***
— Проснись же! Проснись! — Света трясла его за плечо. Трясла, трясла, трясла… — Всё хорошо, Свет, я в порядке, — получилось сипло. Он сел в кровати. Попытался открыть глаза, не смог. Солнце слепило, будто проснулся не в своей среднерусской хрущёвке, а на египетском пляже в полдень. Он откинулся на подушку, натянув одеяло на лицо. Глотка пересохла. — Свет, можешь воды? Молчание. Он вновь попытался разлепить веки. Больно. — Све-ет, задёрни шторы, мне фигово. Ни звука. Нет, не так: дневной гул автомобилей вместе с запахом топлёного асфальта вливался в комнату через открытую балконную дверь. И всё. Ни дыхания, ни шороха рядом. Плохое ощущение, совсем не то чувство одиночества свободы, как в детстве, когда родители оставляли его дома, укатив на дачу. Один. Значит, и Света приснилась, а сама ушла на работу. Пашка ощупью подобрался к окну, занавесил, но и в полутьме смотреть получалось с трудом. Изображение сводило с ума, будто некий садист выставил предельную резкость объектива его глаз. Голова болела, как с бодуна. Покопался в аптечке, с найденным блистером парацетамола в горсти добрался до ванной и полакал воду прямо из-под крана. Таблетка подействовала. Спустя час Пашка чувствовал себя почти нормально: чуть давило виски, но жить уже можно. Вот только на душе было гадко. Похмельное послевкусие не водки, а кошмара — такого он ещё не испытывал. Весь день он провалялся в постели, благо мог себе позволить в университетские каникулы. На этот день он планировал прошвырнуться по городу, может, сходить в киношку. По утрам в будние дни залы почти пусты, а потому можно погрузиться в фильм на большом экране, не слыша пошлых шепотков и хруста попкорна. И что имеем в итоге? — планы под хвост (ха-ха) коту. Всё, на что он ближе к вечеру сподобился, это сварить макароны и забить ими желудок. Хорошо, что в холодильнике нашёлся сыр, разбавивший унылость вегетарианских калорий. Потом ему захотелось кофе. Запах тонкой горечи проник в открытое окно кухни; кто-то из соседей, по-видимому, гурман. Поставив турку на плиту, Пашка глянул на настенные часы, засечь время, чтоб не проворонить напиток: без пяти семь. А Светы нет? Должна уже прийти, и не звонит. Он набрал номер: длинный гудок сменился зуммером. Ещё раз — занято. Холодок тревоги перехватил лёгкие. Пашка набрал смс: «Черепашка, ты где?». Черепашка не спешила отвечать. За год, который они встречались, подобного не случалось. Это он забывался и забывал, как завзятый шалопай, Света же всегда предупреждала. Он несколько раз прокапсил «ау» и «я волнуюсь», прежде чем запел входящий вызов. От неё. — Свет! Ну ты что? Ты где? — Я здесь. А ты? Пашка растерялся, тон её был ледяным. — Света, что случилось? — У меня — ничего. А у тебя, Паш, всё нормально? — Нормально всё, да. Когда будешь? Света неуютно молчала. Так молчат, когда требуют. Но что? — Мне сегодня кошмар приснился, Свет. Тебе когда-нибудь снилось, что ты это не ты, а кто-то другой? В смысле: я был котом, сначала, а потом… Ладно, не парься, Свет. Жаль, что ты меня утром не разбудила. Тебя встретить? — Не разбудила? Не парься? Да пофиг мне на твой кошмар. Где был ты? — лёд испарился, вместо него полыхало пламенем, казалось, вот-вот и трубка расплавится от слов. — Ты смеешь звонить и спрашивать где я? Прихожу — его нет, звоню — не отвечает, в инете — тишина. Я переживала, места себе не находила. Если шлялся где-то, будь мужиком, объяснись. Гудки. Что она несёт? Пашка вновь набрал номер, но абонент решил быть недоступным. Думалось плохо. Почему-то только сейчас он ощутил едкий запах гари. Телефонная заставка предлагала запомнить дату начала сумасшествия: 09.08.17, а кофе, как полагается, без присмотра сбежал. Вчера был август, седьмое. Сегодня девятое. Почему-то сбежала Света. Девять минус семь равно один. Кофе имеет право сбегать, а день? Сознание отказывалось принимать, что одни сутки исчезли из его памяти. Проспал? А звонки? Он залез в телефон — двадцать три пропущенных. В мозгу с невероятной ясностью снова и снова прокручивались кошачьи сны. Нужно сходить к врачу. Он никуда не пошёл. Он лёг спать.***
Сегодня, прощаясь, Света опять не удержалась: — Ну это же чушь какая-то! Ты правда-правда был дома? — Дома. — Если всё-таки узнаю, что девки — убью. Без шуток тут. — Какие девки, Свет? — Забористые, ясное дело. Которые косяками. Смотри у меня! Пашку злило, когда она напоминала. Всё-таки женщины умеют выедать мозг, не брезгуя даже просроченным. Хотя, если не врать, Света подобным занималась редко. Может, поэтому помирились они быстро. На следующий день она ответила на звонок и даже выслушала. «Ладно, поверим, что нервы» — произнесла вердиктом и вернулась. Жизнь покатилась размеренно, вот только Пашка начал замечать, что коты стали ему неприятны. И раньше он их сторонился, сейчас же при взгляде на встречную морду он думал, что это существо знает про Пашку нечто, о чём сам он даже не догадывается. А еще в нём пугающе начинали шевелиться ощущения, те самые, когда он был в чужой шкуре. Что было гораздо хуже, его мучил мертвяк из кошмара, будил ночью, влезал в досужие мысли. Убить — страшное слово, но ведь этот, с размытым лицом, заслужил, и он, Пашка, был обязан это сделать. Если б можно было поделиться с кем-то… Но даже любимой родной Светке не мог ничего сказать, потому что, может, и правда его место в психушке. Слишком ясно иногда он вспоминал запах горячей крови. Но сейчас было всё хорошо. Может, смена обстановки подействовала так, что Пашка проникся счастьем банального бытия. В этом пабе он никогда не был. Внушительные столы, тяжёлые скамьи под средневековье, острый запах еды — всё располагало. Не зря Жора, одногруппник и друг, затащил его сюда отметить начало семестра. Сосиски здесь жарили, наверное, не хуже, чем в Баварии. Неспешные разговоры под пиво ни о чём и за жизнь расслабили, Пашка давно не чувствовал подобного умиротворения. А Жора нажрался и танцевал с двумя какими-то девахами джигу, причём Жоркин живот плясал какой-то свой отдельный танец, что добавляло действу зрелищности. Было за полночь, когда Пашка почувствовал, что ноги становятся ватными, а пространство плывёт. Пора домой. Жора, отмахнувшись, продолжал выплясывать. Пашка расплатился по счёту, встал. И буквально рухнул обратно, когда за столом напротив увидел женщину. Раньше её там не было, он бы не смог пройти мимо. Шляпа. Всё дело в дурацкой шляпе. Пашка протёр глаза, женщина не исчезла, а помахала рукой. Он зачем-то помахал в ответ, тогда она поднялась. Да, это была именно она: всё те же широкие штаны, пакля волос, и с тростью не рассталась. Когда старая незнакомая приблизилась, Пашка разглядел, что трость в её руке — кривая палка, отшлифованная временем, верхний торец которой обломан. Когда-то её просто сломили с дерева. Внутри ёкнуло, когда он наконец увидел лицо: вовсе не старушечье, но сухая кожа похожа на лист тонкой обёрточной бумаги, который вначале кто-то скомкал, а потом безуспешно попытался разгладить. Больше всего пугало понимание, что раньше лицо было красивым, а сейчас его украшали мелкие красные крапины и торчащие тут и там белые длинные волоски. Когда, уже сидя за столом, женщина стянула с ладоней прорезиненные рабочие перчатки, он увидел её ногти: длинные, толстые, цвета дорожной пыли. — Мне два коньяка, — первое, что она произнесла. И добавила: — Ему тоже. Внезапно нарисовавшийся официант понимающе кивнул головой, будто давно и хорошо знал предпочтения ободранной дамы. Когда принесли заказ, она залпом опрокинула в себя содержимое бокала и только тогда обратилась к Пашке. — Ну здравствуй, Павел. Несмотря на, если уж прямо говорить, бомжистый вид, говорила женщина увесисто, держалась, как дореволюционная графиня, владеющая не одной сотней холопов. Пашка невольно сгорбился, как тот самый холоп. Язык его будто присох к глотке. — Дурак ты, я была права. Пожалела, предупредила, а он… Зачем оглянулся? Удивительно яркие глаза глядели с усмешкой, ждали. — Я это… я забыл. А вы кто? — Боже мой! Заговорил! — женщина глухо засмеялась. — Эх! Как же с тобой работать, дитя? Но! будем знакомы: я — Аглая Семёновна. Но за Семёновну — будешь бит. Она подняла бокал, второй сунула в Пашкину окостеневшую руку. — За знакомство. Пашка тоже выпил. Коньяк обжёг горло, но, как ни странно, вернул некоторую чёткость мыслей. — И кто вы, Аглая Се… — осёкся, — такая? Что, чёрт побери, происходит?! Это гипноз? Она больше не смеялась, заговорила серьёзно. — Да, пора рассказать. С чего бы начать? Ну во-первых, ты мне не нравишься, даже правила нарушила… — Какие правила? — Пашка ляпнул видно не к месту, женщина сморщилась, будто проглотила уксусу. — Судьбы правила. Вмешалась, старая, в чёртов естественный отбор, предупредила. Но что уж… всё равно не помогло. Говорила же — дурак. Если бы ты, Павел, тогда не оглянулся, мы б с тобой больше не встретились. Жил бы себе как обычные люди. На кой мне такой… добрый ты слишком. Внезапный официант прервал речь Аглаи Семёновны. Он выставил на стол графин всё с тем же коньяком, пару бифштексов, диссонансную в натюрморте селёдку и растворился. — Официант — нет, не наш, — Аглая Семёновна ухмыльнулась, увидев Пашкино удивление. — Просто часто здесь бываю и умею общаться. Глоток. — Так на чём я? Да: добрый ты, а мне нужен тот, кто не сомневается и отстаивает. В глаз дать можешь? — Зачем в глаз… — Вот то-то и оно, — подцепив кусочек селёдки, Аглая покачала головой. — Не боец. Но судьба быть маргиналом: раз взял — твоя. Тащи теперь. Она принялась за бифштекс, бездумно, глядя в никуда. — Маргинал? — перебил её молчание Пашка. — А чему удивляешься? Ни там, ни тут, ни рыба… кстати, ешь, селёдка отменная, — она подтолкнула к нему тарелку. — Это не просто — жить двумя жизнями, Павлик. Я нравлюсь тебе? Не очень? Да, когда два существа слишком сливаются, получается такое вот «не очень» и одиночество. Ну да ладно. Начнём сначала. Слушай. Когда-то я была обычной девочкой, правда, сорванцом, а стала… хм… кошкой в сапогах… в чёртовых берцах. Сказки — слишком пренебрежительно мы к ним относимся. До времени. А потом оказывается, что у кошки действительно девять жизней. Так вот, когда-то я была маленькой девочкой, представляешь? — и однажды я заболела. Дифтерия. Я почти ничего не помню, только страх и удушье. И кошку, которую сгоняют с моей груди. Она была пушистой, как облако, моя Матильда. Умерла не я. Матильда… она проснулась, когда мне исполнилось девятнадцать. И я, как ты сейчас, училась быть ею, жить в новых измерениях. У меня был прекрасный учитель, с тех пор, как он ушёл, я одна. Да, кошки гуляют сами по себе, но и подчиняются правилам своего мира, сейчас уже и твоего тоже. Такие, как мы с тобой — это не правило. Обычные кошки заканчивают путь в собственном теле, но есть те, которым дано способностей больше. Главное — бесстрашие. Ведь что может быть страшней, чем быть не собой. Аглая Семёновна замолчала, застыла, задумалась. — Гмм. Простите… — Да… — встрепенулась Аглая. — А дальше? — Дальше ты, мой мальчик, будешь под моим началом, какой уж достался. Научу, чему могу. Главное, уметь управлять гневом, вкус убийства ты уже узнал. Это была инициация и возвращение долга. Ты должен был отомстить за своего — за себя. Но! Тогда ещё была возможность отпустить другую сущность, остаться только собой. Оглянувшись, увидев напоследок убитую мразь, ты почувствовал себя праведным, а в снах лучше всего запоминается то, что было в конце. Чувство… всесильности — никогда не вытравишь из себя это. А ведь мог запомнить всего лишь усталость, забыв пролитую кровь. Аглая замолчала, как ни в чём не бывало доедая селёдку, а Пашка какое-то время переваривал услышанное. Он думал, думал, пока его не разобрал нервный смех. — Росомаха-ха-ха-ха… Марвел нервно курит… Нее, Марвел такого не курили, лопнули бы от зависти. А что? Они не из наших? — Кого не знаю, того не знаю. А ржёшь, как сейчас выражаются, ты зря. Пашка посерьёзнел, суть сказанного доходила небыстро. — Так это что… я действительно кого-то убил? — Неужели ты даже загуглить не попытался? Там твой присутствует, и в картинках тоже, но лучше и не ищи, слишком ты восприимчивый. — Мне… Он мне снится. Я ведь и в его шкуре побывал. Это-то как может быть? — Как-как, ты ещё не понял, что быть может всё? Это отдача, это… Тебе придётся испытывать не только триумф победителя, но и обратную сторону процесса. Для чего так устроено? Может, поймёшь со временем. — Аглая, а кто он вообще такой? — Бог мой! Ты до сих пор не вспомнил? — Аглая пересела ближе, и, не спрашивая разрешения, не объясняя ничего, прижала Пашкину голову к груди. Ему вдруг стало хорошо, надёжно. Он услышал, как нарастает утробный гул. Аглая мурлыкала, пробуждая Пашкину память: Маленький мальчик идёт по тропинке, шевеля прутом траву. Ему здесь нравится, за гаражами. Деревья метут синее-синее небо. Невидимая птица не уставая повторяет своё «чивик-чивик». Папа копается в машине, да и пусть копается. Мальчик знает, что в лесу живут эльфы — если постараться, можно найти их жилища. Он обязательно подружится с ними и тогда попробует волшебный эль, научится стрелять из лука. Прилетает шмель, басовитый, толстый, садится на помпон клевера, качается — смешной. Мальчик опускается на корточки, чтоб получше рассмотреть. Рядом с мальчиком присаживается подросток. На вид ему лет четырнадцать. — Привет, малыш, чем занимаешься? — спрашивает пришелец. — Ой, я не заметил, как ты подошёл, — удивляется мальчик. — Так что ты тут делаешь и как тебя зовут? — Просто смотрю на шмеля, а зовут Павел. — А меня Пётр, приятно познакомиться. Я тоже люблю смотреть на шмелей и бродить по лесу. — Здорово! А ты не находил эльфов? — Эльфов? — Конечно! Они мои друзья, — улыбается подросток. Он, хоть долговяз и худ, — красивый: правильный нос, глаза такого же цвета, как река, белозубая улыбка. — А покажешь мне? Познакомишь? — Если ты можешь со мной пойти, покажу. Тебя не хватятся? — Нет, папа мне разрешает мне ходить по лесу, — врёт мальчик, уж больно хочется ему увидеть волшебство. На самом деле отец настрого наказал быть рядом. Подросток берёт его за руку, и они бредут меж стволами деревьев. Наконец их глазам открывается милая полянка. — Это здесь, малыш, смотри, там, на большом дереве… Паша задирает голову, подымается на цыпочки, но никакого домика на ветках нет. — Не вижу! — Давай я тебя на верёвке повыше подниму. — Давай. Подросток копается в кустах, достаёт оттуда толстый кручёный жгут с завязанной на конце петлёй. Он ободряюще улыбается и перекидывает второй конец через толстую ветку. — Иди сюда, сейчас я накину на тебя верёвку и подниму, чтоб ты увидел их гнездо. — А разве дом эльфов называется «гнездо»? В гнёздах птицы живут, — недоумевает мальчик, но идет к верёвке. — Раз на дереве — значит гнездо. Давай скорей! Но мальчик вдруг видит шевеление в траве. Из неё выбирается чёрный кот и начинает кричать. — Пётр, Петя! Гляди — бедный кот, ему, наверное, больно. Слышишь, он ревёт? Маленький Паша берёт кота на руки, тот прижимается, но продолжает вой. Мальчик не видит, как подросток меняется в лице. Тот зол и уже не так красив, он хочет возразить, но не успевает. Паша срывается с места, бежит из леса, не знает дороги, но бежит правильно. — Папа! Кот болеет! Ему нужно помочь! — кричит он во всю глотку. Пётр остается на поляне. Когда мальчик подбегает к гаражам, кот молчит и довольно щурится. Он выбирается из заботливых рук и ныряет в ближайший куст. Но через неделю Паша найдёт его тело на краю леса с распоротым животом и переломанными лапами. Когда отец выроет яму, мальчик будет плакать. Ночами ему будет сниться сон, как кто-то швыряет его об стену, а потом ломает руки, прихлопнув их дверью и… Сны закончатся лишь тогда, когда Пашка на могилке кота даст клятву эльфам, что отомстит убийце.***
Жутко. Не зря детская память затёрла воспоминание, иначе бы пришлось сойти с ума. К горлу подкатила ледяная тоска, от которой ревут даже мужики. По щеке скатилась капля. Кап — в коньячный бокал — кап. Прошлое растворялось. Паша уставил свой взор в янтарную жидкость. Но увидел в ней голодное пламя. Всепоглощающий огонь. Почувствовал его в себе… Возмездие. Он взялся за голову обеими руками. И почувствовал, как виски сдавливают… когти.Отравленный месяц остёр и безбожен, Он с лёгкостью взрежет набухшие нервы. И ночь, что казалась монашкой пригожей, Раскатится смехом отъявленной стервы. Мы станем иными. Мы будем не нами: Тенями прошедшего. Не понарошку Растрогай меня напоследок словами, И ночь замурлычет, как чёрная кошка.