меленький водопадик, роща, блядский Учиха, направляющийся в столицу. Учиха строит себе ночлежку, навес, костерок, и уже собирается разжечь его, поворачиваясь спиной к затаившемуся Тобираме. Самое время. Кунай, Учиха отклоняется и разворачивается, но не успевает. Телепортация-бросок с клинком, что вскрывает Учихе брюхо, как самураи себе при сепукку, и Тобираму тут же сгибает пополам в судорожном кашле, да и воткнутый в печень кунай не добавляет здоровья. Он едва успевает заметить удивление и почти ужас в красных глазах с узором, а потом просто падает на Учиху, падает вместе с ним на камешки, омываемые водой ручья, и смотрит на воду, по которой плывут от двух умирающих лепестки.       Белые, сука, лепестки.       Белые-белые, блядь, и столько, что будь они Тобирамы, он был бы уже мёртв.       Весело журчит ручей, и между Изуной и Тобирамой белоснежные камелии.       Учиха косится на эту белую дрянь и ржёт, захлёбываясь кашлем.       Изуна знал, что ему осталось не более полугода.       Ему было двенадцать, когда он зашивал раны отца, плевав на опасность заражения. Жизнь отца была ему важнее. А сам он... Он надеялся найти себе красивую девочку, полюбить её, принести клятвы и жить счастливо.       Ха-ха-ха. Девочку у него полюбить так и не вышло.       Через считаные месяцы из царапин сочились лепесточки. Он сначала не понял, в ком дело — он тогда учился у Саяко, мало ли кто мог зацепить мальчишку.       А тосковал он тогда по сражениям и по верному врагу. Может, он и не стал сильнее, зато точно стал хитрее и изобретательней. И умнее. И он ещё покажет ему, вернётся в бой...       И только вернувшись в бой — понял, по кому его кровь становится алыми лепестками.       Худющее злобное и резко вымахавшее ввысь недоразумение с хищными глазами и тяжёлым ударом.       Опасное, чуть сходу его не убившее, равнодушное к врагам, но не к самому бою.       С травами и кое какими средствами встаёт у Изуны и на мальчиков. Саяко-сенсей научила его всему, он может и лечь под кого надо, и сам взять, но нравятся ему длинные волосы женские, груди и нежные черты. Ровно то, чего нет в Сенджу Тобираме, о котором он столько знает. Как поворачивает кисть в бою, как щурится на солнце и кисти какого цвета предпочитает, как заматывает запястья и подворачивает кунай при броске, ступает, как кошка на качающейся палубе.       Мечты полюбить хорошую девочку разбиваются о дичайшую радость после двух месяцев отсутствия Тобирамы на поле боя. Он живой! И этого достаточно Изуне.       Недостаточно цветам, рвущимся изнутри.       И он работает над своей психикой, трудится и создаёт маску. Тщательно выбирает из своей личности всю кровожадность, жажду убийства, не оставляя ничего светлого — и выделяет это почти-шизофренией.       Маска не любит Тобираму — и потому не кашляет цветами, позволяет себя ранить и смеётся над каплями крови. Но долго в ней быть нельзя и, возвращаясь домой, Изуна снимает её, позволяя ранам сочиться лепестками, пробиваться бутонам из-под швов.       Он просто ждал, готовился как подойдёт срок — передать дела. Взаимность? Какая, ко всем биджу, взаимность. Тобирама смотрел на него с ненавистью. Мечтал убить. Оставалось только смириться с этим.       Не шарахался от ран, как редкие заражённые с обоих сторон, не наращивал силу, как тщательно скрывавший цветы Мадара. Высокомерно игнорировал раны, разбитые доспехи, всё то, от чего после боя скулилось хорошо.       Изуна даже не ждал ничего хорошего, вытягивая маску на поверхность. Смотрел её глазами, а потом рисовал.       На его рисунках его любовь была в простой одежде, рыбачащей, читающей, лениво валяющейся на траве.       Такой, какой его он никогда не видел.       Влечения Изуна не испытывал. Ему по-прежнему нравились женщины, подруга была из своих, настоящая, которые и в огонь, и в воду, и в кровать с заражённым.       Впрочем, та и сама была заражена — и давно знала свою пару, с которой они принесли друг другу клятвы и не расставались — таю и её шинзо, подруги, любовницы, они не страшились цветов, что падали с губ их данна.       Они будут жить. Он — нет, но это неважно. Они справятся, сильные и умные девочки.       А по одежде Сенджу от ударов сочилось алое, и что тут ещё скажешь? Изуна хотел только успеть всё.       Почти успел. Он шёл в столицу попрощаться лично.       Передать дела двум своим умницам, попрощаться с Саяко-сенсей и может обнять на прощание брата. Тот как раз занят делами ближе к столице к чем к их клану.       Внутри расцветают цветы. Изуна собирает их, гладит алые, как глаза неизвестно за что любимого человека, лепестки и ставит в вазы. Весь дом в цветах, братик не против, он понимает, да радуется, что дом окончательно только их.       Стыд для шиноби — чувства, распускающиеся цветами. Они оружие, у оружия нет чувств.       Изуна свои чувства почти принял. Свыкся, научился жить так, считать дни до смерти. Ждал чего угодно.       Белых, мать их, лепестков в воде он точно не ждал.       И судя по редкостному охренению на лице Тобирамы, кривящемуся в кашле, тот тоже ждал чего угодно, но не этого.       — Я принимаю тебя, я принимаю...себя, кх-ха, — выталкивает изо рта очередной цветок Изуна.       Белые — взаимные чувства. Идеально, ярко, ответные чувства. Вот они, плывут по ручью, а Изуне двадцать три и он хочет жить.       И смотрит, как расширяются в шоке красные глаза. Что, не ждал Сенджу, что его примут? Изуна не хочет упускать и мизерного шанса.       В конце концов, любовь — это далеко не только секс и физическое влечение. Это человек, что занимает мысли. А это Изуна принимал легко и честно. Толку-то врать себе? Белые лепестки не соврут.       Ни ему, ни Тобираме. Предложить первым легко, как и ждать. Молчание или отказ и эта поляна будет прекрасна и бела.       Если бы белые цветы не вызывали рецидива у спасшихся, Изуна бы радовался, ведь такие места нравились брату.       Внутри него раскрывается тёплое солнышко счастья. Вот оно как значит, взаимная любовь.       Его любит тот, кого любит он.       Тобирама едва справляется с шоком осознания. Как?! Как блядь хвостатая скрывала всё столько времени? Как швырялась своей кровью направо и налево? Взаимность? Шутите, блядь?!       А ещё он тоже хочет жить. Пожить хоть немного без цветов, рвущих лёгкие, пожить, не боясь заразить брата. Пожить так, чтоб от него не шарахались, как от прокаженного.       — Я принимаю, кх-х, тебя, — выдавить это из себя сложно, особенно после стольких лет мучений. — Я принимаю себя.       — Я буду рядом, вместе, с тобой. Я люблю тебя и ты жизнь моя, — выдыхает самую короткую и самую важную часть Изуна, отчаянно жмурясь.       Есть красивые длинные клятвы, обряды, традиции. Они лежат, наполовину в крови друг друга, умирая, на последних стадиях и почти не зная правды. Просто оба хотят жить. И любят друг друга настолько, что готовы не умирать во имя этого чувства, а выжить.       Дальше должен быть поцелуй, но Изуна его отчаянно боится.       Тобирама целует его сам, уже не сомневаясь.       Они оба будут жить. Только завершить ритуал, как порой снилось, и цветы распадутся чакрой, раны, оставленные ими и нанесенные друг другу, заживут. Только поцеловать хвостатого, что сам поклялся быть рядом.       И никуда тот, сука, не денется.       Будут они вместе, раз не хотят сдохнуть. И участвовать в убийстве друг друга даже косвенно не смогут. Последствия печальны — рецидив, цветочки, смерть.       Тобирама ласкает Изуну поцелуем, не обращая внимания на вездесущие лепестки, спертое горло и кашу. В голове, в лёгких, в телах.       Изуна отвечает на поцелуй, без ответа ничего не получится, это не будет добровольным согласием. Чудес не бывает, и техники в его ответе куда больше, чем хоть сколько-нибудь искреннего желания делать это. Но он молится про себя, чтобы этого хватило, и этого хватает. Лепестки рассыпаются целебной чакрой, и внутри, и снаружи.       Раны действительно затягиваются, но лучше не становится. Изуну скрючивает, кровь идёт горлом, куски плоти, пористые легкие. На этой стадии остатки лёгких проще выплюнуть, чем залечить.       В сторону откатывается такой же блюющий собой Тобирама.       Чакра поддерживает жизнь в их телах, не даёт умереть. Ночь укрывает их темнотой, в которой почти не видно крови, в которой они оба пачкаются. И вместо милой белой полянки тут останутся лужи подсохшей крови, темнеющей в мягком лунном свете       Рыхлая земля и остатки лагеря, который на утро, промозглое и росистое, Изуна будет собирать, стараясь не смотреть на Тобираму.       Дышать впервые за пять лет легко. Боли нет, только лёгкий кашель от новых лёгких и пролежней в трахее.       Жить и дышать, не думая о неизбежной смерти, удивительно легко. Изуна откатывается к ручью, смывает с лица, рук и груди кровь, смотрит на своё отражение в бликах луны. Хочется упасть и отключиться, но нельзя. Пока что нельзя.       Теперь его жизнь связана с тем кто пытался его убить. Попытавшись встать, Изуна смог только сесть на колени и оглянуться. Сенджу все ещё выплевывал то, что раньше было цветами, корчась в луже свежей крови.       Остатки цветочной чакры ещё мерцали вокруг тела Изуны, и он осторожно подполз ближе, вытащил Тобираму из кровавой лужи ближе к воде. Цветочная чакра мигом впиталась в его тело, Сенджу на восстановление требовалось её чуть больше.       Чакра, шедшая на цветы, теперь их. Они стали сильнее и вместе с тем беспомощнее, думал Изуна, задумчиво наблюдая, как Тобирама пьёт, погрузив лицо в воды ручья.       В клубок с розовыми, уже буреющими разводами Сенджу сворачивается, даже не отползая полностью из воды.       Обсуждать это и что теперь с этим делать они будут потом, это ясно. Изуна смотрит на воду и погружается в свои мысли, не замечая, что тянется и гладит его по спине кончиками пальцев. Ласка лёгкая-лёгкая, как дыхание и вера в лучшее.       От усталости тяжело даже сидеть, и Изуна опускается рядом, сворачиваясь в такой же маленький клубочек. Организм, ещё утром умирающий, не в состоянии сразу стать здоровым, требует отдыха.       Они вместе и всё хорошо, засыпает Изуна, не чувствуя во сне, как Тобирама придвигается ближе, оказываясь совсем рядом. Просто замечает, что стало теплее.