Аритмия

       Мы летим в Нью-Йорк, военный форум очень раздражает министра обороны, и очень привлекает меня. Я скучаю по новым эмоциям и новым людям. Несмотря на то, сколько людей проходят мимо меня каждый день, я начинаю понимать, что очень давно уже просто не разговаривал ни с кем за бокалом шампанского или стаканом виски. Я забыл, когда я перебрасывался парой мало что означающих фраз с людьми, которых едва знаю. Между тем, это — один из принципов нормальной жизни, будней, рабочих моментов. Это — признак того, что жизнь идёт нормально. Хотя, могу ли я быть уверенным в том, что моя жизнь нормальна, если позволяю извращенно трахать себя моему начальнику, о котором ни черта не знаю.        И я даже не сразу поймал себя на то, что смотрю не в иллюминатор, что мне всегда очень нравилось, любуюсь красотой земли сверху, а наблюдаю за задумчивым, сконцентрированным и совершенно спокойным внешне Саксоном. Мне нравится, как он только что оттянул футболку, почесав родинку на шею, и как поджал губы, явно продумывая основные моменты своей речи. Надо ли продолжать обманывать самого себя, что решил связаться с сексуальным извращенцем из чистого любопытства, а не потому, что мне нравится этот сексуальный извращенец? Я вздыхаю, сдавшись. Всегда ужасно сдаваться, признавая собственную беспомощность, но, если иного выхода не предусмотрено, это придется сделать. И я сдаюсь. Мне плевать на красоты земли с вершины небес, которые картинами мелькают в иллюминаторе, плевать на то, сколько будет длиться форум, и даже мало беспокоит, как мы с Ривер, ещё позавчера уехавшей в командировку по провинции (ей нужно подготовить статью на разворот об экономической ситуации в маленьких городах-глубинках), будем объясняться о том, какая дрянь происходит между нами. Она не могла не заметить, что всё разительно поменялось. Она бы заметила, даже если бы была слепа, глуха и нема. Это чувствуется на ощупь, висит в воздухе.        Мне плевать, и это единственная правда. А вот длинная аристократичная шея, усыпанная крохотными родинками, повернутая в противоположную от моего взгляда сторону, меня более чем интересует. Она зовёт меня, манит, кличет. Интересно, сильно ли разгневается господин доминант, если я укушу его за шею, или оближу кадык прямо здесь и сейчас?        О, чёрт, нет. Качаю головой, стараясь отбросить ужасные мысли. Этого, чёрт возьми, только не хватало. До чего я уже дошёл? Куда я качусь с каждым мигом? Если так пойдёт и дальше, как скоро я стану скулить, жаждая поскорее оказаться в объятьях своего капризного избалованного хозяина? Успею ли я опомниться, когда это случится? Таю вздох, но, судя по внимательному взгляду, которым тот час наградил меня Саксон, у меня это хреново вышло, очень хреново. Надо было таки меньше прогуливать уроки актерского мастерства в университете. Но — каяться уже поздно.        Когда чувствую жаркое дыхание, обжигающее моё ухо, сладко вздрагиваю. Внутри снова бьется сладострастный комок, и я, как черлидерша, готов пищать от восторга. Что, чёрт его возьми, со мной делает этот человек?        — Вечером будет нечто, что должно тебе понравится, — он слегка прикусывает моё ухо, я должен благодарить небеса, что его положение позволяет летать на частных самолётах, — детка.        — Да, Мастер — покорно киваю (ну точно маленькая девочка), стараясь победить смущение (интересно, сильно ли покраснели сейчас мои щёки?).        А он улыбается, полный удовлетворения. Он, кажется, счастлив, потому что я отлично потешил его самолюбие.        И он снова погружается в свои мысли, отвернувшись, а я снова думаю, что, когда он задумчив, у него складка в уголках губ проходит и мелкие морщинки на лбу.        Прибыв в Нью-Йорк (не люблю этот город, крикливый, новомодный и шумный), мы не разговариваем. В служебном авто, которое подали практически к трампу самолёта, едем молча. Он вяло наблюдает в окно, судя по внешнему виду, считает количество выпавших каплей дождя (странная привычка, которую я заметил за ним ещё раньше), а я смотрю на его руки — напряженные, лежащие крепко на коленях, на пальцы, выстукивающие по коленям собственный ритм, одному ему понятный (когда-то, едва успев познакомиться с ним, я думал, не угадываются ли за этими ритмами какие-нибудь песни, пока понял, что нет, ни о каких известных мелодиях в этой токкате речь не идёт). Всегда перед началом напряженной встречи или события, которое потребует большой концентрации внимания, Саксон очень напряжен и максимально сосредоточен, скрупулёзно. И это, определенно, хорошее качество для любого государственного деятеля, тем более, — его масштаба.        Разбредясь по номерам, мы заняты каждый своим делом. Я делаю пометки в записной книге, которая даёт мне материал для будущего литературного произведения о надежде британской нации. Он же, почти уверен, смотрит у себя в номере в окно. Он делает так очень часто, когда старается сосредоточиться, сконцентрироваться. И, наверное, это здорово помогает, потому что потом выдаёт речи, полные блестящих новинок и едва ли не сакрального смысла.        До самого вечера мы не видимся и, судя по тому, что дверь в его номере ни разу не хлопнула, он решил поспать. Мудрое решение, учитывая то, что ему предстоит вести иллюзорно увлекательные беседы с чиновниками (а делать это, насколько знаю, он ненавидит, говорит, что они все отстали от времени и совершенно не понимают особенностей современной жизни). Я же пишу эти строки в своей тайной книжке, представляя, как они потом будут выглядеть на бумаге, в печатном издании. Может ли моё будущее произведение стать бестселлером? Кажется, у меня есть такие шансы, учитывая любовь людей к изучению чужого нижнего белья. О, а если бы у меня была возможность рассказать, какие на самом деле нас связывают отношения, уверен, книга бы привела к скандалу, быть может даже, международному.        Вечером, во время заседания комиссии, нам, помощникам сильных мира сего, выделили VIP-места в зале, так что я слушаю, как они решают вопросы усовершенствования национальных ВПК и улучшения базы национальной армии каждой страны за счёт ультра-современных образцов новейшего оружия. И, конечно же, внимательно наблюдаю за Саксоном. Во всех горячих дискуссиях он проявляет себя так спокойно и уравновешено, что нельзя не восхититься. Он абсолютно спокоен, слушает внимательно, слышит каждое слово, даже несказанное, только намёки, кажется. Его руки спокойны, поза расслаблена, но, в то же время, он даёт понять, что он впитывает в себя информацию, словно губкой. Он говорит мало и исключительно по делу, никогда и нигде я не замечал, чтобы он был горячим спорщиком, и голос его всегда звучит мерно, имея эффект прохладного душа. Пока горячие головы разгадывают тайны, сплетничают, на ходу выдумывая секреты, Саксон ведёт себя, как шпион, впитывая каждое слово и каждый оттенок в голосе, анализирует, продумывает, понимает, осознаёт. Да, он потрясающая находка для каждого народа в этом плане, причём, я бы считал так же, не будь он моим любовником в своё свободное от политики время (которое бывает не так часто на самом деле).        Как всегда происходит на подобных мероприятиях, к ужину помощников, секретарей и сопровождающих никто не зовёт. Большое начальство ужинает вместе, за закрытой дверью. Совершенно ужасное ощущение, к которому я так и не привык. Вместо этого привык к дружному обеду в редакциях, к которому часто присоединялось и начальство, в том числе и Дельгадо, безо всяких проблем. Впрочем, в этом случае в положении изгнанника тоже есть свои плюсы. Например, я вполне мило уже общаюсь с помощницей (и любовницей?) французского чиновника, отвечающего за военные финансы, Сарой. Или искренне хохочу над словацким журналистом Ежи, который на подобных встречах частый гость, и мастер шуток и экспромта (ему бы в сатирическом театре работать, но чинуши больше зарабатывают). А сейчас я мило болтаю с Кларой, девушкой из десанта американских журналистов, очевидно, только набирающейся опыта в профессии. Она симпатичная, большеглазая и очаровательная, похожа на маленькую птичку. А, судя по поведению, не очень любознательна (что для журналиста настоящая беда) и мечтающая, скорее, преподавать литературу в школе, или писать любовные романы для женщин. Джон Смитт-хроникёр пока ещё не знает, будет ли полезна эта встреча и милое общение, но Джону Смитту-человеку оно, определенно, нравится.        Ужин закончился, мы выстроились длинными рядами под дверьми ресторана при отеле, бесполезно пытаемся не создавать давки, проверяем микрофоны, не упали ли бейджи, прокручиваем в голове вопросы для интервью. Когда чинуши, довольные, уставшие, но приятно, уверенные, что продуктивно поработали, один за другим выходят после своей знатной трапезы, каждому приходится проявить чудеса супер-слуха, навострив уши, чтобы перекричать друг друга, да ещё и расслышать ответы. Мне достался венгерский политик, имени которого я, к своему стыду, никак не могу запомнить, хоть встречаю его уже не впервые. Краем глаза поискав Саксона в перерыве между милой улыбкой венгру, полной лести и прихлебательства, ищу глазами своего непосредственного начальника. Саксон атакован французским журналистом. Между делом, мелькает мысль, понравится ли ему этот хлипкий юноша, уверенный, очевидно, в том, что он — манерный аристократ? Наверное, да, Саксон, как я уже заметил, любит блондинов. Иногда не нахожу ответа, что он во мне разглядел. Укол ревности, мерзкий по своей сути, неприятно вонзается под кожу. Приходится встряхнуться, напомнить себе, что я на работе, и что, в данный момент мне должен быть интересен венгр (который мне, признаться, абсолютно не интересен).        В страстном приставании к министрам и чиновникам и тайной слежке за Саксоном, который ведет себя, как всегда, сдержано и спокойно, проходит ещё какое-то время, около получаса. За это время я успел детально пообщаться с главой канадской делегации и членом испанской пресс-службу, а Саксон мило улыбаться нескольким девушкам-журналистам (и я снова взревновал, и снова не могу подавить в себе это мерзкое липкое чувство). В итоге, около девяти вечера, мы всё же начали расходиться (словаки вообще сбежали ещё раньше, едва восемь часов пробило).        Мне нелегко далась дорога от зала, где проходило общение чиновников с прессой, как будто бы это была Голгофа. Я плетусь в номер, едва передвигая ноги, совершенно бессильный, и рушусь на кровать, как подкошенный. Приходится приказать себе дышать, напомнить, что это — жизненно необходимо.        Не знаю, сколько точно времени я провел в таком расшатанном состоянии, но, когда снова сел и вернулся к своему хитрому блокноту с записями, за окном уже хозяйничает глубокая ночь. Если верить моим внутренним ощущениям, сейчас уже почти полночь, а может, и первые минуты нового дня наступили. У меня нет сил продолжать писать, потому я просто перечитываю сегодняшние записи, только сейчас по-настоящему поняв, каким насыщенным выдался день.        Я так погрузился в свои записи, что звук плавно открывшейся двери заставил меня подпрыгнуть на постели. Гарольд Саксон, точно кот по крыше, прокрался в мой номер, стал у окна, сложив на груди руки, и улыбается с лукавой хитрецой. Наверное, взгляд, которым я его наградил, с перепугу выглядит, как у испуганной мыши, потому что он тихо, явно по-доброму, улыбается. Подходит ко мне, точно кот на охоте, выгнув спину, садится на постель, рядом.        — Привет. Как самочувствие?        Лениво пожимаю плечами, мол, пока ещё и сам не определился.        — Устал, да?        — Да, — сдаюсь, улыбнувшись, и покорно киваю (наверняка этот жест ему понравится).        Он заводит ладонь мне за спину, проведя по позвоночнику пальцами, и я вздрагиваю от наслаждения — потрясающее чувство, дарящие секунды такого удовольствия, ради которого я согласен быть его нижним вечно. И это удовольствие только усиливается, когда он сначала облизал, а потом нежно укусил меня за ухо.        — Расслабимся?        От него пахнет гелем для душа и мылом, и это напоминает мне, что я всё ещё не мылся. Признаюсь в этом, смутившись, потому что отлично знаю уже — Саксон ненавидит грязь и несвежий запах.        — Я ещё не принял душ.        — Ничего, — ухмыльнулся он, — мне нравится твой естественный запах. Ты пахнешь, как младенец, даже пот такой.        О, кажется, это ещё один комплимент. В последнее время он очень щедр по этой части. А я, по-моему, снова краснею.        Но он ждёт ответа, и я чувствую, как напряженно висит в воздухе вопрос. Повернув к нему голову так, чтобы наши взгляды оказались напротив друг друга и встретились, улыбаюсь краешком губ:        — Расслабимся. Я согласен.        Он доволен, очень доволен. Сияет, как кот, уведший у хозяина из-под носа кусок ароматного мяса. Встаёт, так, что теперь смотрит на меня сверху-вниз и чешет подбородок (значит, он задумался). Я, тем временем, снимаю одежду, потому что это — единственное, на что мне не нужно его соглашение.        — Ложись на живот.        Подчиняюсь. Представив, что моя задница сейчас находится как раз напротив его лица, смеюсь. Интересно, как ему эта картинка, нравится? Всё устраивает?        Саксон садится на постель, очутившись у меня в ногах и кладёт руку мне на задницу — верный способ напомнить, кто здесь босс, если я вдруг забыть посмел. Его мягкие ладони нежно гладят меня по заднице, разминают каждую половину, и я даже не пытаюсь скрыть довольного мычания. А он тихонько смеётся в ответ (мысленно я тут же делаю пометку для своей будущей книги, что иногда он смеется совсем как ребенок, невинный и добрый, а не как прожженный циник от мира политики и власти). Когда его зубы вонзаются в мою правую ягодицу, я довольно пищу. Это выглядит по-детски, по-фанатски, и, наверное, глупо, но ему, очевидно, нравится. Он ещё несколько раз проводит по спине всей своей ладонью, а потом встаёт и уходит к себе. Несмотря на то, что он сказал, что вернется, я нервничаю. Возбужденному, мне очень не нравится эта отлучка, а каждая минута, проведенная в одиночестве, бьет по моему самолюбию. Как меня вообще могли оставить в такой момент и в такой позе?        Но, к счастью, мне не довелось долго мучиться в одиночестве, потому что он вскоре вернулся и опять садится на постель у моих ног, в одних только трусах. Да уж, теперь я знаю, почему он категорически отказался селиться в том отеле, где и все коллеги-политики, а выбрал этот, соседний. В том, как служебном, в каждой комнате, в каждом углу, камеры притаились, а нам обоим меньше всего нужно, чтобы кто-нибудь знал, чем мы время от времени страстно заняты.        Когда моих запястий коснулся нежный шелк, кажется, у меня лицо едва не треснуло от улыбки. Он крепко привязывает мои руки к спинке кровати, аккуратно растерев перед тем запястья. Страсть к тому, чтобы партнер по играм был обездвижен — одна из его основных, как я заметил. И, надо же, он подтверждает это (он что, ещё и мысли читать умеет?):        — Люблю, когда ты связан или привязан к кровати, и не можешь двигаться.        Усмехаюсь, но свои мысли предпочитаю держать при себе. Лучше бы ему не знать, что, поскольку ноги у меня свободны, я планирую ерзать и брыкаться, если что пойдёт не так. В Договоре, который мы подписали, чётко указано, что саба должна быть послушной и покорной, но это не обо мне, и, думаю, Саксон это уже понял.        Судя по тому, как скрипнула кровать и по тяжести, образовавшейся в районе моих ног, Саксон уже лёг и устроился внизу. И да, следующие несколько минут, пока он дарит мне неземное удовольствие, подтверждают это. Он выбрал анилингус, нежно вонзается языком, дерзит, облизывает все мои самые потайные клеточки, старается, атакует, самый нежный тиран в мире. Мой тиран. А я доволен и удивляюсь тем эротическим песням-стонам, что извлекаю из собственной глотки, мыча и стеная. Я в восторге, я в раю, я улетел на небеса. Пора окончательно признать — ни с одной женщиной никогда мне не было даже приблизительно так хорошо. Мне настолько хорошо, так потрясающе здорово, что я забываю, где нахожусь. На щеках выступает вода, похоже, я даже плачу, ну точно — сентиментальная девчонка. Я в восторге, я счастлив и стоны мои, полные одобрения, лишь подстегивают его не останавливаться, действовать активнее. Сейчас даже его шлепки, равномерно распределенные, хлёсткие, ощутимые, разжигающие мягкую кожу на моей заднице, мне нравятся.        — Ещё! — повторяю я, всхлипывая. — Ещё!        И он слушается, похоже, настал его черёд делать это. А мне, признаться, нравится, когда он слушается, когда он выполняет мои капризы.        Я понимаю, что порка была слишком активной, только когда, сев, после финального всхлипа, чувствую, как млеет задница. Ну вот. Доигрался. Ладно, Смитт, не дёргайся. Ты прекрасно должен был понимать, к чему ведут взрослые игры. Теперь разгребай последствия.        Саксон, голый, расхаживает по номеру.       Налив вина, он садится рядом и протягивает второй бокал мне. Пригубив, жадно облизывает губы, как человек изголодавшийся, или прошедший через пустыню. Я делаю несколько глотков, чувствуя, как жарким водопадом капли льются по телу, под кожей. У Саксона потрясающий вкус на вина и, в целом, алкоголь. Ещё один плюс к его карме успешного человека, наверное.        — Мне нравится, когда ты такой горячий и возбужденный — усмехнувшись, признаётся он.        Да. Мне тоже. Это новые ощущения. Но я не озвучиваю этих мыслей, а лишь мило улыбаюсь в ответ (ему нравится, когда я играю в скромника, это отличный способ получить много выгоды, как я заметил. Никто, мистер Саксон, не говорил, что игра будет абсолютно честной).        Он придвигается ближе и ласково гладит меня по руке, заставляя напрячься. Этот жест, я уже заметил, означает всегда одно — у него созрело очередное предложение, довольно-таки грязное, которое, вполне возможно, мне не понравится.        — Я хочу предложить тебе секс в моей комнате удовольствий.        Недоумённо смотрю на него: что в этом такого? Он действительно боится, что это меня смутит? Не больше, чем когда я впервые туда попал.        — Втроём, — мягко, вкрадчиво, продолжает он, — у Люси отлично получается разогреть меня. Но — только разогреть. У неё будет другая функция. Я хочу, чтобы она снимала наши развлечения на камеру. Она, само собой, согласна. А ты что скажешь?