Аритмия

       Я ревную. Мучительно, больно и так сильно, что не могу думать ни о чём другом. Я ревную так, что не сплю ночами и встаю измождённая каждое утро, заставляя себя ходить, двигаться, дышать. Я ревную так, что мычу в подушку, засыпая, кусая губы до крови и до хруста сжимаю пальцы в кулаках всякий раз, когда вижу отрешенный взгляд мужа, которому — снова — не интересна. Ревную так сильно, что пинаю Лотту, ни в чём не повинного пуделя, страдающего лишь от того, что её подарил мне Гарри, чтобы я отстала и закрыла рот, пока он будет забавляться с новой симпатичной игрушкой. Я ревную так сильно, что мастурбируя каждую ночь перед сном в одинокой холодной постели, откуда уже начал выветриваться аромат тела Гарри, больно царапаю нежную кожу внутри, когда мозг снова и снова подкидывает невозможные картинки — нежный член Гарри, атакующий мое горячее междуножье. Когда-то я влюбилась в него именно за то, каким замечательным любовником он показал себя, и я адски ревную, что теперь об этом знает покорная кукла в облике невинного Купидона.        Я ревную, снова и снова пытаясь утешить себя тем, что это не первая измена и, скорее всего, не последняя. Сколько таких мальчиков-херувимов падали к ногам неотразимого — моего! — мужчины? Только при мне их было шесть, и вот любопытный писака тоже попался на удочку. Это ненадолго. Гарри съест этого червяка, и, когда останется лишь его глупая голова, не тело, снимет его с удилища. Он делал так много раз, а я была молчаливым свидетелем, затаилась и ждала. И всегда ревновала, жадно, пронзительно, в муках. Но ещё никогда — так сильно, как теперь, когда смотрю в отрешенный, но полный возбужденного блеска взгляд Гарри. Я ревную и мучусь, как Мария Магдалина, всеми осуждаемая и презираемая. Разница лишь в том, что я полюбила не Христа, а Антихриста. Это, знаете ли, куда труднее задача.        Я ревную и ругаю себя, слушая отчаянный скулёж в подушку, пока Гарри снова и снова уходит трахать другого, и, вернувшись, делает вид, что меня нет в доме, что я пустое место, уходя к себе в спальню или в кабинет. Я ревную, царапая простыни, и уже сильно расцарапала свои руки и лицо от отчаянной, не находящей выхода боли. Я ревную и вчера, пьяная от страданий, ездила на утёс, кричать в небо, глотала ветер и солёную воду, и простыла, охрипнув, точно пораженная туберкулёзом. Я ревную и мне больно, и совсем не хочется жить. Теперь моя жизнь снова — в шестой раз уже — превратилась в кошмар, в фильм ужасов, она падает в бездну, рвётся на части, разрывает моё тело на куски, а сердце бьет на мелкие осколки, как будто старую вазу, доставшуюся в память о матери. Я ревную, и ничего не хочу больше, кроме как рыдать — постоянно, без остановки, пока сердце моё не перестанет стучать в замедленном ритме, пока не ослепну от солёной лавины, пока силы, которых теперь едва хватает на передвижение по дому, держась за стены, совсем не покинут меня.        Я живу в аду на земле, потому что ревную. А что знаете о ревности вы?        Когда слышу звук открывающейся двери, удерживаю Лотту, ринувшуюся вперед и маленьким звонким звонком заливающуюся в лае. Я держу собаку за поводок, который надела, чтобы выгулять её (по графику самое время — почти девять вечера), но сама готова скулящей собачкой бежать в коридор и лизать руки хозяина. Зубы, воспалённые от нервных спазмов, ноют сильнее, чем утром, кажется, мне придется пить ещё обезболивающее, пятую таблетку за день. Я сжимаю руки в кулаки, приказывая себе собраться, перестать сходить с ума и, наконец, начать дышать. Жаль только, что я давно разучилась слушаться собственных приказов. Я не хозяйка себе больше. С того самого дня, как вышла замуж, я — раба Гарольда Саксона. Это то, что получается у него особенно хорошо — превращать людей в рабов.        Лотта вертится волчком у меня под ногами, жалобно скуля, просится на улицу, гулять. Маленькая собачонка, свободы в ней больше, чем во мне, взрослой, давно оставившей подростковые мечты позади, женщине. Небрежно погладив её против шерсти по холке, я глубоко вдыхаю, а потом разом выдыхаю весь воздух из лёгких, ловя себя на мысли, что, если это поможет моему сердцу остановиться, чтобы прекратить муки, надо делать так почаще.        Гарри возится в коридоре, судя по всему, снимает сапоги, вешает плащ на крючок, наверное, по привычке мимолётно глядит в зеркало на стене. Когда он входит, поджав губы, уставший, но явно довольный, как кот, нашедший кладовую со сметаной и рыбой, я совсем перестаю дышать. Сверлю его взглядом, мысленно заклиная посмотреть в ответ, наконец, обратить на меня внимание, снова ругаю себя за тряпочность характера, и опять жутко ревную, так, что передние зубы сводит от колкой боли.        Но ему наплевать. Он пересекает комнату, подходит к окну и смотрит в него, чертя пальцами по запотевшему стеклу одному ему понятные узоры. Что это? В прошлый раз во время страстного романа, он рисовал на окнах имя очередного любовника. Не удивлюсь, если и теперь эта тактика не поменялась.        Скулёж больно ранит мой слух, и требуется некоторое время, несколько секунд, показавшихся вечностью, прежде чем я понимаю, что это скулит не только Лотта, сделавшая лужу на полу у дивана и умоляющая выйти с ней на прогулку, но и я, ревнивая глупая дура, кукла, но дорого обходящаяся (наверное, именно потому Гарольд Саксон всё ещё не развёлся со мной, похоже, это — единственная причина). И — о, как предсказуемо! — он оборачивается, полу-боком, бросая на меня взгляд, мимолётный, поверхностный, в котором нет никаких эмоций, одна пустота. Я — пустое место, и должна была уже привыкнуть за годы этого истязательства под названием «брак с Саксоном», что пустое место не заслуживает ни внимательного взгляда, ни хорошего отношения. Пустое место не заслуживает совсем ничего.        Его внимание молниеносно коротко и мимолётно. Секунда, другая — и вот он уже снова отворачивается, продолжая чертить узоры на тронутом морозом оконном стекле. Чтобы отважиться заговорить, мне приходится собирать по крупицам убегающую от меня силу воли, и напомнить себе, что умею разговаривать, а не только выть целыми днями в одиночку.        — Задница Джона Смитта достаточно крепка, дорогой?        — О, да, — с готовностью кивает он, довольно улыбаясь, — она великолепна, милая. Тоже хочешь убедиться в этом?        — Я верю тебе, — покорно склонив голову, точно болванчик, на который обратили внимание среди других заброшенных игрушек, отвечаю я, — он хорошо отсасывает?        — Он великолепно умеет делать это, милая, не волнуйся. Но я благодарен, что ты интересуешься.        Если бы меня спросили, как выглядят издевательства, я бы рассказала о том, что только что услышала, что пережила. Мой муж плевать хотел на меня и на нашу историю, бледную копию его обычных похождений. Он сияет, как монета, только что выпущенная в оборот, и рассказывает мне, как хорош его новый — очередной — любовник. И, конечно, вежливый джентльмен, он благодарит меня за заботу и интерес к тому, как интенсивно его член заглатывает ртом другой мужчина, а не я, законная жена, женщина, на которую ему наплевать, и всегда было плевать, дуру.        Я всё ещё здесь, в этой комнате, выпускаю Лотту побегать, нагадить в саду, прямо под кусты роз, на которые мне настолько плевать, но я забыла, сколько их всего. Я всё ещё здесь, никуда не ушла, наблюдаю за ним, кусая до боли губы, и тихо плачу, не чувствуя поцелуев слёз — единственных поцелуев, какие мне теперь достаются, — мысленно умоляя пощадить меня и, либо обратить внимание, либо убить, убрать к чёрту из своей никчемной жизни, посвященной политике и другим мужчинам. Я всё ещё здесь, готовая биться во все двери и окна, бросаясь из окна раненной птицей, чтобы покончить с этим проклятым замкнутым кругом, в котором мы топчемся много лет. Я всё ещё здесь, мне больно, тяжело, плохо, я ненавижу его, себя, весь мир, счастливые парочки, радостно целующиеся на улице, на скамейках в парках и у фонтанов, и адски ревную. Я всё ещё здесь, а предпочла бы умереть, чтобы гнить в настоящей могиле, а не сгнивать в нереальной заживо.        Я всё ещё здесь, но Гарри плевать на это. Возбуждённый, он медленно облизывает губы, блестящим взглядом провожая первые появляющиеся на небе звёзды, и хрипло, будто забыл, как меня это возбуждает, шепчет, рассказывает сказку, от которой у меня внутри всё мертвеет, что ещё было живо.        — Я буду трахать Джона, снимая это на камеру. Думаю, будет великолепно привязать его кабельными стяжками. Распять, как Иисуса на кресте, и трахать, пока у нас обоих будут силы.        Он снова облизывается, опять, наверное, представляя себя тигром, склонившимся над тушкой растерзанного им животного, и приготовившимся пировать.        — А ты, Люси, будешь снимать это на камеру. Все ли камеры исправны? Надо проверить. Пожалуй, сделаю это сегодня же.        Он всегда имел своих пассий, где пожелает. Он трахал их в своём кабинете, на обеденном столе, где мы сидели по вечерам, один на один с молчанием и болью, на нашей постели и в своей спальне, в телефонной будке на окраине города, грязной, продуваемой ветром и заброшенной (а потом лечился от воспаления лёгких), в раздевалке магазина, принадлежащего когда-то моей тётке, и на теннисном корте, раскатывая по заднице любовника мячик и хлеща его ракеткой. Он делал то, что посчитает нужным, придумывал сценарии и разыгрывал целые сцены, но ещё ни разу не предлагал снять секс на камеру. До сегодняшнего момента, во время которого остатки моего «я» были уничтожены навсегда.        Ревность во мне отчаянно борется со злостью, а злость устроила соревнования с яростью, кто сильнее. Поднявшись с дивана и услышав, как неприятно хрустнули колени, я сверлю взглядом его спину, рискуя прожечь дорогой костюм от Армани.        — А чего хочет сам Джон Смитт ты спрашивал?        Он резко, точно по команде, поворачивается ко мне лицом, и я вижу оттенок пренебрежения и ироничное любопытство в его взгляде. Облизывает верхнюю губу и бросает с вызовом:        — О, Люси, никто не собирается ни о чём его спрашивать. Не будь дурой, пожалуйста. Не разочаровывай меня.        — Ты окончательно сошёл с ума, Гарри, и я…        Поздно. Поднятая рука занеслась над моей головой. Он сверлит меня взглядом, полным гнева, ясно давая понять, что, если я открою рот, пикну хоть о чём-то, он меня хорошенько ударит. И это — в лучшем случае. В худшем — мой живот снова встретится с тяжестью его ног.        Схватив меня за подбородок и подняв мою голову так, что я попросту не могу пошевелиться и отвезти взгляд, он чётко, по слогам, приказывает:        — Закрой. Свой. Рот. Заткнись.        И я подчиняюсь. И я благодарю его в мыслях за то, что он снова напомнил — я кукла, дорогая, возможно, красивая, но глупая. Моя задача — красиво улыбаться, пока взрослый мальчик хочет играть со мной, и покорно ждать, пылясь в коробке, когда я перестаю быть ему интересной, что новая игра когда-нибудь обязательно наступит.        Он расхаживает по комнате, широкими шагами пересекая её от двери и обратно. Когда он снова заговорил, тон его полон ласки и теплоты, насквозь фальшивых, полных лжи.        — Ты очень навязчива, Люси, милая. Но, поскольку я хороший муж, я прощаю тебя. И, кстати, у меня есть для тебя подарок. Прости, я совершенно забыл о нём, хотя планировал вручить очень давно, чтобы ты не скучала.        Подарок? Наверное, очередной комплект золота. Серьги или кольцо. Может, и то, и другое. Или красивая тряпка, которую одену на очередной выход в свет при случае.        Он идёт в коридор, оттуда возвращается с рабочим портфелем. Новая привычка оставлять рабочие инструменты, а не нести их сразу в кабинет, едва войдя в дом? Такого раньше не было, связавшись с этим смазливым очкариком, Гарри стал весьма забывчивым.        Он открывает портфель. Я смотрю внимательно, впервые за вечер поднимая на него взгляд и задерживая на нём дольше пары секунд. В руках у него пакет серебристого цвета, который швыряет так резко, что я едва успеваю подхватить. Рот кривится в усмешке, похожей на звериный оскал.        — Развлекайся, милая. Приятного вечера.        Он уходит, расправив плечи, будто у него вот-вот за спиною крылья вырастут. Очевидно, общение сейчас доставляет нам обоим много боли, и одни неприятности. Что сказать? Идеальный брак.        Я чувствую нетерпение, потому что, судя по размерам пакета, в нём точно не очередная цацка из золота. Что же это? Любопытство, в конце концов, побеждает, ради того, чтобы удовлетворить его, стоит даже потерпеть мерзкий противный шелест разворачивающейся упаковки. Развернув которую, я вижу огромный фаллос красного цвета.        И это финальная точка в симфонии моей лютой боли. Выронив подарок из рук, я взываю и рушусь на пол, стуча об него кулаками.