Аритмия

       Я разбит, раздавлен, обескуражен. Пока ехал домой, дрожали колени и хотелось плакать, искусал губы до крови. Водитель Саксона то и дело смотрел на меня в зеркало, как на идиота. Хотя, почему, как, если я и есть самый настоящий идиот? Добровольно ввязаться в отношения, что разрушают мою личность, и теперь удивляться тем диким изменениям, которые в ней происходят — это высший пилотаж идиотизма.        Подняться на лифте сейчас тоже оказалось похоже на подвиг. За несколько минут в лифте почти онемели пальцы, вцепившиеся в стену (слабая попытка не грохнуться в обморок, который так близко). Понимаю, что эта опасность не отступила и когда добрался до квартиры. Войдя в неё, не чувствую желаемого облегчения, скорее, наоборот — желание броситься бежать со всех ног просто громадно.        — Привет, дорогая, — на бегу здороваюсь с Ривер, и исчезаю в глубинах комнат, пока она ещё не начала со мной разговаривать. Взгляд в спину, которым она меня наградила, говорит о многом, но ни о чём хорошем, к сожалению. Ривер явно раздражена и на взводе.        Подозреваю, мне станут пилить мозги, едва я покажусь из душа, и ведь, самое главное, я этот распил мозгов более чем заслужил. Сколько времени уже я веду себя, как последняя скотина, не уделяю Ривер не то, что должного, а вообще почти никакого внимания, отчаянно напоминаю себе о том, что она всё ещё есть в моей жизни? Нам нужно разъехаться, и это уже окончательное решение. И я озвучу его ей, когда приму душ.        Душ… Капли воды, стекающие по телу, как оказалось, сейчас дают потрясающий эффект. Кожа жжёт, особенно в местах, где веревки перекрещивались в узлах, и это удивительное чувство, отдалённо похожее на самые первые ощущения, когда окунаешься в горячую воду. Мне определённо нравится.        Едва я начал мылиться, тоже обнаружил новые оттенки ощущений. Кожа щиплет и колет, будто мыло мне в глаза попало, а не на начавшее уже сходить покраснение (на локтях, на запястьях и на коленях отпечатались аккуратные красные пятна). Я жмурюсь, но продолжаю намыливать кожу и ловить странные необычные ощущения. Ничего подобного я никогда ещё не испытывал, и, как оказалось, жжение тоже может быть приятным. Правда, склонившись над коленом, обнаруживаю, что икры странно ноют, будто сомлевшее тело, в которое аккуратно, медленно, тычут иголками. Не самое приятное чувство, но терпимое и продлившееся недолго.        Душ я принимаю долго, и выходить не спешу. Во-первых, потому, что мне остро необходимо остудить тело, которое, будто поражённое жаром, горит. Удаётся это с таким себе успехом и не до конца. Во-вторых, мне нужно всё как следует обдумать касательно Ривер. Очевидно, что в самом ближайшем времени я перееду к себе. Я больше не хочу её, она перестала интересовать меня как женщина. И дело вовсе не в Саксоне, и это даже не оправдание моему равнодушию. Это началось гораздо раньше, очень давно, я просто не отваживался признаться себе в этом. Это ловушка, когда долго цепляешься за отжившие себя отношения, потому что не можешь признаться себе, что пора, наконец, поставить в них точку. Саксон и эта эротически-саддистская авантюра дали мне понять, что цепляться за то, что мертво, нет смысла. Наверное, встреть я другую девушку, пришёл бы к такому же решению. Теперь-то мне это совершенно ясно. Но как сказать об этом Ривер, как объяснить, чтобы не обидеть, я понятия не имею. Ни одной даже приблизительной идеи в голове нет, куда только подевалась журналистская креативность и умение находить слова? Может быть, я теряю сноровку?        Тяжело вздохнув, как человек обречённый, я выхожу из душа. Кажется, настал черёд всё делать крайне медленно, как в замедленной съемке: медленно вытирать саднящее, будто от миллиона синяков, тело, медленно кутаться в халат, медленно нырять ногами в тапки, медленно шлёпать в комнату. Однажды мне довелось прочесть воспоминания одного из узников немецких концлагерей о том, как они маршировали под нацистские марши по утрам, нечто вроде зарядки, на самом деле — показательная пытка. Кажется, теперь я полностью понимаю его состояние.        Ривер я обнаруживаю в зале. Она сидит, сложив по-турецки ноги, и читает. Приглядевшись, улыбаюсь — дешёвый дамский роман. В последнее время всё чаще ловлю её за изучением нефритовых пещерок и могучих жезлов. Уж не одиночество ли и моё хамское отношение её на это толкнуло? Бедняга Ривер.        Я стою у окна и без интереса смотрю в чёрное небо без звёзд.        Встав, Ривер подходит ко мне, обнимает за талию сзади, и начинает нежно, как будто спрашивая разрешения, целовать кожу сквозь ткань халата. Действует точно крадущаяся по крыше кошка. Я отлично знаю, что это означает, и, нет, даже если бы у меня были силы, у меня больше нет никакого желания заниматься с ней сексом.        — Ривер, — я поворачиваюсь к ней лицом, стараясь улыбаться, чтобы мой отказ не выглядел как хамский приговор, — прости. Я не хочу.        — Что-нибудь случилось, Джон? — аккуратно интересуется она.        — Нет. Просто нет желания.        Она тихо вздыхает и, судя по всему, очень разочарована. Но голос звучит вполне спокойно и даже примирительно:        — Ладно. Значит, в следующий раз. Пойдём полежим тогда? Отдохнёшь. А то выглядишь уставшим, сладкий.        Вздыхаю и жмурюсь. Тянуть дальше некуда. Пора признаваться.        — Нет, Ривер. Следующего раза не будет. Прости.        — Что это значит? — сильно прикусив губу, она сверлит меня глазами, отходя на несколько шагов. Не отпускает взглядом совсем.        — Я хочу закончить наши отношения, Ривер. Мы всегда были друзьями, и раньше могли претендовать на что-то большее. Нам было хорошо рядом. Во всяком случае, мне с тобой точно. Но отношения исчерпали себя. Сегодня я буду ночевать в своей квартире, а завтра вечером заберу свои вещи. Прости. Так не может больше продолжаться. И, думаю, ты сама это прекрасно понимаешь.        Молчание — ужасная штука, тревожная и отягощающая. Каких только дурных мыслей можно набраться, пока обиженная женщина молчит. А Ривер сначала молчит, сверля меня глазами, а потом вдруг начинает нервно расхаживать по комнате, как караульный королевской гвардии. Она прямая, как струна, и руки за спину заведены, будто у ребёнка, что прячет конфеты (хотя лгущий ребёнок сейчас, скорее, я). И, кажется, беспрестанно кусает губы, бедняга. Начало её вопроса совпадает с моим тяжёлым вздохом.        Повернувшись на пятках так, чтобы мы могли смотреть друг другу в лицо, в глаза, она спрашивает:        — Джон, ты гей? У тебя роман с Саксоном?        О, как же хочется в ответ просто кивнуть! Но — нельзя. Увы, но в любовники я избрал не обычного таксиста, рубаху-парня, а видного политика, совершенно закрытого человека, а ещё — маньяка, которому отсосать можно только по Договору. И этот проклятый Договор, будь он неладен, принуждает лгать.        — Нет. Я не гей и у меня нет романа с Саксоном. Я говорил тебе об этом уже несколько раз, Ривер. Не придумывай сенсаций, пожалуйста, в погоне за ними. Ты не на работе.        Я совершенно не хотел язвить, у меня даже мысли такой не было. Но реплика получилась язвительной и, судя по взгляду, очень разозлила Ривер. Готов поклясться, что у неё руки сейчас чешутся залепить мне пощёчину. И я её заслужил как никогда.        Она делает пару шагов мне навстречу. Это выглядит угрожающе, а язвительный, шипящий тон только подтверждает, как она зла сейчас. Ткнув пальцем мне в грудь, Ривер шипит, сцепив зубы:        — Я намерена разгадать этот секрет и докопаться до правды, во что бы то ни стало, Джон. И ты знаешь, что я это обязательно сделаю.        Знаю. Увы, знаю. А вот ты, бедная моя Ривер, пока не знаешь, какая опасность тебя ждёт. И, боюсь, когда узнаешь, будет уже поздно. Понятия не имею, как спасти твою жизнь, обиженная, отчаянная женщина.        Я молчу, но провожаю её взглядом. А она хватает куртку из гардероба, кое-как накидывает её на плечи, и бросив, что будет ночевать у подруги, и рассчитывает уже завтра вечером, когда вернется, не видеть моей рожи, уходит, так громко хлопнув дверью, что стекло зазвенело.        Понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Я открываю глаза, сверлю дверь. Бедная Ривер. Что теперь делать? Как уберечь её, разгорячённую, от ошибок? Почти уверен, что уехала ночевать к Кларе. Опомнившись, сажусь на диван, и строчу Кларе сообщение, чтобы позаботилась о Ривер. Наверняка теперь и она, умная малышка, присоединиться к моим ненавистникам, но я не могу позволить себе перестать беспокоиться о женщине, с которой прожил так много времени.        Я ложусь на постель, до одури пахнущую свежим, и погружаюсь в мысли, а они сейчас совершенно мрачные. Я мог бы обманываться, что это лишь угроза, потому что Ривер обижена, но, увы, я слишком хорошо знаю и её, и логику любого журналиста, гоняющего в поисках сенсации. И я знаю, отлично знаю, что она теперь не оставит Саксона в покое, будет рыть, пока не обнаружит факты из его биографии, которые он так упорно скрывает договорами и изощрённым тонким шантажом. И что мне делать? Молчать, не говорить об этом Саксону? Но он быстро сложит два плюс два, когда сенсация о нём увидит свет, и уничтожит меня, не оставив мокрого места. Сказать? Боюсь, тогда он убьет Ривер, и я никогда не прощу себе этого. Добро пожаловать в реальность, Джон Смитт, в действительность, где выбор исключительно и только тяжёлый.        И это решение — одно из самых сложных, что мне довелось принять. Дрожащими руками я тянусь к мобильному, набираю единственный номер в нём и, подождав пару гудков, говорю сходу:        — Мы с Ривер разъезжаемся. Она подозревает нас. Сказала, что будет расследовать правду. И она обязательно обо всём узнает.        Саксон молчит секунду, другую, третью, а потом коротко отвечает, прежде чем отключиться:        — Ясно. Я обо всём подумаю.        И от этих слов у меня внутри всё холодеет, потому что, кажется, я знаю, что именно они означают.