Аритмия

       Это странно. Каждая клетка млеет, сердце едва бьется. Дыхание перехватило, и я даже сам не пойму, дышу ли сейчас, или нет. Посмотрев на запястья, вижу на них рисунок от веревки, красивый отпечаток, что занял кожу, как временное тату.        Это странно. Несколько месяцев прошло с того момента, как мы заключили договор, уже так много мне довелось испробовать, но вот только сейчас, смотря на отпечатки верёвки на своих запястьях, я понимаю, что попробовал настоящий БДСМ. Оказывается, до сегодня Саксон жалел меня и прятал несколько козырей в рукаве. Я мог бы догадаться об этом, вот только мысли мои были заняты совсем, совершенно другим.        Где Люси? Пошарив глазами, не нахожу её в комнате. Когда предложение использовать её в качестве свидетеля и оператора было озвучено впервые, оно шокировало меня. Ещё больше показалось странным, что Саксону может понадобиться разогрев в её исполнении (нет смысла скрывать, я ревновал, как игрушка, некогда любимая, которой вдруг предпочли другую). Но всё время, пока мы развлекались, а она снимала нас на камеру, я не думал о её нахождении в комнате, и, в конце концов, напрочь забыл о её существовании. Я был слишком поглощён происходящим, и, да, я был слишком обескуражен. По сути ничего экстра-ординарного сегодня не произошло. Просто ещё одна игрушка для ещё одного эротического сеанса. Уверен, в рукаве у Саксона ещё очень много подобных козырей, которыми он намерен удивить меня в дальнейшем. Но сегодня я был оттрахан совершенно иначе чем обычно, даже чем это обычно делает сам Саксон. Я разбит, обескуражен, растерян и совершенно не понимаю, как двигаться дальше, что делать, как дышать. Напоминаю себе о том, что вообще надо дышать, потому что пока это получается через раз, ещё и сердце по прежнему колотится, словно бешеное. Как будто у меня их два в груди. Эта чёртова аритмия с тех пор, как я встретил Саксона, стала моим постоянным и, похоже, верным спутником.        То, что меня посадили на бильярдный стол, на котором ещё несколько минут стоял Саксон, трахая меня, распятого, пригвождённого, точно Христос к столбу, понимаю лишь тогда, когда начинаю непроизвольно ёрзать и слышать странный скрип. И, наверное, уже несколько секунд Саксон аккуратно трогает меня за плечо, пытаясь дозваться, но расслышать его голос я смог только сейчас:        — Джон! Посмотри на меня!        Не сразу, но мне всё же удаётся выполнить эту просьбу (это не звучит как приказ). Взглянув на него, понимаю, что не вижу чётко лица, всё расплывается перед глазами, всё вокруг как будто в тумане витает. Ух. Пришлось выдохнуть и снова вдохнуть. Заставить себя сидеть, оказывается, тоже трудно — пришлось вцепиться руками в гладкую поверхность бильярдного стола, склониться вперёд, постоянно напоминая себе, что необходимость дышать никто не отменял. Рука Саксона, гладящая моё плечо, ощущается как вата, я не чувствую силы его прикосновения, и, в целом, нахожусь в полнейшей прострации. Интересно, как долго ещё продлится это состояние? Не припомню ничего подобного никогда.        — Джон! — голос Саксона, мягкий и вкрадчивый, снова пытается вырвать меня из прострации, но напрасно. Я смотрю на него, прямо в лицо, но не вижу. Он для меня — как далёкое пятно, а не человек, находящийся максимально близко.        Он куда-то ушёл и возвращается со стаканом. Что это? Вино? Виски? Может быть, коньяк, который он так любит? Он держит стакан в руках так крепко, как будто это миллион долларов. Погладив меня по щеке, от чего я вздрогнул, так сейчас этот жест непривычен, подносит стакан к моим губам.        — Открой рот и пей.        Не сразу сообразил, что он напутственно-успокаивающе гладит меня по спине, ровно как и не сразу понял, что он принёс воду, обыкновенную воду. Наверное, она прохладная, точно не знаю.        У меня в глотке так сухо и жжёт, что я почти не чувствую облегчения, когда стакан оказывается пуст.        — Ну, что такое, Джон? А?        Саксон склоняется ко мне, мягко целуя в волосы, что теперь ощущается, как медленное проникновение тока под кожу, и гладит меня по голове, словно ребёнка, нуждающегося в утешении. Как знать, может быть, я такой и есть сейчас. Потерявшись во времени и пространстве, я уже ничего не могу о себе сказать точно.        Его рука замирает у меня на спине мягко-покровительственно. Не могу сказать с уверенностью, но мне кажется, что он сейчас улыбается. Лицо, склонившееся так близко к моему, выглядит не многим менее расплывчато, чем раньше.        — Джон! Всё ведь хорошо. Ты чего?        Я не знаю. Дёрнувшись, пытаюсь пожать плечами. Никогда ещё я не был настолько обескуражен. События сегодняшнего вечера совершенно выбили меня из колеи, и, боюсь, что надолго. Я даже не сразу понимаю, что встал и стою уже возле дверей, при выходе.        Наверняка бы не понял, если бы не встревоженный окрик Саксона:        — Джон! Ты куда?        — Я… Я… — повторяю, как испуганный ребёнок, которым, наверняка, сейчас и являюсь, — мне нужно домой. Я хочу домой, ладно?        — Ладно-ладно. Давай я тебя отвезу.        О, нет. Нет. Меня переполняет столько эмоций, ни одной из которых я не могу назвать точно, ни с одной из которых не могу совладать, что, если проведу рядом с ним ещё хотя бы секунду, моё сердце разорвётся на куски. Уже сейчас, притаившись у двери, точно вор, я слышу в ушах собственное сердцебиение.        Потому я решительно качаю головой из стороны в сторону и, кажется, даже мычу и размахиваю руками. Хорошенькая, должно быть, картинка получается.        — Джон! Да что же с тобой такое?        — Я… я… мне нужно прогуляться. Я пойду. Ладно?        Он вздыхает.        — Пожалуйста, будь осторожен. Не выходи сейчас на дорогу.        Киваю.        — Считай это частью договора. Меня крайне беспокоит твоё нервное состояние сейчас. Не хочу, чтобы ты подвергал свою жизнь опасности.        Снова киваю, а он, по-моему, вздыхает.        На этом — всё. Едва покинув комнату наслаждений, увидев которую впервые я так испугался, я бегу. Убегаю куда подальше, жмурясь или, наоборот, широко открывая глаза, как человек, впервые ясно увидевший мир. Дышу всё ещё тяжело, всё ещё слышу стук сердца — работающего сейчас за два — всё ещё напоминаю себе, что бежать нужно домой, и где именно этот дом находится. Всё ещё прихожу в себя, но, кажется, я из себя очень надолго вышел. Не вижу ни лысеющих верхушек деревьев, ни плавного полёта пуха тополей вокруг, футболю ногой случайно несчастного полосатого кота, сидящего на асфальте, и тот маленьким клубком, спев возмущённо-протяжное «мя-я-у!», отлетает в сторону, бедолага.        Я бегу, бегу, бегу, вперёд и вперёд, но так и не вижу чётко, часто моргаю, пытаясь отогнать от себя ставшее навязчивым видение себя, распятого, на бильярдном столе, я слышу неподалёку звук машины, и, даже не оглядываясь, знаю, что это Саксон, что это он поехал за мною, едет следом, наверное, переживая, как бы я не закончил жизнь под колёсами. Я бегу, приближаясь с каждой секундой к дому, но мне бы хотелось сейчас мигом очутиться на необитаемом острове, а не видеть и говорить с Ривер теперь.        Только сегодня я действительно понял, что такое настоящая взрослая игра. До этой минуты, до этого странного вечера, БДСМ для меня был детским, аккуратным, наверное, мой Мастер щадил мою, как оказалось, нежную психику (после Ирака и военных репортажей поверить тяжело, что она у меня такая).        А ещё — я понял, что неистовое любопытство постоянно толкает меня вперёд. Я хочу знать всё о новом для себя мире сексуальных удовольствий, ведь, как оказалось, в сексе я до сих пор был неопытным подростком. Не знал даже, какие грани наслаждения существуют, и да, кажется, теперь я понимаю, почему миссис Саксон не может покончить с зависимостью от собственного мужа, опытнейшего и талантливого кукловода. По той же причине, что и я — нездоровое любопытство, больной интерес того, что будет дальше, в следующую минуту, завтра или послезавтра, которое снова и снова толкает меня в его объятья. Наши с господином Доминантом отношения — это моя попытка понять, как глубоко во тьму я могу и согласен добровольно пасть, как смогу перейти грань, оказаться за чертой.        Это удовлетворение всего мрачного, чёрного, что есть в моей душе и что я раньше пытался угомонить в работе, всегда берясь за неоднозначные расследования, те, что связаны с мраком и скандалами, оправдывая это исключительно миссией открывать всем глаза на проблемы, высоким общественным долгом. Это всё — чушь. Я мрачный и тёмный человек, с чёрной душой, которая, наконец, нашла себе покровителя.        И это — единственная причина, почему я дал согласия на отношения-эксперимент с Саксоном.