Аритмия

       Я — верная служанка своего господина, поверенная в его тайны настолько, что могу присутствовать при их совершении, и даже снимать. Вот как сейчас. Обнажённая, в одном только лёгком пеньюаре, накинутом на плечи, я стою чуть поодаль двери, крепко держа в руках камеру. Камеру, которая снимает не просто секс двоих мужчин, о нет, — целый художественный фильм. Он, наверное, мог бы взять несколько призов, как лучший фильм в категории «эротика», если бы для таких была специальная, отдельная премия, или если бы за неё давали «Оскар». А из меня режиссер хороший, очень хороший — камера в руках почти не ходит, не дрожит. Держу крепко. Гарри понравится и, надеюсь, мой кино-шедевр с ним в главной роли — тоже. О, как он прекрасен — связывающий Джона на кабельных стяжках, перед тем нежно поцеловав каждый его палец по очереди, стоящий на коленях, точно покорный раскаявшийся грешник, пока привязывает каждую ногу к крючкам на стене в комнате удовольствий (не моих), завязывающий ему глаза красным шёлковым платком и нежно гладящий при этом его зардевшиеся, точно у юноши, щёки. Как он прекрасен, когда отступив несколько шагов, любуется своей работой. Он точно художник-мыслитель погружён в работу, и наслаждается процессом.        Поцеловав Джона (чье тело связано так, что выглядит, будто напряженная струна) в подбородок, он обходит его кругом, а я с камерой, покорная, иду следом. Каждое его движение для меня — как молитва, и вместе с тем — ранит меня без ножа. Ведь я снова понимаю, что никогда и ничего для меня Гарри не сделал с таким же трепетом, как для каждого из своих сладких любовников, особенно — для этого, Джона Смитта. Он проводит аккуратную дорожку из поцелуев по его усыпанной родинками спине, нежно облизывает языком хрупкую кость позвоночника, пока Смитт довольно-счастливо вздыхает, раскатывает анальные шарики, легко, приятно, выделяющие ток при соприкосновении с кожей (Смитт при каждом этом мини-ударе восторженно мычит), а потом, простонав, как путник, припавший к желанному источнику с водой в пустыне, прижимается к нему всем телом, аккуратно входит и начинает осторожно двигаться. Я знаю, он мечтал трахнуть кого-то вот так, привязанным к стене, распятым на стяжках. Говорил, что это как будто Иисуса Христа невинности лишить, а он любит чувствовать себя Дьяволом. И теперь на губах его цветёт довольная улыбка, которую я не могла не словить в камеру, и с каждым толчком он дышит всё рванее, кусая губы, пока на них кровавые дорожки не появились.        Мне приходится напомнить себе о необходимости дышать, когда они кончают вдвоём, вместе, совершенно синхронно, сливаясь в экстазе. Они шумно дышат, мой муж вцепился в свою новую пассию так, будто, отпусти он его, и наступит конец света. Мне приходится запомнить, что нужно дышать, действовать так, как положено, спокойно и правильно. Хотя хочется выть от боли, потому что никогда, ни за что я не мог представить, что однажды у моего мужа будет любовник, ради которого он забудет обо всём на свете. Первый раунд эротической игры закончился, но я знаю, и Смитт, наверняка, знает тоже, что это ещё не всё, далеко не всё. Он не дал растрепанному Смитту рухнуть на пол, наоборот — подхватил его, взял крепко за руку, помогая идти к столу. И я знаю, точно знаю уже, что он хочет сделать. А вот Смитт — нет, и он изумлённо смотрит, как Гарри нежно целует его в губы, и покорно ложится на стол, расставив сомлевшие от недавнего мления руки, разложив их по краю столика, что жалобно пищит.        И Гарри нежно гладит его ладони, и поднимается выше, и проводит по пальчикам, как будто он младенец, и нежно шепчет в уста: «Какой ты горячий и прекрасный!» (чего ни разу не сказал мне, даже, когда мы только начинали роман). И обходит так, чтобы очутиться меж разведенных ног, и коротко приказывает мне перестать снимать, остановиться, потому что «то, что произойдёт сейчас должно быть только между мною и им». И я выключаю камеру, только теперь по настоящему благодарная своему тяжёлому, сложному мужу, что позволил сделать это. Потому что больше нет сил. Потому что больше не могу смотреть, как они жадно, страстно целуются, будто не делали это целую вечность. И слушаю нежный стон снова распятого, пригвождённого к столу, где мы играли в бильярд и никогда не целовались даже, чтобы не нарушать святотатства игры не целовались даже, а они, вдвоём, греховодят, устраивают Содом, наслаждаясь друг другом.        Я рвусь в свою спальню, как в бомбоубежище рвётся несчастный пострадавший от войны. Закрываю двери, замыкаю замок, точно ко мне захотел бы кто-то войти, точно кому-то до меня, одинокой, есть дело, хватаю спящую на кровати Лотту, тискаю её, сопротивляющуюся, дрожащими руками, и смотрю, как дрожат мои пальцы. Лотта прыгает с рук, едва я отпустила хватку. Пусть бежит от меня, убегает хоть навсегда. Насовсем. Мне плевать. Эта собака — игрушка, которая мне уже наскучила. Совсем как я сама — игрушка, наскучившая своему мужу.        Я сажусь к зеркалу, силясь рассмотреть знакомые — свои — черты в этой уставшей, надломленной, истерзанной женщине. В которую больше почти не узнаю себя. А, раз так, нужно вычеркнуть из зеркала свою мерзкую рожу. И я делаю это — достав красную помаду, разрисовываю щёки, губы, подбородок. Всё потому, что мне хочется разрисовать каждую клеточку, а потом расстрелять себя же — как жестокую мерзость, от которой противно. Только этого и заслуживаю, больше ничего.        Только сейчас я, наконец, поняла, почему из всех пассий Гарри Джон Смитт представляет самую огромную опасность. Джон Смитт — это конец. Всему, что связывало меня с жизнью с Саксоном, что связывало с жизнью вообще. Джон Смитт — это вовсе не милый дружелюбный паренек, очередной приглянувшийся моему мужу. Джон Смитт — это конец моей жизни, конец меня.