Аритмия

       Я должен что-то сделать. Что-нибудь. Хоть какую-то малость. Должен отреагировать. Должен кричать, бежать, метаться, вопить, плакать, скулить и истерически звать на помощь. Я должен быть человеком.        Но я, наверное, давно уже монстр. А, может, всегда был им. Потому что я ничего, совсем ничего не могу. Даже пошевелить пальцем. Только смотрю, как она медленно, ползучей змеёю, опускается к его ногам, и замирает навечно. Как он, совершенно спокойно перешагнув через неё, подходит к телефону и набирает номер охраны, вызывая начальника, а потом звонит в полицию и скорую. Как чётко докладывает в трубку, точно это рапорт: «Моя жена выстрелила себе в висок. Да. Она мертва. Приезжайте». Как, продолжая игнорировать труп с загримированным лицом на тринадцатисантиметровой шпильке, подходит к шкафу, достаёт оттуда графин и рюмку, наливает в рюмку водки, и, сев в кресло, сложив ногу за ногу, медленно виски тянет. Как поворачивает голову к окну, удивлённый, что так тихо, практически неслышно, вдруг пошёл дождь.        Он ведёт себя так, будто совсем ничего не произошло. Будто мы только что провели милый семейный ужин за дружеским обсуждением популярного сериала.        А я ничего, совсем ничего не могу сделать, потому что, видели ли вы красоту смерти? Знаете ли красоту умирания? Я видел и отныне до скончания своих дней, которое вполне может наступить и завтра, раз уж отдал себя в рабы такому Господину, буду считать её самым прекрасным из всего, чем пришлось когда-либо любоваться.        Только сейчас я вижу, что маленькая декоративная собачка, с которой Люси всё время ходила, целуясь едва ли не в засос, испуганная, выползает из-под шкафа, скуля. И что она сделала лужицу под шкафом и уже загребает только что вывалившуюся из задницы кучку в ковёр.        — Я бы застрелил тебя, сучка, знаешь, — спокойно, всё так же холодно, продолжает Саксон, — но, к твоему счастью, не могу трогать пистолет, потому что сейчас с него будут снимать отпечатки пальцев. Так что живи. Пока что.        Несчастное животное, продолжая тихонько выть, отползает к шкафу, да так и замирает там, застигнутая врачами, охраной и полицией. Я заставляю себя встать, кое-как поднимаюсь, упершись в стену и минут пять простояв на четвереньках. Я мало что понимаю, кроме того, что у меня голова раскалывается, будто её на две половины разрубили топором, а вокруг все суетятся, бегают, говорят. Меня спрашивает полиция, что случилось, и я, запинаясь, пытаюсь объяснить, что миссис Саксон была не в себе, хотела меня убить, а потом выстрелила себе в голову, но получается плохо. Начальник охраны, только что оправдывающийся перед Саксоном, что миссис Саксон сама их отпустила, повержен и уволен, и смотрит на меня, как на идиота, так же, как начальник патруля. Полицейские проявляют заботу, предложив мне воды, и перепоручают меня медикам. Врач, высокий седовласый мужчина средних лет, мягко напевает вопросы: как я себя чувствую? Ничего ли у меня не болит? Нужна ли какая-нибудь помощь? А потом, покачав головой, как будто с неразумным дитятком общался, протягивает большую белую таблетку и стакан воды, запить. Стакан, который я хватаю, как утопающий соломину, летит из моих рук, и, если бы не подоспевшая молоденькая медсестричка, сюрреализм картины дополнился бы ещё и битым стеклом. Она милосердно согласилась подержать стакан, пока я пью, делая большие глотки, точно утка.        Закончив с допросами, нас обоих заставляют подписать подписку о невыезде (фу, тавтология, теперь, похоже, я мыслю ею), и, обещая в самое ближайшее время вызвать на допрос, уезжают. По очереди. Сначала дом покидает бригада медиков, забрав на носилках хрупкое тело Люси на тринадцатисантиметровой шпильке, затем — полиция, громогласно известив об этом сиреной и мигалками, затем — начальник охраны, сконфуженный и опечаленный, сто процентов грызущий себя, винящий себя в случившемся        Тишина приходит не сразу. Она дикой кошкой крадётся по лестнице, вползает в дымоход, вонзается в комнату, охватывая всё вокруг, глотая едва слышимый собачий скулёж в соседней комнате. У меня сердце почти не бьется, выдаёт один удар в минуту, похоже, и понял я это только потому, что нечем стало дышать. Саксон абсолютно равнодушно смотрит на следы крови на полу, сунет руку в карман и уходит в свой кабинет, тихо закрыв дверь.        Я вхожу позже. Через двадцать, тридцать минут, два часа — сколько времени прошло, не знаю. Оно сейчас потеряло значение. Саксон стоит у закрытого окна и курит кубинские сигары. Дышит шумно, вдыхает полной грудью, назад выпускает сплошной белокурый туман.        Я становлюсь рядом, стоит ему протянуть руку, он сможет меня коснуться.        Не хочу говорить, не знаю, что сказать теперь. Я нахожусь в доме у человека, чья жена застрелилась по одному его размытому приказу, так и не озвученному прямо, только ультиматумом. Как закончу свою жизнь я, если он решит? Повешусь? Расхреначу вены в ванной? Брошусь под машину? Плевать. Ничего, кроме него, больше не имеет смысла.        — Завтра я позвоню своему пиар-менеджеру. Он наверняка придумает какую-нибудь драматичную историю, в духе слезливых мелодрам, — плечо его слегка подёргивается, — например, что она не выдержала груза своего прошлого, женщины из неблагополучной семьи. Или не справилась с грузом обязанностей жены видного политика, и закономерно ушла после тяжелейшей депрессии. Мой пиарщик — гений таких историй. Ему бы романы писать. Психологические.        — Ясно — ничего не выражая, киваю я, и даже не удивляюсь тому, как грубо, хрипло, странно, незнакомо, звучит мой голос — будто чужеродный организм.        Он тушит сигару и резко зашторивает окно. Мы продолжаем стоять молча каждый на своём месте, замершие, точно мраморные изваяния.        И снова он первым прерывает молчание.        — Мой отец избил маму за несколько дней до смерти. Не справился с приступом. Приступ затянулся. Он выбросился из окна нашего дома через несколько дней. С третьего этажа. Я был в саду, рвал зеленые персики, пытался их есть. Труп упал мне под ноги и хрипел ещё какое-то время. Я теперь ненавижу персики.        Укол в сердце, оставивший долгий, протяжный, болезненный след — вот то единственное, что я чувствую. Саксон, видимо, не собирается останавливаться. Теперь у него есть настроение быть откровенным.        — Мать вышла замуж снова. Он оказался чудовищем, хоть проявилось это не сразу. Мне было четырнадцать, когда он однажды явился ко мне в комнату. Я читал. Как сейчас помню, «Гроздья гнева» Стейнбека. С тех пор я ненавижу Стейнбека.        Молчу, только сверлю взглядом поочередно то пол, то его идеально-прямую спину. Если бы я не знал, что недавно случилось, решил бы обязательно, что у него вот-вот вырастут крылья. Он производит впечатление одухотворённого, вдохновенного человека. Он идеально умеет лгать.        — Поначалу он вёл себя вкрадчиво. Льстил. Стелился ковром. Говорил, что он друг мне, что хочет, чтобы я ему верил. Предлагал сходить на площадку, играть в волейбол. Рассказывал, как в юности ходил с отцом на рыбалку и обещал научить рыбачить и меня, ведь, наверняка, я всё уже забыл, чему меня учил отец, и надо бы освежить навыки в памяти. Уверял, что было бы здорово, если бы я составил список книг, которые хочу приобрести, чтобы он мог их купить все. Потому что очень хочет меня порадовать. Принёс из шкафа сигареты с ментолом и графин вкуснейшего домашнего вина, которое я иногда понемногу цедил, когда мама не видела. Мы сидели в моей спальне, курили, пили вино, делали всё то, что очень не понравилось бы маме. Он уверял, что всё будет в порядке, и что он обязательно скажет, что это — дружеский жест, чтобы мы, наконец, стали друзьями, а не просто сожителями под одной крышей, и что я должен ему верить. Он повторил это ещё несколько раз, и, когда я напился так, что с трудом мог стоять, подхватил меня на руки, опустил на кровать, и ушёл к двери. Я думал, он вышел, чтобы дать мне поспать. Я почти ничего не соображал, вино так сильно ударило мне в голову, что я даже видел плохо. Перед глазами всё плыло. Но он не ушел. В ту ночь он впервые меня изнасиловал.        Вспышкой озарившая небо молния едва не ослепила меня. И без того близорукий, я стал часто моргать, щурится, и искать стену, чтобы схватиться за неё руками. Моё сердце набрало скорости и, ухнув, грохнулось вниз, к ногам. Под ноги.        — Он насиловал меня часто, — невозмутимо продолжал Саксон, как будто всего лишь сообщает мне содержимое вечерней программы телепередач, — по меньшей мере, раз в неделю приходил в комнату, прижимал к стенке или заставлял опуститься на четвереньки, и, почти без подготовки, входил. У него был грубый член и он не мог кончить долго, а, когда кончал, матерился и старался отдышаться ещё несколько минут. Теперь я думаю, что зря не использовал свой шанс и не попытался удушить его за те несколько минут подушкой.        Я должен был питать отвращение к мужчинам после такого, но случилось наоборот. Я стал зависим от желания узнать обратную сторону медали — как это, когда не тебя имеют, как пожелают, а ты. Я стал одержим им. Мне некому было рассказать о том, что происходит. Когда я сообщил матери, она не поверила. Говорила, что я неблагодарный, что я негодяй, и что, если ещё раз я скажу нечто подобное, она меня убьет. Она тогда меня ударила. Ходил неделю с синяком и заплывшим глазом. Мне стыдно было говорить психологу об этом. Я молчал. Мама поверила мне только когда он стал избивать её и однажды признался сам, что регулярно насиловал меня. Она просила прощения. Но я тогда уже жил в общежитии. И заслужить ни моё прощение, ни моё доверие она бы в любом случае, не могла.        Мои первые отношения случились в девятнадцать, на втором курсе. Они ничем хорошим не закончились. Мы ссорились, ненавидели друг друга, разбили друг другу морды пару раз. И это стало предохранителем. С тех пор я всегда заключаю Договор, и всё идёт исключительно на моих условиях. Так, как хочу я, не иначе. Я помешан на контроле, потому что не могу быть уверенным, что, если отдам его другому, не получу нож в спину. В моей спине и так слишком много ножей. Ещё один я не вынесу.        Я молчу, потому что не знаю ни что сказать, ни что думать. Мысли нестройным роем разбегаются от меня, невозможно ухватить хоть одну из них за хвост. Теперь зато становится ясно — никто ни разу ни в чём его не заподозрил. Ни грязных сплетен, ни развязавшихся языков. Почему? Ведь кто-то бы за столько времени наверняка решил бы заработать на эксклюзивном скандале. Поколебавшись, задаю ему этот вопрос.        Он улыбается, и смотрит на меня насмешливо-мягко:        — У меня есть полное досье на каждого из людей, которым я позволяю приблизиться к себе, и на всех их родственников. И на тебя тоже. Я, к примеру, знаю, что твоя семья сейчас на Таити полным составом отдыхает.        Ну да, конечно. Странно было бы, будь всё иначе. Киваю. Я узнал, пожалуй, самую страшную правду о нём, но не чувствую ни страха, ни паники, ни боли. Ничего.        Он ещё пару минут смотрит на меня, а потом уходит, по-видимому, в душ. И я тоже иду, в другой, и минут двадцать стою под холодной водой, но почти ничего не чувствую.        Выхожу из душа. Часы на соседней улице громко бьют полночь.        Звонок мобильного заставляет меня дрожать. Схватив телефон, нажимаю на кнопку ответа, подношу к уху. Ничего не могу сказать. С трудом выжимаю из себя спустя несколько секунд едва слышное: «Да».        Ривер.        — Джон, послушай меня, — взволнованной чайкой кричит она в телефон, — Саксон — монстр, я точно знаю. Он гей и насильник. Он использует людей, как сексуальные игрушки, и бросает в пропасть, когда теряет к ним интерес. Я пару часов назад говорила с двумя его бывшими любовниками, а ещё, вчера, встречалась с третьим. Они сломаны, разбиты, как призраки. Они зомби. В них нет ничего живого. Он всё вытащил, высосал. Верь мне, Джон, я прошу. Если нужно, я организую для тебя встречу с ними. Послушай меня. Тебе нужно немедленно бежать от этого дьявола, слышишь? Ты можешь рассчитывать, я помогу. Только беги от него, слышишь? Пожалуйста, не медли, это может быть опасно для твоей жизни. Убегай, Джон! Спасай свою жизнь! Спасайся!        Она говорит ещё что-то, но мне всё равно. После секунды сомнений, я нажимаю кнопку отбоя и совсем отключаю телефон. Быть может, я включу его через неделю, может быть, через месяц, а, возможно, никогда больше.        Саксон возвращается. Слышу его вкрадчивую походку рыси.        Опустив руки мне на плечи, он разворачивает меня к себе, чтобы мы смотрели друг другу в лицо. Берет за руку. Крепко.        — Джон. Займись со мной любовью. Я хочу, чтобы сегодня мы были вместе. Но не как доминант и сабмиссив. Я хочу, чтобы мы были любовниками. Делай то, что захочешь, что посчитаешь нужным. Я тебе верю. Я хочу, чтобы мы занимались любовью.        И я киваю. Потому что тоже этого хочу, хоть и не знаю, что будет завтра. Зато знаю точно — я буду рядом, сколько будет нужным. Я всегда буду рядом. Обречён быть с ним рядом. А по Договору или без него — время покажет.        Потому что это когда он рядом, у меня аритмия.        Без него же моё сердце вообще не бьется.